Здесь все — наши. К столетию З.А.Шаховской

Летом 2006 года во многих российских газетах скромно, но уважительно сообщалось, что 30 августа исполнилось сто лет со дня рождения княгини Зинаиды Алексеевны Шаховской. Она умерла, не дожив до 95-летия – в приюте Сент-Женевьев де Буа.

Мне хотелось еще при ее жизни как-то отметить 95-летие, и я написал статью для «Парламентской газеты». Она долго там лежала, была напечатана почти случайно: выпускающему редактору нужен был материал подходящего размера, вот и поставил в номер. Статья вышла три месяца спустя после смерти Зинаиды Алексеевны.

А вот статье о столетии Назыма Хикмета, великом турецком поэте

Летом 2006 года во многих российских газетах скромно, но уважительно сообщалось, что 30 августа исполнилось сто лет со дня рождения княгини Зинаиды Алексеевны Шаховской. Она умерла, не дожив до 95-летия – в приюте Сент-Женевьев де Буа.

Мне хотелось еще при ее жизни как-то отметить 95-летие, и я написал статью для «Парламентской газеты». Она долго там лежала, была напечатана почти случайно: выпускающему редактору нужен был материал подходящего размера, вот и поставил в номер. Статья вышла три месяца спустя после смерти Зинаиды Алексеевны.

А вот статье о столетии Назыма Хикмета, великом турецком поэте и драматурге, который умер нашим соотечественником, гражданином СССР, даже в такой степени не повезло. Причем в газете поступили весьма некрасиво: миновала круглая дата, а материал так и не вышел. Оказалось, к нему были пустячные претензии. Так позвоните, скажите, что материал не подходит – автор отнес бы в другую газету. Успел бы к столетию. Истинная причина, как догадываюсь, была в другом: в «ЛГ» в статье «По заветам Козьмы Пруткова» я камня на камне не оставил от принятого Госдумой закона о творческих союзах. Должно быть, последовало указание от тогдашнего руководства Госдумы насчет «не пущать». Когда я это понял, то сказал в редакции, что отныне в «Парламентской газете» моей ноги не будет. Поэтому ниже помещен материал не из этой газеты, а из моего архива.

Однажды во время работы на Парижском книжном салоне я попросил представителя авторского агентства Геннадия Бундукина свозить нас в Сент­-Женевьев де Буа. Нас — это Наталию Гремячкину, которая курировала с Францией экспорт и импорт прав на произведения художественной литературы и искусства, и детского писателя Сергея Козлова, которого многие литераторы называют не иначе как «Ёжик в тумане».

Был конец марта, во Франции по нашим понятиям стояло почти лето. Кладбище было как бы укутано зеленым одеялом из пышных деревьев. Сразу же при входе — могила подполковника Изюмского гусарского полка.

— Мой однополчанин, — сказал я с гордостью, поскольку родился в Изюме, а пращур мой был у этих «пай-мальчиков» священником. И вспомнил конец полкового гимна: «И даже раз Париж смятенный В своих прославленных стенах Видал твой доломан червонный И синий ментик в галунах!» Выходит, не раз видал… И еще «однополчанин» — место упокоения кого-то из Шидловских, потомков изюмского, еще казачьего, полковника петровских времен. Они были известными дипломатами, государственными деятелями, стали графами.

Меня поразило обилие знаменитых фамилий. Перед нами был самый впечатляющий учебник российской истории. Откуда-то появилась молодая женщина с ужасающим прононсом, вызвалась показать нам самые знаменитые могилы. Поклонились Ивану Алексеевичу Бунину и ее супруге, Виктору Некрасову, Андрею Тарковскому, многим… И опять же, рядом с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, под замшелой плитой ­упокоилась какая-то Зоя Ивановна Ольшанская.

— Много здесь ваших, — сказала мне Наталия Гремячкина, на что я с предельной проникновенностью ответил:

— Наташа, здесь все — наши!

В кладбищенской церквушке, не в силах сдержать себя, я осенил себя крестом, мысленно взмолился: «Господи, упокой их души и спаси наши!» Это было в 1990-м, начальству еще не отводилось почетного места в отечественных храмах как аксакалам в чайханах. И посетители церквушки наверняка бы удивились, узнай они, что вместе с ними крестит лоб и советский начальник департамента, из номенклатуры ЦК КПСС да еще идеологической.

Оглушенные впечатлениями мы вернулись в Париж и поехали к З.А.Шаховской. К сожалению, С. Козлова, с помощью которого я выбивал гонорары нашим авторам из прижимистых или жуликоватых партнеров, представляя его членом грозного наблюдательного совета авторского агентства, кстати, никогда не существовавшего, мы с собой не могли взять ­ — не в гости ехали, по делу. Вместо него поехала сотрудник представительства Людмила Боровская — она вела с Шаховской переговоры по поводу издания в СССР ее книг «В поисках Набокова» и «Отражения».

Переговоры шли трудно — в то время в наши перемены еще не очень-то верила русская эмиграция. Зинаида Шаховская была многолетним редактором сугубо антисоветской «Русской мысли» и опасалась какого-то подвоха с нашей стороны. Она была дамой в годах, и поэтому было решено завершить переговоры у нее дома. Шаховская поставила условие Боровской: мы приезжаем к 8-ми часам вечера и не позже, чем час спустя, уезжаем.

Дверь открыла сама Шаховская — седая дама с молодыми глазами. Она была в черных брюках и белой кофточке, должно быть, в хозяйке подспудно боролись сугубо деловой формат встречи и русское гостеприимство. В небольшой квартире не было ничего особенного по сравнению с жильем обычного российского литератора — книги, картины, какие-то дорогие душе безделушки, но без обычного творческого беспорядка.

В хозяйке чувствовалась «голубая кость», властность. Усаживая нас за стол, она еще раз напомнила о временных рамках нашего визита, но я успокоил ее, заявив, что подписание контрактов не займет много времени. В ответ на холодок по отношению к нам я сказал, что мы только что из Сент-Женевьев де Буа, и тут же стали делиться своими впечатлениями. Колючие льдинки в голубых глазах Шаховской стали подтаивать. «1:1, уважаемая Зинаида Алексеевна», — мысленно подвел я итог разминке, и мы приступили к деловой части.

Пришлось объяснять тогдашнюю систему нашего импорта прав и расчетов с иностранными авторами. Ее сиятельство с изумлением слушала бюрократическую ахинею, ничего в ней не понимая, в том числе и то, каким образом мы зарабатываем на экспорте советских авторских прав средства на приобретение прав зарубежных авторов. Судя по всему, ей хотелось лишь убедиться в том, что она заключает сделку с приличными людьми. Тем более что она призналась: живется ей непросто.

Надо сказать, что и у нас на работе голова шла кругом: наше управление литературы и искусства заключало по полторы тысячи контрактов в год. В твердых и мягких валютах. Рублей тоже было несколько: ­ инвалютные, «соцстрановские», то есть сэвовские, обычные, а были еще и клиринговые – для расчетов с индийскими партнерами… Однажды на совещании в управлении я в сердцах назвал обычные «деревянными» — и пошло-поехало, название получило самое широкое распространение.

Чтобы вывести княгиню из явного ступора, я вынужден был прибегнуть к более близким ей понятиям:

— Иначе говоря, мы будем рассчитываться с вами золотыми рублями.

За импорт прав мы платили твердой валютой: 240 инвалютных рублей за печатный лист, то есть около 400 американских долларов. По этой причине наши работники пользовались у зарубежных издателей очень большим уважением.

Зинаида Алексеевна не могла не знать, что золотые рубли у большевиков закончились еще в двадцатых годах. В глазах у нее в последний раз мелькнуло сомнение. Но она поверила нам, быть может, потому, что почувствовала мое желание вернуть ей хоть крупицу отобранного у них. Я всегда стремился помочь обездоленным, эмигрантам, сидельцам. Помог, например, великому сидельцу Олегу Васильевичу Волкову, разрешив его дочери получить гонорар в Варшаве, тем самым как бы дарил ему и комиссионные агентства, а он, варнак, взял да и лягнул меня в «Литературной России». О. Волков, кстати, ­ однокашник В.Набокова по Тенишевскому училищу. В. Набоков и З. Шаховская были многолетними друзьями — мир удивительно тесен.

Цель визита была достигнута — контракты подписаны, и можно было откланиваться. У французов так бы всё и закончилось. Но нашему человеку надо же еще и поговорить. И Зинаида Алексеевна с помощью наших дам стала накрывать стол — угощение-то было загодя по тарелкам разложено.

Если начинать с конца, то вместо 9 вечера мы уехали от Зинаиды Алексеевны далеко за полночь. Встречались люди разных поколений и как бы из разных рукавов российской реки жизни. Мы и не заметили, как проговорили около шести часов. Но разве могло их хватить на вопросы, которые накопились к друг другу за семь десятилетий?

Следует отдать должное хозяйке: не взирая на свой возраст, она вкушала беленькую практически наравне с гостями. Национальный напиток смыл остатки отчуждения. Мы встречались, по меньшей мере, как добрые знакомые. Нам не мешали различия в воспитании, образовании, мировоззрении, в жизненном опыте. Казалось бы, поскольку она — махровый антикоммунист, а я — советский писатель и чиновник, следовательно, из нас искры клубами… Ничего подобного: нас объединяла одна и та же боль за судьбу Отечества.

Но порой говорили о вещах, которые нельзя вспомнить без улыбки. До нее добрались красные следопыты из бывшего калужского имения Шаховских. Ее сиятельство вступила в переписку с юными ленинцами и, пользуясь случаем, попросила советских чиновников разъяснить, что же это такое — ­красные следопыты? Короче говоря, все смешалось в доме Шаховской…

Когда мы говорили о первой русской эмиграции, то Шаховская несколько раз повторила: «Мы — не эмигранты, а беженцы!», чтобы подчеркнуть разницу между ними и эмигрантами так называемой третьей волны. У нее не сложились отношения с этой волной, которая не без помощи А. Солженицына отстранила ее от редактирования «Русской мысли».

Тогда я еще не мог сказать вслух, что в начале семидесятых читал несколько номеров ее «Русской мысли». Меня поразило количество некрологов и приглашений на панихиды. Постаревшая эмигрантская элита вымирала и, должно быть, третья волна решила, что настал ее час.

Судьба самой Шаховской — сюжет по крайней мере для увлекательнейшего романа. Четырнадцатилетней девочкой она с матерью и сестрами по чужим документам пробирается из России через Украину в Новороссийск, чтобы затем эвакуироваться в Константинополь. На границе перед Украиной комиссарша задерживает их попутчиков — «несчастных кадетиков, два брата, одному было лет 13, другому лет 14. Они были изнеможенны… Мальчики были настолько растеряны и неопытны, что не догадались одеться в любое тряпье, только бы снять опасную кадетскую форму… Пока мы грузились на подводы, ожидающие беженцев уже на украинской стороне, — раздался залп, ­малые беженцы были расстреляны». Это она запомнит на всю жизнь.

Учится в Константинополе, Брюсселе и Париже. Знакомится со многими известными писателями. В то время юная княжна бедствовала, ходила в том, как она потом писала, «во что люди одели». Строго говоря, она княжной и оставалась до замужества, но ее все и всегда называли княгиней. Видимо, она и титул были неотделимы.

— У нас было недалеко от Парижа поместье. Но когда началась первая мировая война, мой отец подарил его союзной Франции, — так она представила нам свои «французские корни».

Вскоре становится литератором. Об этом она написала прекрасную книгу «Отражения», изданную в Имка-Пресс в 1975 году. Один лишь перечень имен дает представление о сопричастности З.Шаховской к первому ряду русского литературного зарубежья: А. Ремизов, Ив. Бунин, М. Цветаева, Е.Замятин, В.Ходасевич, Георгии — Иванов и Адамович, Б.Зайцев, Н. Тэффи, Вяч. Иванов, Татьяна Львовна Толстая, М.Осоргин и многие другие. Особенно близки ей Бунин и Ремизов.

Выходит замуж за Святослава Малевского-Малевича — литератора и дипломата. Когда вспыхивает вторая мировая война, он записывается добровольцем в бельгийскую армию. Шаховская участвует в создании бельгийского «Общества друзей Франции», которое противостоит нацистской пропаганде. Вступает в санитарные части французской армии, потом, пройдя через парижское гестапо, участвует в Сопротивлении. В 1942 году через Гибралтар ее перебрасывают в Англию, где находится муж. Становится редактором Французского информационного агентства, затем – военным корреспондентом при союзных армиях в Германии, Австрии, Италии и в Греции во время гражданской войны.

Вместе с мужем живет в Экваториальной и Северной Африке, в 1956-57 гг. в качестве жены бельгийского дипломата проживает в своем родном городе — Москве. Потом она напишет об этом периоде книгу, а нам в тот вечер не без юмора рассказывала о встречах на приемах с главой советской госбезопасности Серовым.

Но, судя по всему, дипломатический опыт в литературной жизни она никак не использовала. Ее прямота, взыскательность к себе и близким, стоила ей дружбы с В. Набоковым. Несколько десятилетий они переписывались, при этом З. Шаховская и ее муж помогали Набоковым, как могли. В 1937 году она опубликовала в Брюсселе статью «Мастер молодой русской литературы Владимир Набоков-Сирин», которая весьма понравилась тогда еще не очень известному писателю.

Спустя 22 года она публикует в Париже статью «Набоков или рана изгнания», в основу которой легла первая статья. Подход вроде бы тот же, глубина анализа и выводы не только более основательны, но и блестящи. Но при этом она, нахваливая В.Набокова, не оставила от его творчества, что называется, живого места.

И вот в том же 1959 году парижское издательство «Галлимар» устраивает в честь знаменитого, но уже американского писателя, прием. Зинаида Алексеевна, увидев его, чуть ли не бросилась ему на шею — они ведь целую вечность не виделись! И вдруг В.Набоков сквозь зубы процедил ей: «Бонжур, мадам».

Шаховская тут же повернулась, взяла мужа, который еще не успел поздороваться с американской знаменитостью, под руку и ушла с приема. «В поисках Набокова» была написана уже после смерти писателя. Трудно найти работу, где с такой болью пишется о беспочвенности, абсурдности и одиночестве русского писателя, о нарастании бездуховности и параллельно с этим — нарастании успеха в качестве американского писателя. (Мне ничего неизвестно о судьбе архива писательницы. Только от Набокова у нее было 58 писем – об этом она говорила нам в ту встречу. Может, ее волновала судьба своего архива, и она, называя количество писем Набокова, хотела выяснить наше мнение? В то время некоторые эмигранты или их наследники пытались подарить нашей стране архивы, предметы искусства. По долгу службы я знакомился об этом с сообщениями нашего посла во Франции С.В. Червоненко. Пришлось мне дипломатично отмолчаться, потому что тогда об этом было говорить рано: в Советском Союзе архив махровой антикоммунистки мог вполне сгинуть в спецхранах).

К сожалению, в нашей стране (если ошибаюсь, то к счастью) вышло всего две книги З.Шаховской. Она не только русская писательница. Ее перу принадлежит несколько сборников стихотворений, ряд исторических и литературно-критических книг, несколько томов воспоминаний. Почти два десятка книг она написала по-французски, в том числе романы под псевдонимом Жак Круазе. Она лауреат Премии Парижа и дважды лауреат Французской Академии. Кавалер Почетного легиона, офицер Ордена Искусств и Словесности. Зинаида Алексеевна особо подчеркнула тогда, что она не просто кавалер. Чувствовалось, что признанием Францией ее заслуг она очень гордится.

Прощаясь с нами, она подарила нам по две свои книги. Вот ее автограф на книге «В поисках Набокова»: «Александру Андреевичу Ольшанскому, с которым рада была встретиться почти на берегах Сены. С пожеланием добра Зинаида Шаховская. Париж, 26.3.90». Цифры столбиком сверху вниз, под каждой черточка — так писали даты еще до революции.

Потом Зинаида Алексеевна присылала мне письма о том, что гонорар почему-то задерживался. Но это не зависело от нас: в стране набирало силу всякое жулье, счета Внешэкономбанка были заморожены. Вскоре наше управление было упразднено. И вот как-то, наткнувшись на книги З.Шаховской, я позвонил Н.А. Гремячкиной и поинтересовался, рассчиталось ли агентство с нею.

— Только всего несколько лет назад Российское авторское агентство стало выплачивать гонорары зарубежным авторам. В 1998 году я позвонила Шаховской и извинилась. Гонорар она получила полностью, еще и заметила при этом: «Вот видите, я и до этого дожила…» Она понимала, что не по нашей вине ей столько лет не платили. Вспомнила и Милу — Боровская и Зинаида Алексеевна потом, можно сказать, подружились, — рассказала Наталия Александровна.

У меня на душе стало легче на один камень.