В поисках Цацы (Часть 27)

Виновница встречи сидела, вжавшись в стул. Она не понимала, что происходит. В начале Цаца с надеждой заглядывала в глаза маме, мужу и свекрови, но натыкалась на каменные лица, взирающие на нее чужими, раздражено-осуждающими глазами. Обе матери считали ее страшно виноватой, что она так неосмотрительна, и теперь им, оторвавшись от важных своих дел, приходится решать созданную глупой Цацей проблему. А что думает она сама, их вообще не интересует.

Цаца впала в тупое оцепенение и сидела с опущенной головой, зажав детские кулачки под столом, и сосредоточила все внимание на руках. А руки, как отдельные живые существа, беспокойно двигались по

Виновница встречи сидела, вжавшись в стул. Она не понимала, что происходит. В начале Цаца с надеждой заглядывала в глаза маме, мужу и свекрови, но натыкалась на каменные лица, взирающие на нее чужими, раздражено-осуждающими глазами. Обе матери считали ее страшно виноватой, что она так неосмотрительна, и теперь им, оторвавшись от важных своих дел, приходится решать созданную глупой Цацей проблему. А что думает она сама, их вообще не интересует.

Цаца впала в тупое оцепенение и сидела с опущенной головой, зажав детские кулачки под столом, и сосредоточила все внимание на руках. А руки, как отдельные живые существа, беспокойно двигались по скатерти.

Изольда Сергеевна методично разглаживала камнем кольца фантик конфеты «Аленка», будто хотела стереть изображение голубоглазой девчушки в белом платочке. Софья Георгиевна позванивала о чашку с чаем висюльками золотого браслета. Вадим нервно мял острыми пальцами фантик от конфеты «Южная ночь».

Цаца взглянула на мужа и не узнала. Лицо — будто из дерева, нос тонкий-тонкий, длинный-предлинный. Да он похож на очкастого Буратино, который давно закончил университет и состарился.

Вадим во время разговора молчал, а потом вдруг резко вскочил и, злобно сверкая на мать глазами, сказал, что аборт, конечно, необходим, но завтра они с Нинон подадут заявление в ЗАГС.

Он сдержал слово. Они поженились.

А перед свадьбой Цаца сделала аборт в районном роддоме. Воспоминания об этом были настолько непереносимы, что память Цацы их сохранила не как реальность, а как кошмарный, страшный сон.

Холодное утро. Слышно, как где-то дребезжит трамвай. В небе над головой вместо солнца — огромная старая неисправная люминесцентная лампа, как в школьном актовом зале во время панихиды по завучу. По незнакомой улице, будто по коридору, идет в роддом Цаца, рядом с ней Вадим и Даша. Они, чтобы отвлечь Цацу, деланно шутят и травят анекдоты. Нина громко смеется, делая вид, что ей весело и не страшно.

Вдруг солнце ярко вспыхивает, с шумом открывается большая парадная дверь, и на крыльце появляется процессия. Впереди, как мадонна с младенцем, — юная мамаша с новорожденным, завернутым в белый конверт из кружев и розовых лент. Рядом, бережно ее поддерживая, — гордый отец ребенка, а за ними торжественно толпится родня.

У Цацы глаза заволокло слезами. Она кричит: «Бежать, прочь отсюда!» — и поворачивает назад.

— Идем, идем! Сюда, за угол. На аборт в полуподвал.— Это Даша тянет ее за рукав. Цаца кидается к Вадиму, а вместо него стоит какой-то сутулый длинный старик без лица и смотрит себе под ноги.

Она спускается по ступеням, открывает железную дверь и… оказывается в пыточном застенке, где ее начинают унижать и истязать. Вот медицинская сестра в грязном халате и почему-то в калошах, похожая на объевшегося навозного жука, отбирает у Цацы все вещи, даже трусы, а потом, покрикивая и ругаясь, скребет ее тупой бритвой. Закончив экзекуцию, она швыряет в Цацу грязную, застиранную, в желтых пятнах пеленку, которая превращается в такие же грязные слова: «Пошла в 21-й кабинет.