В поисках Цацы (Часть 22)

Рот и все внутренности на мгновение обожгло, но потом вдруг стало тепло и покойно, голова закружилась, и все будто окуталось туманом. Она с удивлением отметила, что шумная компания куда-то исчезла. Пол завертелся, сама она не сидит за столом, а лежит, как кукла с открывающимися глазами в платьице с бантиком, и ей невозможно пошевелиться: ноги и руки — как ватные. Над Цацей, как большое жаркое солнце, склонилась Даша, привычным жестом гладит ее по руке и качает головой. С шумом хлопают Дашины черные ресницы на фоне ярко-голубых, от теней, век, она открывает и закрывает большой, как у рыбы, зубастый рот в

Рот и все внутренности на мгновение обожгло, но потом вдруг стало тепло и покойно, голова закружилась, и все будто окуталось туманом. Она с удивлением отметила, что шумная компания куда-то исчезла. Пол завертелся, сама она не сидит за столом, а лежит, как кукла с открывающимися глазами в платьице с бантиком, и ей невозможно пошевелиться: ноги и руки — как ватные. Над Цацей, как большое жаркое солнце, склонилась Даша, привычным жестом гладит ее по руке и качает головой. С шумом хлопают Дашины черные ресницы на фоне ярко-голубых, от теней, век, она открывает и закрывает большой, как у рыбы, зубастый рот в ярко-розовой помаде. Глухо, как из бочки, доносится до Цацы:

— Тю-ю-ю, бу-бу-бу, бу-бу-бу! Тю-ю-ю, ты влюблена в Вадима! Знаю, знаю! Не переживай! Я не сержусь и не ревную! Меня Али замуж зовет! Он хороший, добрый! А что… может, и выйду. У него отец дипломат! Тю-ю-ю, что же, что негр! Он хороший — иностранец! Но за это с нашего закрытого факультета могут попросить… Любит тебя Вадим? Тю-ю-ю, и я его тоже! И тебя он любит, и меня! Тю-ю-ю, дура ты, Нинка, дура! Да все мы дур-р-ры! Ах, бросит он тебя! Поматросит и бросит, как и меня! Бу-бу-бу!

Послышались рыдания. И перед Цацей, как в кино, в свете прожектора, исходящего от огромного жаркого подсолнуха, замелькали кадры под Дашин голос: «Тю-ю-ю, бу-бу…»

Перед Цацей возникают то шоколадный, скалящий белоснежные зубы негр Мухаммед, то Петя-йог с бровями-пиявками, готовыми вот-вот соскочить и впиться в Цацу, а то вдруг из-под Дашиной кровати, как сом из-под коряги, высовывается сначала здоровенная волосатая рука, а затем косматая большая голова их сокурсника Володьки Рабинкова, и голова говорит пьяным голосом:

— Да-а-аш, да-а-ай три рубля на минуточку-у! Ни-и-ин, да-а-ай три рубля на минуточку-у!

Подруги надрываются от смеха. Но почему-то смеется и Рабинков. Это у Даши от слез по лицу так размазалась вся косметика, что она похожа на клоуна.

Даша делает недоуменное лицо, и становится еще смешней. Вот умора! Даже пьяный Рабинков заржал, как конь:

— Гы-гы-гы-ы-ы!

Про него все говорили, что он хотя и москвич, и папа доктор наук, но фамилия его не Рабинков, а Рабинович. Но так как Вова каждый день ошивается в общаге и пьет, как сапожник, значит, он не еврей.

На следующее утро Цаца обнаружила себя на Дашиной кровати заботливо укрытой одеялом. Ее платье аккуратно висело на стуле. В комнате никого не было, все ушли на занятия.

Вправду это было или сон, Цаца не могла понять.

Подруги, как и прежде, сидели на занятиях в институте рядышком, как две курицы на насесте: одна — как большая заботливая мама, поражающая красочным оперением, и другая — как маленький ее птенец, вызывающий нежность и умиление своей хрупкостью и беззащитностью.

5

Родителям Нины в это время было не до детей, тем более до взрослой старшей дочери. Они бурно ссорились, сходились и расходились, пропадали по нескольку дней, оставляя ее с младшей сестрой иногда и без еды, и без денег.