Сто шестидесятая часть

— Вот-вот, — улыбнулся Ваня. — Сменить старый аппарат на новый, еще более алчный?

   — Ваня, не пойму я что-то тебя. Да ведь от застоя ты сам стоном стонал, забыл?

   — Не от застоя. От дураков, особенно активных. Вон в Англии тысячу лет застой, у них и идеология застойная, то есть консервативная. Как они живут и как мы? Что же плохого в том, что людям постоянно и все время хорошо?

   У Вани заиграл на щеках горячечный румянец, глаза нехорошо заблестели, появилась одышка. Мокрина Ивановна решительно вмешалась в разговор, взяла за рукав гостя

   — Вот-вот, — улыбнулся Ваня. — Сменить старый аппарат на новый, еще более алчный?

   — Ваня, не пойму я что-то тебя. Да ведь от застоя ты сам стоном стонал, забыл?

   — Не от застоя. От дураков, особенно активных. Вон в Англии тысячу лет застой, у них и идеология застойная, то есть консервативная. Как они живут и как мы? Что же плохого в том, что людям постоянно и все время хорошо?

   У Вани заиграл на щеках горячечный румянец, глаза нехорошо заблестели, появилась одышка. Мокрина Ивановна решительно вмешалась в разговор, взяла за рукав гостя и сказала:

   — Раньше надо было спорить. Раньше…

   — Господи, неужели и Володьку Хванчкару ты сделаешь рядовым генералиссимусом пера? — прошептал вдруг Ваня, силясь приподнять голову на подушке.

   … он же не знает что со своим комсомольским романтизмом ничего хорошего не сделает он не знает что меня ради него едва не убили он не знает я думал мои стихи заслуживают немедленного издания на самом же деле Крапулентин испугался его Володьки Хванчкары увы не поэзия правит миром им правит страх и ненависть…

   Никогда не испытывал Иван Петрович такой неприязни к побратиму, как в эти мгновения. Никогда его так Хванчкара не раздражал. Володька, хоть он и выбился в министры, а тоже из преобразователей, родной племянничек товарища Около-Бричко. Рядовой генералиссимус пера весь мир преобразовывает, а Володька — Сибирь, Шарашенск, Афганистан, теперь какое-то ведомство…

   … а ведь все в пределах правил игры философы лишь различным образом объясняли мир но дело заключается в том чтобы его изменить объяснение мира считалось ересью а изменение преобразование его без объяснения почему-то благом и не анти не отсюда ли произошла образованщина по Александру Исаевичу не отсюда ли сон разума породивший гладиаторов преобразованщины враждебной всему нормальному не убогому и не нищему телом и духом…

   … гласность это мучительнейшие страдания немого объяснение самого себя себе же и перестройка родилась из бессознательного неудовлетворения преобразованиями еще неосознанная как преобразованщина как преобразование преобразований и несчастную Россию ждут новые беды и опять она будет барахтаться во лжи…

   Глаза Ивана Петровича смежились, и голова его бессильно упала на подушку. Румянец стаивал с его щек, по коридору бежали медики. Владимир Николаевич, такой неловкий, толкался возле кровати, всем мешал, однако по причине высокого его положения никто не осмеливался выставить его за дверь.

   Над изголовьем поэта шла ожесточенная, невидимая схватка. Предводитель нечистой силы, осознав, что Иван подошел к святая святых одного из величайших лукавств в мире, взялся за кончик той самой иглы, в которой, как известно, сокрыта жизнь даже Кощея Бессмертного. Ему, Ивану, что — он на пороге, он на пределе, ему ничего не страшно. И Лукавый употребил всю свою окаянную силу, чтобы лишить его разума. Ведь Иван все начинает понимать. Душой его он не завладел окончательно и, судя по всему, никогда не завладеет, а лишить разума хоть на минуту, хоть на час… И больше не надо, ибо потом пойдет-поедет, Русь-тройка еще раз обгонит в своих безумствах другие народы и государства. Дурак, как говорят на Руси, давку любит, свалка — для него простор.

   Великий Дедка в качестве Духа Неглинского кружил над изголовьем Ивана, не вступая в борьбу. Он мог бы навевать Ивану сон золотой, однако не стал этим заниматься, а оставил один-на-один с нечистой силой — верил в его дух и силу. Он знал многое наперед, в том числе и то, что не совладать Лукавому с Иваном.

   Читатель, надеется публикатор, не забыл, как заканчиваются у нас романы. Уходом. Уходом вдаль, в горизонт, вплоть до исчезновения.

   Не будем оригинальничать и мы. Ибо Иван Петрович тоже уходил. Но не вдаль. Он уходил ввысь.

   Иван Где-то стоял перед неширокой лестницей без перил. Ступеньки были покрыты белой-белой ковровой дорожкой с черными и золототкаными узорами по бокам. Такой красоты не было и в Кремле. Середина дорожки была белее снега, и по ней мог подниматься только один человек. Иван Петрович почему-то знал, что лестница эта предназначается для каждого, но подниматься по ней можно лишь в одиночку.

   C невероятным трудом, преодолевая миллионно тонную тяжесть в ногах и слабость во всем теле, шатаясь от бессилия, он осилил первую ступеньку. Дорожка была настолько белоснежной, что он оглянулся, проверил, не наследил ли. Первая ступенька, она была самая важная из всех — ступенька выбора, была чистой, как прежде. Миллион тонн остался на ней, но вторая была нисколько не легче, а сил ведь оставалось меньше. И тут Иван Где-то поднял голову, чтобы посмотреть, сколько ему подниматься. Лестница без всяких опор уходила в небо и терялась в нем. В ней миллионы ступенек, подумал о них почему-то привычно Иван.

   Он в самом начале пути, и по этой дороге идти ему тысячи лет. И еще он привычно, как бы заранее знал это, подумал, что это дорога не в рай и не в ад, поскольку со всеми благими намерениями он расстался, не от обезьяны и не к обезьяне, а такой неодолимый и такой необходимый великий путь к Абсолюту.