Сто двадцать пятая часть

И как не заплакать: благословенные соловьиные песни в овраге, извечные песни, которые слышали об эту пору деды-прадеды, а это был слой жизни истинной, никак не увязывающийся со слоем жестокости, зла и несправедливости, которыми грозился грядущий день. ”После суда народное гулянье”, — вспомнилось объявление возле клуба, и зубы без чьей-либо команды заскрипели.

   Он забылся на час или два тяжким сном, и соловьи присмирели. Проснулся как побитый, тягостно молчал за завтраком — да и что он мог сказать брату и Лиде в утешение? Ромку засудят, тут сомнений мало, иначе зачем показательный процесс устраивать? Надежда на суд губернский, наконец, республиканский.

И как не заплакать: благословенные соловьиные песни в овраге, извечные песни, которые слышали об эту пору деды-прадеды, а это был слой жизни истинной, никак не увязывающийся со слоем жестокости, зла и несправедливости, которыми грозился грядущий день. ”После суда народное гулянье”, — вспомнилось объявление возле клуба, и зубы без чьей-либо команды заскрипели.

   Он забылся на час или два тяжким сном, и соловьи присмирели. Проснулся как побитый, тягостно молчал за завтраком — да и что он мог сказать брату и Лиде в утешение? Ромку засудят, тут сомнений мало, иначе зачем показательный процесс устраивать? Надежда на суд губернский, наконец, республиканский. В защитники определили какую-то выпускницу вуза, да она любого по таким делам готова сгноить в тюрьме. Иван и Лида не очень-то верят ее ласковым словам и внимательному да участливому отношению. Надо бы с нею встретиться до суда, договориться о том, чтобы сразу же составить кассационную жалобу.

   И Василий Филимонович поехал на мотоцикле в славный город Шарашенск. Дорога проходила через Большие Синяки — пригородную деревню в пойме реки Шарашки, на которой когда-то стояла знаменитая мельница. Туда возили зерно со всего уезда, а оттуда муку и фураж. Из-за фуража в хрущевские времена мельницу сломали: чтоб нечем было кормить домашнюю скотину. Отобрали огороды, поставили в пойме два ряда трехэтажных домов, нижние этажи которых заливало весенним половодьем, поскольку ниже по течению какой-то умник догадался соорудить водохранилище и гидроэлектростанцию. Сбрасывать весенние воды помимо турбины, наверное, было накладно, гораздо выгоднее было не обращать внимания на неудобства обагропромленных большесинячинцев. Короче говоря, доить коров на совхозную ферму в Большие Синяки из Шарашенска посылались медсестры, санитарки, учительницы, продавщицы, доярки из других деревень, студентки медучилища со времен Никиты Сергеевича и до расцвета борьбы за дальнейшее улучшение работы по выполнению продовольственной программы. То есть присно, поныне, вовеки веков?

   Василий Филимонович благополучно миновал Большие Синяки, как вдруг на окраине деревни увидел бешено мчащийся бульдозер с алым знаменем над кабиной. Из выхлопной трубы летели клубы черного дыма, иногда выхватывались острые языки темно-красного пламени, из-под гусениц летели куски маломощного шарашенского асфальта. Лучший участковый лучшего отделения милиции столицы работал в тракторной бригаде прицепщиком и подумал, что дизель бульдозера пошел вразнос. С дизелями такое случается — если перелить больше нормы в картер масла, то оно захватывается поршневыми кольцами, попадает в цилиндры и тогда дела хуже некуда: двигатель на сумасшедших оборотах работает без подачи топлива, не останавливается до этого самого разноса или же пока не выработается масло.

   Похоже было на то, что бульдозерист хотел спасти машину, дав двигателю максимальную нагрузку, а может, мчался к речке — заглушить взбесившийся дизель в воде. Но бульдозер круто повернул к лесопосадке, промял в ней дыру и помчался к совхозной теплице — довольно обширному сооружению из красного кирпича с северной стороны, с котельной, с несколькими рядами застекленных грядок, на которых росли помидоры, огурцы, цветы. Бульдозер сходу врезался краем лопаты в угол — зазвенело стекло, металлическая арматура зацепилась за лопату, и крыша на глазах у изумленного товарища Триконя на одном ряду сразу осыпалась. Машина развернулась и вновь ринулась на теплицу, и столичный участковый понял, что за рычагами, да еще с красным знаменем над кабиной, если не пьяный, то сумасшедший.

   Бросив мотоцикл, один из самых храбрых участковых инспекторов города-героя помчался к бульдозеру. Он кричал, махал бульдозеристу, однако тот не обращал на него никакого внимания. Кабина бульдозера была закрыта, и сквозь грязные стекла трудно было даже рассмотреть лицо водителя. Василий Филимонович хотел прыгнуть на капот, а уж с него проникнуть в кабину. Но этот план пришлось оставить — сумасшедший бульдозерист продолжал таранить, кромсать теплицу, сверху сыпались стекла, и оказаться в такой момент на капоте — все равно что подписать себе смертный приговор. Идиотам везет — ни одно стекло в кабине бульдозера за время атаки на теплицу не разбилось, хотя у алого флага сломалось древко, и теперь полотнище валялось на арматуре, перепутанной, как у неумелого рыбака леска.

   Бульдозер можно было взять только сзади. Прыгнув на прицепную скобу и схватившись за кронштейн задней фары, Василий Филимонович, выбрав момент, когда бульдозер остановился, чтобы рвануть вперед, перебрался на брызговик и толкнул рукоятку дверцы. Гусеницы, взлязгнув, напряглись и швырнули машину на теплицу, но Василий Филимонович был уже в кабине, убрал газ до отказа, и двигатель сразу же захлебнулся.

   — Ты что? — бульдозерист повернул к нему лицо, и наш  храбрый участковый увидел у него на губах пену, расширенные зрачки, свирепо поднимающиеся и опадающие ноздри.

   — Выходи, приехали.

   — Мусор?! — воскликнул с удивлением и яростью бульдозерист и набросился на него.