Слепой (часть 2)

И вторая машина уехала в город. Небо очистилось от туч. Бабы устали, даже ботву обрезали нехотя. Солнце лишь наклонилось к западу, а Дуняшка уже не могла работать и не могла заставить себя – ей захотелось домой.

— Девчата, а завтра – воскресенье, — напомнила она. — По домам?

— И как мы раньше не подумали? Конечно, — воскликнула Анюта.

Сегодня Дуняшка не узнавала себя. Никогда она не стремилась домой – что делать в четырех угла? После работы она заходила в сельмаг, смотрела на ситчики, слушала бабьи пересуды, потом шла кому-нибудь рассказывать новости. Мужья

И вторая машина уехала в город. Небо очистилось от туч. Бабы устали, даже ботву обрезали нехотя. Солнце лишь наклонилось к западу, а Дуняшка уже не могла работать и не могла заставить себя – ей захотелось домой.

— Девчата, а завтра – воскресенье, — напомнила она. — По домам?

— И как мы раньше не подумали? Конечно, — воскликнула Анюта.

Сегодня Дуняшка не узнавала себя. Никогда она не стремилась домой – что делать в четырех угла? После работы она заходила в сельмаг, смотрела на ситчики, слушала бабьи пересуды, потом шла кому-нибудь рассказывать новости. Мужья соседок смотрели на нее искоса: ходишь, мол, тут, отрываешь хозяек от дела на пустые разговоры. Но сегодня был какой-то необычный день, у нее, как у молоденькой девчонки, появилось томящее предчувствие необыкновенного.

Подойдя ближе к хате, она увидела, что стены снова надо белить. И пора наконец перекрыть крышу. Не спешит Митька с Васькой, не им за шею каплет. Она тут же придумала Михееву кару: каждый день она будет ставить выпивку, как перекроют – даст вволю напиться, но заработанные деньги – тете Марусе. То-то ругани будет!

Во дворе никого не было, хотя в поле так и казалось, что ее кто-то ждет. Осмотрела сени – не письмо ли из города от тетки? Письма подсовывали под дверь. Ничегошеньки. Никто не ждал и в хате, здесь было сумрачно и тихо. Дуняшка подтянула гирю ходиков, толкнула пальцем маятник – застучали, есть хоть какой-нибудь звук.

Нагрела воды, искупалась, вымыв руки содой. Они словно горели, но сода хорошо выела грязь из трещин на ладонях. Потом долго натирала лицо кремом, пока кожа не стала мягкой и свежей. Накрасив губы, надела бордовое платье и посмотрелась в зеркало. В платье она выглядела старше своих лет. Немедленно переоделась в зеленую кофточку с большим воротником и в серую юбку, уложила волосы узлом на затылке. Теперь на нее смотрела молодая женщина лет двадцати пяти, солидная, даже слишком солидная и важная. Пришлось распутать узел, заплести косу, напустить на грудь, сдвинуть брови к переносице, изломить их – и солидности как не бывало, на лице появилось что-то задиристое, девчоночье-лукавое.

Накрыла стол праздничной скатертью, поставила на него бутылку водки, которая была припрятана в шкафу на всякий случай. Из погреба принесла малосольных огурцов, нарвала в огороде помидоров, приготовила салат.

Так когда-то она мечтала встретить Степана. Но сейчас представила рядом с собой Петра Ивановича – и только теперь окончательно поняла, что все это делала для него. И ждала его в поле, и раскаивалась, что сегодня выделывала перед ним Бог знает что, и ей очень хотелось, чтобы он наконец заглянул к ней хоть на минуту. Спохватилась — нужно что-нибудь горячее, вдруг зайдет! – мужики ведь без горячего жить не могут. А он, ко всему прочему, у Анюты столуется. Решила стушить картошки с мясом. Поставила на плиту чугунок и опять подошла к зеркалу.

— Глу-упая ты, Дуняшка, — говорила она, поворачивая голову налево, направо, смотрела на себя искоса, снизу, с высока, с улыбкой, без улыбки. — Придет или не придет? – пытливо посмотрела себе в глаза. — Вот! – показала язык . — Ну и что?

Ей стало легко, свободно, и в душе росла непонятная уверенность в том, что сегодня ей будет так хорошо, так хорошо, как давно уже не было. Раньше думала, что никогда уж не вернется к ней предчувствие совсем близкого счастья, но оно вернулось.

За дверью капризно замяукал кот и вошел в хату, потираясь гладким боком о Дуняшкину ногу.

Она положила ему в консервную банку кусок горячего мяса из чугунка. Кот выжидающе присел, обвел лапы полосатым хвостом, но не утерпел, не дождался, пока остынет – выбросил лапой мясо на дорожку. За эту проделку она отправила кота вместе с куском мяса на улицу.

Солнце село в плотные красные тучи, с пруда повеяло холодом и сыростью. Где-то далеко вспыхивали ярко-синие зарницы. «Неужели опять дождь?» – глядела Дуняшка на темное, без единой звездочки небо.

На другом конце Потаповки, наверное, у Вариного Кольки, завели радиолу, оттуда донеслось взвизгивание девчат. Из палисадника запахло ночной фиалкой, и Дуняшка пошла туда, на запах. Красные георгины в полумраке выглядели черно-бархатными, белых уже не было – парни обнесли вчистую.

В конторе горел свет во всех окнах, там составляли наряд на завтра. Окна у Анюты светились, но идти туда не хотелось. Анюта спросит: «Куда вырядилась так?» Там, где визжали девчата, теперь басом загоготали парни. «Ух, паразиты», — беззлобно выругала их Дуняшка и нагнулась, нащупывая твердые стебельки георгин. Вокруг зашатались сухие коробочки мака и зашуршали падающие семена.

Дуняшка нарвала цветов, поставила их в вазу на столе и вернулась опять в палисадник. В конторе все еще составляли наряд. Посреди площади, между конторой и Дуняшкиной хатой, белел на высоком пьедестале каменный солдат, стоял, опустив обнаженную голову, положив руку на автомат. В памяти высветило картину: стоят здесь старики, бабы и ребятишки . Выступает кто-то из города, потом говорит председатель сельсовета, а закончив, дергает за шнур, и покрывало, покрашенное в матово-серебристый цвет, падает. И чей-то истошный крик, может быть, матери: «Вот он наш, бабоньки, один на всех…»

В конторе погас свет. Оттуда повалили мужики, помахивая огоньками папирос. Когда они подошли поближе, Дуняшка растерялась: ведь Петро Иванович может идти вместе со всеми, и она-то ни за что не осмелится окликнуть его.

Прошли два бригадира, председатель и завхоз. Сипло дыша и тяжело топая, их догонял бухгалтер. Над Потаповкой вспыхнула беззвучная молния и осветила контору. От сердца немного отлегло – возле конторы больше никого не было. Дуняшка вышла на дорогу, надеясь, что Петро Иванович пойдет навстречу. Кое-где на дороге залопотали крупные капли дождя.

В одном окне горел слабый свет. Подкравшись на цыпочках, Дуняшка заглянула в щель – между занавесками виднелась настольная лампа со сбитым набок абажуром. Низко наклонившись, Петро Иванович что-то писал.

Дуняшка осмотрелась – нет ли поблизости кого-нибудь, — но тут дождь залопотал сильнее, и она смело вошла в контору.

— Дождь идет, — сообщила она и остановилась у двери.

— Опять? – удивился механик и посмотрел не на Дуняшку, а в окно. – Вот черт побери…

Он снова наклонился над столом. Настольная лампа освещала твердый широкий подбородок, сжатые губы, а глаза и лоб еле различались в полумраке.

— Нравится тебе у нас в колхозе? – спросила Дуняшка первое, что пришло в голову.

— Как вам сказать, колхоз как колхоз, — ответил он, продолжая писать.

— У нас колхоз не особенно отстающий… — начала Дуняшка и замолчала, поняв, что говорит совсем не то.

— Вы, наверное, сегодня дежурите в конторе? – спросил механик, поднимая голову. — Я сейчас… Допишу одну бумажку и уйду.

— Нет, — замялась Дуняшка, — хотела председателя увидеть, гвоздей шиферных попросить.

— Он уехал, — ответил механик и опять, в который раз, склонился над бумажкой.

«Это я только могу сходить с ума, а он не такой», — подумала Дуняшка, и предчувствие чего-то необыкновенного, которое волновало ее весь день, пропало.

— Эх, ты, — выдохнула она и, повернувшись, никак не могла найти дверную ручку.

Механик зашелестел плащом, задышал ей в затылок:

— Я ведь тоже иду. Провожу вас.

— Не надо.

Но Петро Иванович пошел за ней. От конторы она шла быстро, он еле поспевал за нею и неприятно шелестел плащом. Дуняшке было стыдно, очень стыдно, словно она пришла воровать, и ее поймали, а у нее ничего нет в оправдание. Механику тоже было неловко, она это почувствовала, но боялась, что теперь он увяжется за ней. Но он остановился перед калиткой.

— Председатель уезжает завтра на два дня, так вы приходите пораньше утром.

— Дурак ты, Петро Иванович, хоть и механик, — крикнула сдавленно Дуняшка и побежала в хату.

С разгону плюхнулась на кровать, до хруста в лопатках сжала подушку. Слезы не шли, она кусала наволочку, а плакать было нечем. Полежала немного, и все на свете стало по-прежнему безразличным и постылым. Потом с большой неохотой встала раздеться.

Напротив хаты остановилась машина, кто-то стучал в окна и звал ее. Она выключила свет, и когда глаза привыкли к темноте, узнала того самого шофера, которого угощала помидорами. Юбка почему-то не слезала, на боку затрещал шов, а тень шофера металась по окнам. Подумала: надо заиметь злющего-презлющего пса. Когда она, наконец, разделась и легла, по окнам застучал крупный дождь. Шофер побежал к машине, и его шаги гулко отдавались в хате.

Она лежала и не могла заснуть. Сладко мурлыча, на кровать прыгнул кот и лег тяжелым, теплым комком на ноги. А она думала о корыте, которое должно было стоять на чердаке там, где особенно протекала крыша. Она вспоминала и не могла вспомнить – убрала она его или оно стоит там. А вспомнить надо было обязательно – дождь разошелся не на шутку, а ей не хотелось лезть в страшную темень чердака.