Синдром (часть 5)

Потом они лежали в объятиях, время для них перестало существовать, не было ни прошлого, ни будущего, все для него ограничилось ею, и для нее тоже был только он. Прошлое не отравляло неприятными воспоминаниями, будущее не страшило, и, когда Наташа рассказывала о своей жизни, ей казалось, что она говорит не о себе, а о какой-то другой женщине. Пусть очень похожей на нее, но все-таки уже не такой, какой она была считанные минуты назад. И для него из ее рассказа складывался образ другой Наташи, несравненно лучше, чем он представлял. Ослепленный обидой, он даже не предполагал, что Наташа всю жизнь любила только

Потом они лежали в объятиях, время для них перестало существовать, не было ни прошлого, ни будущего, все для него ограничилось ею, и для нее тоже был только он. Прошлое не отравляло неприятными воспоминаниями, будущее не страшило, и, когда Наташа рассказывала о своей жизни, ей казалось, что она говорит не о себе, а о какой-то другой женщине. Пусть очень похожей на нее, но все-таки уже не такой, какой она была считанные минуты назад. И для него из ее рассказа складывался образ другой Наташи, несравненно лучше, чем он представлял. Ослепленный обидой, он даже не предполагал, что Наташа всю жизнь любила только его одного, и, если бы он знал это раньше, многое сложилось бы по-другому. С Аликом она не могла быть счастливой, потому что была одной из его превосходных вещей. Вместо каких- либо принципов у Алика были потребности, все возрастающие и все менее удовлетворяемые в силу их непомерности, собственно, потребности и были его принципами. Его влиятельный папа, работавший в каком-то сервисе, и бдительная, как стая гончих собак, мама исповедовали ту же религию. С их точки зрения, мальчишку околдовала смазливая пройдоха, дочь каких-то потомственных земских лекарей, решившая остаться в Москве, стать хозяйкой Аликовой квартиры, дачи, машины, наконец, вообще его судьбы. Они относились к браку мальчика почти как к фиктивному, во всяком случае, временному состоянию. Все-таки семейный человек вызывает больше доверия, к тому же мальчику пришло самое время немного остепениться. Когда она после регистрации брака вместе с фамилией поменяла имя, родители заподозрили в ней аферистку, заметающую за собой какие-то тяжкие грехи. Она же поменяла имя, потому что почти каждую ночь снился Михаил и с грустным упреком восклицал: «Наташа!..» Толстушка Валя противилась свадьбе, отговаривала даже в загсе, отказалась быть свидетельницей с ее стороны. Она и посоветовала потом сменить имя. И поразительно; больше Михаил не являлся в снах, Наташа боялась вспоминать о нем. Но чем дольше она жила с Аликом, тем образ Михаила обрастал новыми достоинствами, которые раньше не замечала. Ее фантазия не жалела хороших красок для него, и, когда она это поняла, обрадовалась открытию — разве плохо человеку, если о нем думают лучше, чем он на самом деле есть, особенно когда чувствуешь перед ним вину, перед самой собой? В душе она ждала его, вначале опасалась, что он прилетит из Магадана на свадьбу, что придется встретиться с ним в институте первого сентября. Немного позже разобралась в своих опасениях и поняла, что она не столько боялась его появления, сколько желала этого. Если бы он пришел во Дворец бракосочетаний, она, вероятнее всего, как говорится, ушла бы из-под венца, вообще оставила бы Алика в любой день. Но Михаил не искал ее, значит, не простил, может, вообще не любил… После событий на даче у нее был выкидыш, родители Алика сочувствовали ей, а, в сущности, радовались тому, что брак мальчика не усложняется. Они проявляли нежную заботу о невестке, показывая ее самым престижным медикам, попутно пытаясь узнать, не делала ли она раньше абортов. Когда медики единодушно заявили, что у нее все в норме, пришлось усомниться в способности к деторождению их мальчика. Виной оказалась дважды перенесенная в юношеском возрасте гонорея, о чем не забыли сообщить ей, между прочим, самые близкие его друзья, которые, конечно же, всегда желали ему добра. К этому времени она почувствовала, что начинает воспринимать все окружающее как должное, более того, думать, как Алик и его родители. У человека одна из самых скверных слабостей — ко всему привыкать.

После института она закончила аспирантуру, защитила диссертацию, Алик собирал материал для докторской, и тут один профессор на банкете почти в шутку пригласил ее в Киев: мол, если бы Альберт Геннадьевич не возражал или согласился, Татьяна Николаевна получила бы интереснейшую работу, на которой сделать докторскую можно за три года. Татьяна Николаевна тут же заявила, что Альберт Геннадьевич не будет возражать и с радостью согласится. К этому времени у Альберта Геннадьевича был затянувшийся роман с дочерью начальника собственного влиятельного родителя, короче говоря, Татьяна Николаевна спустя неделю вела с профессором переговоры в Киеве… Когда они закончились, ей захотелось опять стать Наташей, и вместо Москвы она купила билет до Изюма, приехала на такси в Каменный Оскол, увидела на месте их старой хаты новый дом, молодую женщину во дворе, детское бельишко на веревке. Она попросила таксиста, не привлекая внимания, узнать, действительно ли в новом доме живет Михаил Солодовник. У таксиста была жена из Каменного Оскола, и уж Солодовника, того самого, который застал жену и подружку с хахалями, взял с них рубль пять копеек, конечно, знал.

Когда разворачивались в центре села, чтобы вернуться назад, Наташа увидела Михаила — шел с сумкой, нагруженной продуктами. Машина буквально в двух метрах проехала мимо него. Михаил даже скользнул мрачным взглядом по стеклам машины, ей показалось, что он узнал ее, хотя была в черных очках. Потом смотрела ему вслед — Михаил шел, не оборачиваясь, тяжело шел. Таксист, сославшись на какой-то знак, не остановился, наверно, сделал это из мужской солидарности, приняв ее за даму, которая имеет к Солодовнику какие-то претензии. Если бы Михаил оглянулся, Наташа настояла бы на своем, догнала бы его, но он не почувствовал ничего, завернул за угол, и тогда она совершенно отчетливо осознала, что все у них кончено, сколько бы ни хотелось ей ждать, между ними останется лишь прошлое.

— А я помню такси,- сказал вдруг Михаил. — Ты была в сиреневом костюме, сидела на заднем сиденье справа. Большие зеркальные очки, волосы на плечах… Я еще подумал: «Волосы точно как у Наташи». И стал ругать себя за то, что в каждой женщине искал что-то твое. Только потом, когда пришел домой, промелькнула мысль: «A вдруг это была Haташа?!»

— Мишенька, ну что тебе стоило тогда оглянуться, а? Я бы сразу остановилась… Мне очень хотелось, чтобы ты оглянулся назад…

Наташа сжалась. В пушистом свитере она была похожа на медвежонка, теплого, ласкового, беззащитного. Михаил дотронулся ладонью до ее волос и неожиданно встретился с ее взглядом — она смотрела на него как бы снизу, на близком расстоянии можно было рассмотреть рисунок радужки до мельчайших деталей. В глубине радужки были горы и ущелья, над ними, как облачка, плыли комочки синевы, и его обескуражила непостижимость, загадочность ее глаз, подумал, что они не столько зеркало души, а всего лишь начало огромной вселенной, которая называлась Наташей.

Она потерлась щекой о его руку и призналась:

— Мне так хотелось тогда от тебя ребеночка родить. Твоего, понимаешь? Я в Изюме несколько дней ходила по улицам, надеялась на случайную встречу, узнала, где ты работаешь. В Каменный Оскол не приезжала — на веревке висело детское бельишко. Чужая территория, куда вход запрещен.

— Теперь поздно,- тихо сказал он.

— Уехала в Киев и вышла второй раз замуж,- не обращая внимания на его слова, продолжала она. — Ты не ревнуешь? А ты поревнуй, поревнуй — женщине это доставляет не ахти какое, но все-таки удовлетворение. Алик на что уж мерзавец, но и тот ревновал, не любил ведь, а вот — мое, не замай. Впрочем, глупостями тебе голову забиваю, извини, — сказала она и помолчала. — Так вот, вышла замуж, с его стороны по любви. И мне он нравился. Родилась девочка, а супруг, Костя, стал пить, вначале объяснял — от счастья, а потом с горя — не верил, что его ребенок. Помучилась несколько лет и рассталась. Дочь от него, у меня никого, кроме Алика и Кости, не было. Все освящено узами законного брака, вернее, законных браков, — Наташа усмехнулась, вздохнула и опять на некоторое время замолчала. — Дочь на первом курсе мединститута, невеста. Она очень похожа на тебя…

Михаилу показалось, что он ослышался, взглянул на нее — из Наташкиных глаз выкатывались голубые слезинки. Она смахнула их подушечками пальцев, улыбнулась просветленно

— Удивляешься? Нет, Миша, дочь похожа на тебя. Как в песне — черные брови, карие очи… Супруги к старости становятся похожими друг на друга, а беременным, чтобы дети были красивыми, рекомендуют смотреть на прекрасное. А я думала о тебе каждый день и сожалела, что ношу под сердцем не твоего ребенка. Оказалось, похожего на тебя. Фантастика? Возможно. Многие вещи кажутся нам фантастическими потому что мы не можем дать им объяснения. Кто знает, может, все произошло на каком-то уровне генетической информации… Кто знает, возможно, живая клетка, кроме собственного генетического кода, способна помнить чужой код и по памяти воспроизводить его? И если воспроизведение довольно точное, то, Миша, у не твоей дочери твоя неважная наследственность.

— Наташа, но это же какая-то чепуха! При чем здесь наследственность?

— Ты не веришь мне? Ах, жаль, не захватила с собой Наташкиных фотографий! Что же касается твоей наследственности, — во всяком случае, для меня загадка. Я предполагаю, что она неважная, но не утверждаю. Может, не наследственность виновата, а сказалась война, страхи, голод, страдания, когда формировался организм. Не думаю, что твоя так называемая водянка была вызвана счастливым детством. И я помогла…

— Ночное чтение истории болезни, значит, кое-что дало? А я все собираюсь попросить тебя сказать мне всю правду, всю, понимаешь?

— Если бы я знала, Мишенька, всю, как ты говоришь! — воскликнула Наташа.- Зачем мне тебя обманывать? Скажи, зачем? Увиделись раз в двадцать лет, а я буду обманывать? И так много плохого тебе сделала, себе. Могу ли я взять на душу еще какой-то грех, какую-то вину перед тобой? Ни за что! Я не приехала каяться, просить прощения, но если бы не приехала – вот была бы казнь до гробовой доски. Не могла не приехать, потому что я люблю тебя, Мишенька. Не знаю, помогу тебе или нет, но себе уже помогла, вот какая эгоистка! Кассандра, по моему мнению, лечила тебя, в общем-то, правильно. Правда, она не учитывала возможные варианты, точнее учитывала, но не в той степени.

— Имеются в виду дрова? — съязвил он.

— Ох, и противный, — упрекнула Наташа и тут же ласково провела ладонью по его щеке. — Кстати, ты с какими-нибудь радиоактивными дровами, надеюсь, дела не имел? Может, в армии какой-нибудь подвиг совершал? По собственной глупости, не обижайся, ты — умница, куда-нибудь залез? Или на гражданке пришлось перевозить что-нибудь этакое? Хотя это исключено.

— Как же, было! Помнится, на Чукотке остановил меня один младший сержант, попросил подбросить его километров двести. Садится сам в кабину и еще какой-то ящик тащит. «В кузов!» — кричу ему. «Нельзя, — говорит, — водородная бомба, старшина велел к отбою доставить в часть, вдруг потеряем, а ей техуход делать надо».

— Шутишь, конечно? — неуверенно возразила она.

— Конечно, шучу,- улыбнулся Михаил.- Чего не было, того не было. Негеройская личность.

— Пусть ты и не герой, но все равно мне усы решительно нравятся, — Наташа приподняла голову и обвела пальцем его верхнюю губу. — И придется негеройской, но усатой личности ехать в Киев и ложиться в одну клинику. Надеюсь, возражений не будет?

— А твой отпуск? Не надо жертв.

— Ах, как благородно! Нет, Мишенька, время наиболее полно воплощается в болезнях. Надо спешить, использовать все возможности. Со своей стороны, обещаю сделать все, что от меня и моих друзей зависит.

Неожиданно дверь флигеля открылась, вошла Анна Игнатьевна. Увидев приезжую врачиху в постели вместе с мужем, она вначале остолбенела, затем, подперев руками бока, глыбой двинулась к ним.

— Так вот какая ты штучка! — закричала она Наташе.- Я с работы отпрашиваюсь, как же, дома врачиха аж из Киева, а она с моим мужем в постельке прохлаждается! Ах ты…

— Нюрка! — крикнул Михаил и встал на пути супруги.

— Что Нюрка? Что? — Анна Игнатьевна не на шутку разошлась, лицо ее полыхало гневом. — Может, найдется у нее рубль с пятаком, а? Я не забыла, когда ты ни за что ни про что ославил меня! У меня и в мыслях ничего такого не было, а ты развел здесь б…ство!

— Это не б…ство, — сцепил зубы Михаил и замотал головой.

— А как прикажешь называть?

— Это любовь, Нюра,- устало сказал Михаил.- Любовь, Нюра. То, чего у нас с тобой не было. Да что ты понимаешь в этом…

Анна Игнатьевна, если бы он не упрекнул в непонимании такого важного предмета, возможно, и смягчилась бы душой. Еще вчера у нее закралось подозрение, что здесь что-то не то: из Изюма врача не так просто вызвать сюда, так как есть своя больница, из Харькова — тем более, а тут из самого Киева прикатила. Что он за птица такая, что к нему из столицы ездят, да еще на дом, не на час, а на неизвестный срок? И красота врачихи смутила — что же такую видную, прямо скажем, даму заставило приехать в Каменный Оскол, если не дела сердечные? В такую бабу мужики влюбляются, тут и гадать нечего, но вот она, вот такая, могла ли влюбиться в простого шофера? А не она ли есть его первая любовь, которая и ему душу иссушила, и ее лишила на всю жизнь радости? Не было у Анны Игнатьевны никакой ревности, потому что мужа давным-давно разлюбила, даже обиды не было большой — они чего-то не поделили, а она оказалась между ними, ну что ж, чего в жизни не бывает. Она их даже жалела, как, впрочем, и себя тоже. А тут — да что ты понимаешь!..

Большей обиды Анна Игнатьевна представить не могла. Мало того, что Михаил никогда не любил ее, он, выходит, считал ее неспособной ни любить, ни оценить чью-то любовь. Что с того, что Мишка ее не любил. Она любила мужа, потом любила других и ее любили, до того любили, что надоело, приелось, — вначале всегда увлекательно кажется, вот этот не похож на других, а потом — скука, все в тягость, в общем, то же самое…Порой она завидовала Михаилу — вот какая у него любовь, на всю жизнь забрало, измучило, иссушило. Ей бы так. Так нет же – что ты понимаешь!..

Анна Игнатьевна от сильного возмущения никаких слов не нашла, она просто бросилась к врачихе, метя вцепиться в волосы. Ей не очень хотелось делать это, но она вспомнила, что в таких случаях надо обязательно совратительницу потаскать за волосы, поднять скандал погромче, иначе в Каменном Оскол, вообще во всем Изюмском районе никто ее не поймет. Положено таскать, причем обязательно, как верующему перед едой креститься. Потерпевшая сторона должна, по обычаю, защитить свою честь именно таким способом, хотя в данном случае Анне Игнатьевне, повторяем, не сильно хотелось делать это…

К счастью, врачиха увернулась, вцепиться Анне Игнатьевне не удалось, она наткнулась на твердое, как камень, плечо супруга. Михаил схватил ее за руки и оттолкнул. Доходяга, а толкнул будь здоров — Анна Игнатьевна отлетела метра на два, и тут явилась к ней блестящая мысль: покричать.

— Караул! Убивают! — с громким лозунгом она выскочила из флигеля во двор и стала во всю мочь выкрикивать проклятья в адрес мужа, обращать внимание каменнооскольской общественности на тот факт, что застала их, застала, а он за это ее чуть не убил.

Народу никакого не было — взрослые на работе, дети в школе, так что вдохновение Анны Игнатьевны никем не возбуждалось. Покричав для порядка минут десять, она окончательно потеряла надежду на то, что кто-нибудь из соседей ее услышит, и умолкла. Все равно кто-нибудь да слышал, а раз так, то прелюбодеи должным образом наказаны, собственную честь она отстояла.

— Какой-то кошмар, — ходила Наташа по флигелю и потирала пальцами виски. — Ведь люди сбегутся.

— Не обращай внимания. Нюрка — артистка.

— Знаешь, я не привыкла к таким концертам, — раздраженно сказала она. — Надо немедленно уезжать. Через огороды убегать что ли? Она же на улице может на меня наброситься.

— Не волнуйся, она успокоилась.

И действительно, Нюрка закончила крик, ушла в дом, грозя в сторону флигеля лопатой, показывая тем самым, что она вооружена и полна всевозможной решимости.

Михаил лежал на диване и наблюдал за торопливыми сборами Наташи. Вот и хорошо, что она уезжает. Можно считать: увиделись и простились. Круг замкнулся. Круг он тоже не бесконечный, его конечность в том, что он никогда не заканчивается. Когда идешь по нему первый раз, не думаешь, что он заканчивается, однако наступает момент, когда начало и конец стыкуются, и отчетливо слышится металлический щелчок состыковки. Вроде бы удалось подойти к началу, но оно ни что иное, как конец.

— Готова, Мишенька, — Наташа сидела на стуле перед ним. Она была в плаще, сумка — на коленях, чемодан — у двери.

Всего полчаса назад она говорила о любви, самопожертвовании, и вдруг — нелепый скандал перечеркнул все. Она бежит отсюда, бежит от него, бежит от самой себя. Так и быть, надо ей в этом помочь.

— Пожалуй, отвезу тебя на «Запорожце». Если заведется, — сказал Михаил, поднимаясь.

— Это было бы очень кстати, — обрадовалась Наташа. Ей не хотелось идти по Каменному Осколу с чемоданом, ждать автобус, потом ехать с каменнооскольцами, которые наверняка о скандале уже знают.

Но ее невольная радость причинила Михаилу боль. До прихода Нюрки его душа начала оттаивать, стало теплее, он почти поверил Наташе, уверовал в ее любовь. Одно дело слова, совсем иное — дела. А может, подумал он, так будет лучше? Уж лучше бы не приезжала.

Двигатель завелся легко. Михаил выехал на улицу, закрыл ворота и пошел за Наташей. Она стояла в дверях, потом, не оглядываясь назад, прошла к машине, рывком открыла дверцу, бросила чемодан на заднее сиденье и захлопнула дверь, словно спряталась. Потом спросила Михаила, почему он не едет.

— Двигатель прогревается.

Сеялся мелкий и нудный дождь, в машине было холодно и сыро.

— Как ты себя чувствуешь? Сможешь вести машину? — спросила она. Михаил опустил первую часть вопроса, а на вторую ответил:

— Не беспокойся. В этому году исполнилось двадцать пять лет, как сел за руль.

Он выехал на дорогу, ведущую в Изюм. Машина шла легко; когда долго не садишься за руль, всегда кажется, что машина идет лучше, чем прежде. Вот так же легко шла «Татра», когда он получил письмо без обратного адреса.

— Миша, — спросила вдруг Наташа, — а куда мы едем?

— Как — куда? На вокзал.

— Нет, я вообще спрашиваю: куда мы едем, Мишенька? Куда я еду?

— Тебе лучше знать.

— Останови машину, — потребовала она.

Он сбросил газ, остановился на обочине, повернулся к ней и смотрел вопросительно.

Она сидела, закрыв руками лицо, потом сказала со стоном:

— Что я делаю… Что делаю… Извини, Миша. Поистине талантливому надо работать, а красивой — думать. Так любил говорить мой киевский учитель,- она открыла лицо, схватила за руку Михаила. — Без тебя не могу уезжать. Понимаешь, Мишенька, не могу.

— Если так нужно тебе, я бы поехал в Киев, но неважно себя чувствую. Поезжай в Крым, а сама считай, что мы вместе уехали в Киев. Знаешь, как в арифметике: единицу пишем, два в уме.

— Это нужно для нас — это, во-первых, во-вторых, для тебя и — не в-третьих, а еще раз, во-вторых, — для меня. Поехали прямо в Киев! Или тебе надо вернуться, взять какую-нибудь одежду? — она посмотрела на его спортивный костюм и легкую стеганую куртку. — За руль сяду сама, не беспокойся, у меня тоже есть машина. Поехали, а? Если тебе надо вернуться, я подожду здесь или вон в том соснячке, — показала она на несколько сосен, растущих на песчаном бугре. — Только лучше бы тебе туда не возвращаться. Нехорошая примета, а медики суеверны.

— Да-а, — вздохнул Михаил.- Возвращаться всегда трудно, потому что возвращения никогда не бывает.

А сам подумал: «В самом деле, а почему бы ни поехать прямо в Киев? Во флигеле для меня все ясно. Почему бы и ни поехать? Раз усы завел, надо ехать», — усмехнулся после такого парадоксального довода и поехал.

Сдвинулось в этот момент что-то в душе Михаила, свалилась с нее многолетняя и холодная плаха, и стало ему тревожно и легко — так бывает только в юности. Когда Наташа увидела, что он не возвращается, она с благодарностью чмокнула его в щеку. «Если что, — хотелось сказать Михаилу, — привезешь меня сюда и поставишь напротив песчаного бугра чугунную баранку с надписью: «Здесь хороший парень Миша Солодовник поехал прямо». Хотел сказать, но, по обыкновению, не сказал, отложил на будущее.

Исчезновение Михаила Солодовника взволновало каменнооскольцев и, конечно, Нюрку, которая на следующий день обратилась в милицию, считая, что он в таком состоянии наверняка попал в аварию и, возможно, погиб. Ей сразу же сказали, что на территории Харьковской области в дорожных происшествиях автомобиль «Запорожец» с такими номерами не зарегистрирован. Спустя несколько дней ей сообщили, что машина стоит во дворе киевской больницы номер такой-то, что водитель Солодовник М. С. находится на излечении.

Анна Игнатьевна послала запрос главному врачу. Из больницы ответили, что Солодовник М. С. выписан из больницы в связи с направлением на лечение в московский научно-исследовательский институт. О «Запорожце» — ни слова, вероятно, потому, что она о нем не спрашивала. Анна Игнатьевна не успокоилась и написала в институт, оттуда пришел ответ, что Солодовник М. С. после прохождения курса лечения направлен в санаторий. Из санатория ей почему-то не ответили, тогда она снова обратилась в киевскую больницу с вопросом: стоит ли указанная машина у них во дворе или нет, вообще что с ее мужем Солодовником М. С.? Из Киева долго не отвечали, словно трудно взглянуть в окно и посмотреть, стоит она там или нет. Но потом все-таки известили, что за сохранность вещей, не сданных в гардероб, как известно, администрация ответственности не несет.

Первая публикация — Александр Ольшанский. Родник на Юго-Западе. М.,Советский писатель,1986