Синдром (часть 3)

Спустя некоторое время он все равно бы рассказал, как пришла мысль взять отпуск. Может, посмеялись бы вместе… А тут получалось, что он скрытничает, не доверяет Наташе. И он ей все рассказал.

У толстушки, ее звали Валей, был день рождения, и Наташа передала приглашение от нее отметить событие в кафе на улице Горького, а он отказался, сославшись на то, что ему надо встречать на вокзале своего земляка. Такого земляка в природе не существовало, у Михаила попросту не было денег. Вечером он не усидел в общежитии, поехал на Пушкинскую площадь, прошелся мимо кафе; там гремел ансамбль, все танцевали, конечно,

Спустя некоторое время он все равно бы рассказал, как пришла мысль взять отпуск. Может, посмеялись бы вместе… А тут получалось, что он скрытничает, не доверяет Наташе. И он ей все рассказал.

У толстушки, ее звали Валей, был день рождения, и Наташа передала приглашение от нее отметить событие в кафе на улице Горького, а он отказался, сославшись на то, что ему надо встречать на вокзале своего земляка. Такого земляка в природе не существовало, у Михаила попросту не было денег. Вечером он не усидел в общежитии, поехал на Пушкинскую площадь, прошелся мимо кафе; там гремел ансамбль, все танцевали, конечно, веселилась и Наташа, не подозревая, что в десяти шагах от нее у Михаила, вызревает решение, которое скажется и на ее судьбе. Накрапывал дождик, асфальт лаково и холодно блестел. Огни сверкали нарядно и празднично, а Михаилу было одиноко, он страдал оттого, что обманул Наташу, от унизительного положения, в котором оказался. Выход из него виделся в одном — вначале обзавестись хотя бы самой необходимой одежонкой, заработать денег, а потом учиться. У него не было ни плаща, ни куртки для осени. Из доармейского пальто он вырос, а впереди — зима…

— У меня нет никого, Haташа, кто бы мог поддерживать меня огоньком. Я должен полагаться только на себя. Вот почему, считаю, с институтом поторопился. И вспомнил о Мишке Шошеве, служили мы вместе, у нас с ним уговор: если туго — сразу телеграмму. От кафе пошел к Центральному телеграфу. По пути составил текст: «Оплати магаданский рейс на К-9 Миша». Он не подвел.

— Ты испугался, — сказала она тихо и задумчиво.

— Нет, тот вечер возле кафе вряд ли когда-нибудь забуду.

— Как тебе не стыдно, Миша! Ведь мы друзья, сказал бы мне: нет денег, я бы заплатила.

— Только этого мне и не хватало. Может, вообще возьмешь на содержание нищего студента?

— Испугался жить на стипендию? У нас есть на курсе ребята, которым помогать некому. Подрабатывают на товарной станции, работают сторожами, санитарами. Ты способный, вполне можешь учиться на отлично и получать повышенную стипендию. Будешь подрабатывать, ничего зазорного в этом нет, а летом поработаешь в стройотряде.

— Со следующего года я так и стану делать. Но до лета, как говорят бичи, надо перекантоваться — вот в чем загвоздка.

— Возьми у меня взаймы, — Наташа схватила его за руку.- Сколько тебе надо?

— Ты мадам Дюпон?

— Не ерничай: я дело говорю. Дедушка оставил мне по завещанию пять тысяч к свадьбе. Сколько тебе надо? Я сейчас же пишу родителям, а ты сдаешь билет.

— Представляю, за кого меня примут твои родители! Не могу брать у тебя взаймы, вообще не хочу от кого-либо зависеть.

— Тогда женись на мне! — воскликнула Наташа. – Женись, Миша, а? Мы же любим друг друга. Нам этих денег пока хватит, а там я окончу институт, работать буду.

Он обнял ее, вздохнул и сказал:

— Если бы я не любил тебя, вместо Магадана поехал бы сейчас в загс. На равных с тобой по всем, иначе не стану себя уважать. Как же можно любить человека, который себя не уважает?

— Неужели не понимаешь, что ты делаешь? — она подняла голову, встряхнула сердито волосами, и мелькнули в ее глазах недобрые огоньки, холодные, колючие. — К тебе так и эдак, а ты стоишь на своем. Знаешь, я не последняя уродина на этом свете, чтобы вешаться тебе на шею!

Лицо у нее полыхнуло румянцем, она встала с подоконника, на котором они сидели, явно намереваясь уйти. Он поднялся тоже.

— Наташенька, я не хотел тебя обидеть. И не обижайся, прошу тебя.

В это время объявили посадку на магаданский рейс.

— И я прошу тебя, родной мой, в последний раз: не уезжай. Умоляю: не уезжай, — в голосе у нее были и нежность, и отчаянье, и предостережение.

— Вот мы и поссорились в самый неподходящий момент.

— Улетаешь? — спросила она резко.

— Улетаю, Наташа, — через силу сказал он, потому что ему уже хотелось остаться, и, если бы у них было в запасе хотя бы полчаса, все бы, пожалуй, уладилось. Еще немного, и она бы уговорила — перед нею он все равно бы не устоял. Тогда он победил себя и победил ее, и, должно быть, когда она осознала это, между ними все было кончено. По инерции поддерживались для видимости нормальные отношения, на самом же деле он потерял ее тогда, в Домодедове.

— Ну и улетай, — бросила она и побежала к выходу. Он попытался ее догнать, остановить, но Наташа, выбежав из здания аэропорта, села в первое попавшееся такси, крикнула что-то таксисту, и тот рванул с места. Михаил вернулся назад, стал в очередь, тупо и опустошенно побрел на посадку.

В середине марта будущего года после двухмесячного молчания она прислала несколько строчек на вырванном наспех листке из общей тетради. Строчки были нервными, смысл их беспощаден — вышла замуж; прости, если можешь, и прощай…

Михаил заехал перед дальним рейсом в общежитие случайно — забыл бритву, а на тумбочке письмо со знакомым почерком. Обрадовался, разорвал, прочел и почувствовал, что голова стала ватной, свет померк, словно ударили по голове огромным деревянным молотом, — таким оглушают быков на бойне. Впоследствии он разглядел в письме каждую буковку, а тогда бросилось в глаза отсутствие на конверте обратного адреса, и это показалось самым обидным. Забыв, зачем заезжал в общежитие, он сел за руль своей «Татры», дал полный газ, на бешеной скорости промчался через поселок, знал, куда спешит: в километрах двадцати был крутой прижим к сопке, а справа — пропасть. Почему-то именно тогда вспомнился рассказ Мишки Шошева о памятнике шоферу на Памире: бетонная пирамидка с чугунной, стандартной баранкой и неожиданная, в отличие от многих, надпись, мол, здесь хороший парень Ваня поехал прямо. А прямо — метров шестьсот до дна.

Шошев и спас. Михаил не заметил, как обогнал его. Они вместе шли в рейс, и, когда «Татра» напарника снежным облаком обошла машину Шошева, тот почувствовал неладное. Он сумел обойти Михаила и, загораживая дорогу, остановил. Спокойный, медлительный и рассудительный Шошев выволок Михаила из кабины и двинул кулачищем в скулу. Михаил свалился лицом вниз и грыз колючий, перемешанный с гравием снег…

Он спал, когда во флигель вошла Нинка Капустина с врачом из областной больницы. Услышав их негромкий разговор, Михаил открыл глаза. Нинка Капустина выкладывала из сумки еду, Наташа Чекмарева снимала мокрый плащ. Повесив его на оленьи рога, она одернула серый пушистый свитер, взбила волосы и, стройная, как в молодости, подошла к Михаилу, присела на край дивана, сказав Нинке, что та свободна. Пусть только оставит историю болезни. Капустина за ее спиной сделала удивленное и обиженное лицо, бросила на стол истрепанную и пухлую историю и удалилась, выразительно хлопнув дверью.

— Вот, Миша, и здравствуй, — сказала Наташа.

— Ты мне снишься, — сказал Михаил. — Всю ночь снилась, весь день думал о тебе.

— Это, Мишенька, телепатия, — поднялась она, опять поправила волосы, вытерла платочком поплывшую тушь на глазах.- Не снюсь, наяву я… Ксюша держала меня в курсе твоих дел. Когда ты лежал в больнице, Ксения ждала моего приезда; я хотела приехать, но не получилось. Теперь у меня отпуск, и я приехала.

— И все же ты мне снишься. Так не бывает: приснилась — и приехала… Не бывает…

Он протянул к ней руку, и жест ее напугал.

— Миша, это не сон! — крикнула она.- Это я, Наташа! Или ты не рад?

Она прекрасно выглядела, теперь красота ее была спокойной и доброй, чуть-чуть увядающей; глаза были прежние, только, если присмотреться к ним, в них отсутствовал задиристый блеск, и прежней уверенности в себе не было, и легко угадывались боль и страдание. Вокруг глаз сплелась сеточка морщин, тщательно скрываемая косметикой, вокруг рта тоже. Волосы остались такими же пышными, молодыми. И пахли они теплым хлебным полем, и этот запах окончательно убедил Михаила в реальности Наташи.

Он попытался приподняться, Наташа поправила подушку, голова у него закружилась, засверкали огни в глазах, запульсировала тугими толчками кровь в висках. В ушах, как в расстроенном приемнике, зашумело и затрещало. Он так и не ответил на ее вопрос, каким-то полусознанием или малой частью его подумал, что меньше всего хотелось ему предстать перед нею в таком виде.

-Ну-ну-ну, не исчезай, — предупредила Наташа и легонько похлопала ладонью по щеке.

— Я не хочу исчезать, — сказал он деревянно.

— Подзапустил себя, ох подзапустил, — качала она головой и, крепко взяв его за плечи, спросила: — Ну что, будем умирать или жить? Поборемся немножко, Миша, а? Только если бороться, так бороться.

— А стоит?

— Ксюша в этом уверена. Она умница и вообще колдунья. Больной ты странный, — она потянулась за историей болезни, полистала несколько минут, угукая, бросила на стол.- Ерунда какая-то… Так вот, больной, послушайте… У тебя отвратительная кровь… Ксюша. Подозревала лейкоз, а потом анализы стали улучшаться. Спустя неделю — опять ухудшение, усиление болей в области грудной клетки и позвоночника. Поискали опухоль, нашли. Ксюшин заведующий определил ее как хондрому, она у тебя на хряще с внутренней стороны грудной клетки. Ксюша еще в институте знала о твоем существовании, разыскала меня через друзей и знакомых, позвонила. Я ей сказала: «Ксюшенька, я только Мишу Солодовника любила и до сих пор люблю. По глупости своей и неосторожности предала его, всю жизнь из-за этого мучаюсь. Так ты уж, милая, сделай, все, что в твоих силах». Ксюша ответила: «Ташка, я постараюсь». Вот она и ляпнула заведующему: «У него хандрома, а не хондрома, он псих несчастный!» Тот в крик: «Его немедленно надо на стол!» Ксюша съехидничала: «Жировик вынимать?» Зав: «Лейкоз исключили?» Ксюша: «Это проблематично». Зав: «Значит; жировик?» «Жировик!» «Тогда вот что. Это ваш, Ксения Александровна, больной, ответственность за него я с себя в присутствии коллег снимаю. И если это жировик, я предпочел бы больше не встречаться с таким больным в отделении». «Если заведующий снимает с себя ответственность, — заявила Ксюша, — лечащий врач пользуется правами заведующего. В таком случае я перевожу его в двадцать четвертую палату, продолжаю лечение, в том числе и психотерапию. Может, он там полежит и опомнится, со страху перед смертью опомнится. У него чрезвычайно ослаблена воля к жизни, отсюда все и пошло». Воля к жизни, Миша.

Слушая Наташу, Михаил вспоминал необычное отношение Кассандры к нему. Многое прояснилось. А если Наташа всего-навсего утешает? Очередная порция психотерапии? Зачем она вообще приехала именно сейчас, когда он — такая развалина? Теперь-то она не пожалеет, что не за него замуж вышла. Пусть ей станет легче… Пусть…

— Ксюша готовила тебя к моему приезду. А меня отправили в командировку, да такую, что и отказаться нельзя. Ты попросился на выписку, Ксюша опять позвонила мне, я сказала, что приеду в Каменный Оскол. Приехала, — повторяла она и улыбалась виновато.

— Провести курс психотерапии?

— И психотерапии тоже, — хлестко ответила Наташа, спросила: — Тебе жить хочется?

— А зачем?

— Вот как! Хорошо, обсудим позже. Извини, но ты так и не ответил на мой вопрос. Может, ты не рад моему приезду, а выгнать стесняешься?

— Наташа…

— Спасибо. Сейчас отдохни, приготовлю что-нибудь перекусить. Утром с Ксюшей только чаю попила, так что проголодалась. А потом мы пойдем, знаешь, что делать? Даже не догадаешься. Пилить дрова. Кстати, у тебя есть дрова?

— В сарае лежат. Сейчас принесу, — сказал Михаил, опуская ноги с дивана.

— Нет-нет-нет, лежи. Нам нужны свои дрова. Вообще здесь как в погребе. Хоть свет включить, — оглядевшись, она нашла выключатель. — Так получше. А ты, Миша, почивай. Почивай… Между прочим, я буду у тебя жить. Гостиница в городе, ездить туда хлопотно. Супруга глаза не выцарапает?

Она показалась ему слишком решительной, а такой никогда не была. Профессия сказалась или, стараясь быть естественной и непринужденной, никак не могла найти верный тон? Надо оставаться здесь, не таскаться же автобусом в город. Ахнет Каменный Оскол от новости, ахнет… А Нюрка?

— В доме пустует моя комната, там будешь жить.

— Медсестра кoe-что по дороге рассказала, иначе я бы так не обнаглела. Но если мне нельзя здесь быть, то…

— Ты врач.

— И только? — она мгновенно повернула мысль Михаила в другую сторону.

— Не цепляйся к словам. С тобой всегда было нелегко говорить, словно мы боролись друг с другом.

— Нелегко, значит. Я могу и обидеться.

— Опять за свое, Наташа! Мне плевать на то, что подумает Нюрка или кто-нибудь другой. Между прочим, зовут ее Анной Игнатьевной. Так вот она, считай, не жена мне. Ждет и никак не дождется, когда я…

— А этого, вероятнее всего, в обозримом будущем и не будет. Напрасно Анна Игнатьевна надеется.- Она помолчала и добавила: — Если ты сам захочешь жить.

Оптимизм давался ей с трудом. Жизнь научила его ставить на лошадку по кличке Мишка Солодовник, не доверять никому до конца, даже самому себе. Настороженность к людям переродилась в равнодушие к ним, равнодушие с опаской в первую очередь к самому себе. Если от других можно было держаться на безопасном расстоянии, чему, впрочем, способствовала в прямом и переносном смысле профессия водителя, то от самого себя еще никто не смог уберечься. Он жил, словно ехал в автомобиле, не соприкасаясь бортами с другими, а тем более — не сталкиваясь.

От прошлого остался лишь знобяще-металлический привкус, обида. Конечно, обида, покрыла давнюю рану коричневой, пупырчатой корочкой, которая, как кокон, обволокла душу, лишив способности ощущать и чувствовать жизнь в полной мере. На всю душу…

И вот теперь, когда Наташа, собирая на стол, то и дело оборачивалась к нему, улыбалась ободряюще, немного успокоилась сама и старалась своим маленьким спокойствием, почти безосновательным, поделиться с ним, он осознавал все больше и больше, что глух и равнодушен ко всему происходящему. Наташа прекрасно сохранилась, была стройной, очень привлекательной и женственной — он осознавал это, и только. Неужели ты не понимаешь, кто к тебе приехал, спрашивал он себя, страшась выморочности собственной души. Почему нет никакой радости, не вздрогнуло в тебе и не встрепенулось ничего? Лежишь, как бесчувственная чурка, как старая изжеванная покрышка в кювете. А ведь Наташе не так просто было приехать сюда, как-никак у нее, наверно, семья, надо было решиться, и это само по себе заслуживает признательности. Так неужели вымерзло все так, что и корешка никакого не осталось прежнего, череночка какого-нибудь случайного, чтобы на нем почка хотя бы на время проклюнулась, пробила проклятую корочку? Неужто в самом деле рейс закончен, сливай воду и сдавай путевку?

Сжав зубы, чтобы не застонать от своего бесчувственного бессилия, он закрыл глаза.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Помнишь эту дурацкую песенку? Помнишь? — она стояла над ним, и во втором «помнишь» таилась тревога. Увидев, что он открыл глаза, неожиданно скомандовала: — Подъем!

«Уйди к чертям собачьим!» — хотелось крикнуть ему, но сумел промолчать, покорно встал.

Потом они в сарае пилили дрова. Михаил отыскал заржавевшую пилу, стал шаркать по зубьям напильником, а Наташа пыталась безуспешно взгромоздить на козлы чурбак, наконец, воскликнула с досадой:

— Помог бы, а?

Михаил подскочил, обхватил чурбак, положил на козлы, и тут опять все поплыло перед ним, засверкало в глазах, затрещало в голове…

— Миша, не шали! Без фокусов, не кисейная барышня, — держала за руки Наташа.- Будем пилить или приходить в себя? — заглянула ему в глаза.

— Пилить,- разомкнул губы Михаил.- Пилить, черт с тобой…

— О, в тебе просыпается мужчина. Злой, сердитый…

Она в жизни не держала пилу в руках, сама удивлялась, откуда могла появиться сумасшедшая мысль пилить дрова. Полотно скользило по чурбаку, и надпил никак не получался, это ее забавляло, она смеялась, ерзая пилой по дереву, пока Михаил, выведенный из себя ее неумелостью и неуместным смехом, наивным расчетом на то, что он, серый, не понимает ничего и никогда не слыхал о психотерапии или лечебной физкультуре, не вырвал пилу из ее рук, схватил топор и несколькими ударами сделал две глубокие зарубки, разделив чурбак на три части.

— Вот это да! — воскликнула она и рассмеялась так упоительно, что Михаил не смог сдержать улыбки.

Наташа вдруг умолкла и, кусая губы, пряча повлажневшие глаза, сказала:

— Извини, Миша, нервишки разошлись. Давай все-таки пилить.

Когда отвалился первый кругляш, Михаил подумал: ну все, силы кончились. Пот заливал глаза, щипал лицо, рубаха мокрая, холодная, как клеенка, прилипла к спине. Разохотившись, Наташа поставила пилу на вторую зарубку, и он схватил двумя руками ручку, как во сне или бреду, потянул на себя. Пила взвизгнула, ручка ушла вперед, он опять потянул ее, из-под зубьев потекли опилки, ручка уплыла, он ее вновь — на себя, теперь, правда, звука никакого не было, словно его кто-то вырубил, и пила ходила по плотной, спрессованной вате. «Ну, нет, надо допилить, выдержать», — заклинал Михаил себя, собирая силу воли в кулак. Так когда-то ему приходилось не давать себе спать за рулем. Там часто слипались глаза, деревенела голова, все становилось безразличным и несущественным, оставалась на всем свете одна ценность — сон, а надо было ехать, ехать и ехать, потому что в пути, особенно на Севере, только в движении спасение.

— На сегодня хватит,- смилостивилась Наташа, когда они напилили шесть кругляшей. — Поколи, а я разожгу печку.

— Возьми готовые, вон сколько, — раздраженно показал Михаил на поленницу, в два ряда закрывавшую стену сарая, и только один из них был выбран наполовину.

— Возьму, только взаймы. Нужно много дров, и я хочу, чтобы они были наши, а не чужие.

— А я только из уважения к гостье терплю эту психо-трудотерапию.

— Молодец. Только дров наколи, мне приятнее будет топить нашими поленьями, — она выделила слово «нашими», набрала охапку из поленницы и ушла.