Синдром (часть 2)

Приходила Нинка, божилась, что у Нюрки с Геннадием Назаровым ничего не было; бурильщики пришли в больницу поздравить Нинку с днем рождения, показалось, как всегда, мало, направились в кафе, шли мимо, как не зайти. Геннадий парень серьезный, женат, двое детей у него. Явился с Нинкой и Геннадий, поставил на стол две бутылки коньяка, бил себя в грудь, что у него и в мыслях ничего не было — сам ведь такой, жена в городе, а он в поле да в поле. Михаил хотел было поставить коньяк рядом с вазой, сказать Нюрке при случае, мол, и прогрессивку принесли, но душа у него

Приходила Нинка, божилась, что у Нюрки с Геннадием Назаровым ничего не было; бурильщики пришли в больницу поздравить Нинку с днем рождения, показалось, как всегда, мало, направились в кафе, шли мимо, как не зайти. Геннадий парень серьезный, женат, двое детей у него. Явился с Нинкой и Геннадий, поставил на стол две бутылки коньяка, бил себя в грудь, что у него и в мыслях ничего не было — сам ведь такой, жена в городе, а он в поле да в поле. Михаил хотел было поставить коньяк рядом с вазой, сказать Нюрке при случае, мол, и прогрессивку принесли, но душа у него уже отмякла, воткнул гостю в руки бутылки и сказал, что он свободен и Нюрка тоже…

— Миша, сходи за Нюркой. Она страх как переживаeт, — клянчила Нинка, когда Назаров вышел.

— Я ее не выгонял.

— Тогда вазу убери, весь Каменный Оскол смеется.

— Ладно, как-нибудь разберусь сам. Уматывай отсюда, пока я добрый.

Злополучную вазу он в честь замирения выбросил на мостовую, хрусталь сухо и льдисто рассыпался в свете уличного фонаря, а прозвище у Нюрки осталось, и со временем она постаралась оправдать свою репутацию. Поработала после медучилища сестрой месяца два и ушла в торговлю, там веселее.

Михаил закрывал на все глаза, ему было ее жалко, потому что она не стала ему родным человеком, а он был ей и вовсе чужим. Впрочем, когда задумывался о своей жизни, бывало жутковато, спасение находил в работе, в дальних поездках, в них время и расстояние притупляло все, и так существовал, пока не свалила болезнь.

Ночью ему снилось, что он ловил на изгибе реки голавлей. На том самом месте, где двадцать лет назад ловил их незадолго до призыва в армию. На изгибе воду крутили водовороты, берег был обрывистый, поросший жесткой, с сильным запахом пижмой. Ловил на кузнечиков. Самых жадных голавликов вытащил сразу — те бросались на кузнечиков, едва они касались воды. I

Потом из глубины вынырнула рыбина сантиметров на тридцать, не меньше, с нарядными темными плавниками, ринулась к наживке, сердце у Михаила остановилось, голавль недоверчиво осмотрел кузнечика, сделал круг и лениво уплыл прочь. Кузнечик намок, и, хотя снасть была без грузила, он уже не держался на воде. Михаил выбрал в банке резвого самца с ярким алым брюшком и, затаившись за кустом пижмы, забросил его на край водоворота, рядом с берегом, чтобы голавль мог принять кузнечика за случайно упавшее в воду насекомое. Кpaсавец голавль торпедой пошел на него, схватил и опять ушел на дно. Михаил сдерживал себя, зная, что голавль заглатывает, как правило, на глубине, и, попуская леску удилищем, выжидал момент для подсечки.

— Тащите же! — крикнул кто-то за спиной.

Михаил подсек и выбросил отчаянно сопротивляющегося голавля на берег. Тот тут же освободился от крючка и запрыгал на краю обрыва, готовый вот-вот свалиться в воду. Михаил прыгнул на него, но накрыть не успел — столкнулся с девушкой, на миг опередившей его. Она стояла на коленях и, подняв обеими руками рыбу перед собой, звонко смеялась.

«Тише!» — хотел цыкнуть Михаил, ведь всю рыбу распугает, но девушка была удивительно красивой, и он не посмел повысить голос.

Это была Наташа Чекмарева. Еще во сне подумал, что так в жизни уже было, давно было, и вот вспомнилось. Наверное, это был сон-воспоминание, наподобие того, как после армии много лет снилось, что он опять служит, и охватывало тогда его беспокойное сомнение: ведь отслужил свое, почему же опять в армии? Затем сомнение сменялось надеждой: может, после службы все-таки сложится у него с Наташей по-другому. Во сне счастье всегда так близко.

Ожидая Нинку Капустину, он думал о Наташе. Столько лет прошло, а более красивой женщины он ни в жизни, ни в кино не видел. Вообще он всю жизнь сравнивал женщин с Наташей Чекмаревой, и они неизменно уступали ей в чем-то. Подчас ему хотелось найти более красивую, но Наташа не уступала, в ее красоте таилась для него какая-то обреченность и конечность, преодолеть которую он так и не смог.

Тогда, на берегу, она поднялась, протянула рыбу, а он посмотрел ей в глаза, огромные, синие-синие, неестественно синие, и испытал такое чувство, словно окунулся весь в море нежности, чистоты и чего-то прекрасного. Каждая клетка его была потрясена и подчинена энергии, которая как облако окружала ее. И он, наверно, в мгновение стал другим. Лучше стал, думал вначале, несчастнее — потом… Наташа тогда улыбнулась мягко и добро, одобряюще улыбнулась.

У нее все было совершенно. Ровная, без единого пятнышка, нежная кожа, шелковисто-теплая даже на расстоянии. Только однажды, будучи в командировке, Михаил видел в московском музее подобный цвет кожи у «Дамы с горностаем» Леонардо да Винчи. К тому времени он уже испытывал жгучий стыд за проделку с хрустальной вазой, только прошлого вернуть было нельзя, да и возвращать незачем.

Моя богиня — так он называл ее чуть ли не с первого дня. Тут он не был оригинальным, бесчисленное множество мужчин называли, называют и будут называть так своих возлюбленных, но все же Михаилу казалось, что у него оснований гораздо больше, чем у кого-либо. Она знала силу своей красоты. Ко всему прочему красота ее была талантливая, превращающая все обычное в удивительное и необыкновенное. Сама она никогда не говорила о ней, не любила даже говорить, никогда не пользовалась ею, требуя для себя каких-либо исключений. В этом никакой потребности не было, потому что красота была настолько очевидной, покоряющей и недосягаемой, что Наташей восхищались не только мужчины, но, как это ни странно, в первую очередь женщины. Жизнь в ее присутствии была светлой и радостной.

— Ой, кровь! — воскликнула Наташа, и только после ее возгласа увидел кровь на колене. Падая, угодил на разбитую бутылку.- Я сбегаю за бинтом. Сейчас вернусь,- сказала девушка и побежала по тропинке вдоль берега, стройная и легкая, как из сказки.

Михаил зажал рукой рану и спустился вниз, чтобы промыть ее водой.

— Не смей! — услышал он крик Наташи. — 3анесешь инфекцию!

Михаил послушно выбрался, наверх, она велела, сесть и вытянуть ногу. Присела рядом на корточки и тампоном убрала кровь.

— Не больно? — спросила, заливая рану йодом.

— Нет, — ответил Михаил, глядя на ее руки с такими ловкими и ласковыми пальцами.

— Так уж и не больно, — не поверила она. — Сейчас наложим повязку. Не беспокойся, я, можно сказать, уже медик — позавчера зачислена на первый курс мединститута. И ты мой первый больной!

— Поздравляю, — сказал Михаил и также простодушно сообщил, что через неделю уходит в армию, а потом добавил: — Если бы не в армию, я бы и другую ногу порезал, чтобы ты перевязывала.

— Глупости! — нахмурилась она.- Обязательно надо сделать укол против столбняка. Рана грязная, под кожей чернота осталась. Как бы воспаление не началось. Прочистить ее надо и сделать укол.

— Какой еще укол, — проворчал. Михаил. — Заживет как на собаке.

— Может, заживет, а может, и нет! — отрезала она. — Не спорь со мной, пожалуйста.

По тропинке шел чудной старик — в белой футболке с крупной синей надписью «Динамо», с белой бородкой, в пенсне, как у Чехова, в новой соломенной шляпе. Его тонкие, кривые, словно вяленые ноги смешно перемещались в торчащих колоколом, казалось, накрахмаленных коротких штанишках. В руках у него была тяжелая и длинная удочка.

— Ну-те-с, молодые люди, что у вас? — спросил старик.

— Это мой дедушка, — негромко сказала Наташа. — Он врач…

Дедушка тут же подтвердил свою профессию советом:

— Наташенька, не делай тугую повязку, место скверное, на изгибе.

— Рана грязная, а он укол не хочет делать, — пожаловалась Наташа.

Дедушка обрадовался возможности прочитать представителю местного населения лекцию.

Потом они ехали с Наташей в сельскую больницу на велосипеде. Не дедушкина лекция имела решающее значение, а то, что Наташе нужно было купить в магазине свежего хлеба — они дикарями, в палатке, отдыхали на Осколе. Она сидела на раме велосипеда, ее плечо доверчиво опиралось на его правую руку. Волосы у нее пахли теплым, созревающим хлебным полем и солнцем, и, когда ветер бросал их ему в лицо, от этого запаха кружилась голова.

Михаил с утра до ночи был на речке, привозил им хлеб и молоко, ловил рыбу, а вечером на костре готовил уху. Старик, ссылаясь на усталость, уходил в палатку.

Синие звездные ночи наступали быстро, через речку начинали перекликаться филины, и Наташа, побаиваясь их жутковатого уханья, придвигалась поближе. Михаил, защищая ее, обнимал рукой ее плечи, и они сидели, притаившись, пока дрова в костре не прогорали и угли не покрывались толстым слоем седого пепла. Она не уходила в палатку, пока не догорал костер, поэтому Михаил с вечера заготавливал дров побольше.

Спустя несколько дней за ними из Харькова пришла машина, они уехали, а он долго еще ходил на то место, где стояла палатка, садился у кострища, размытого дождями, но огня не разводил. Речка, берег, небольшая песчаная коса, где они загорали, помнили ее, здесь было как-то ближе к ней, было, конечно, грустно, но не так тяжело, как вообще без нее. Призыв почему-то откладывали, Михаил ходил и ходил сюда — понял тогда, что полюбил…

Он накрылся полушубком, затаился под ним, словно в укромном и таинственном месте, перебирал в памяти события своей жизни и, поскольку самым ярким событием у него была все-таки Наташа, продолжал думать о ней.

…Из армии он писал ей каждый день, не мог не писать, сошел бы с ума или застрелился, если бы ежедневно не выкраивал полчаса, чтобы поделиться своими мыслями и чувствами. Раз в неделю получал ответ, он жил от одного письма до другого, все остальное для него не существовало и не могло существовать. Только однажды он за две недели не отправил ей ни одного письма — приехал по телеграмме к тяжело заболевшей матери. Она лежала в каменнооскольской больнице, дни ее были сочтены, врачи сразу ему об этом сказали, иначе не вызывали бы из армии, даже еще откуда — с Чукотки. Мать лежала в отдельной палате, высохшая, измученная, вся седая, и, увидев сына, просила, чтобы он никуда не уходил,- с ним ей легче. Утешая, он гладил ее волосы, чувствуя, что под ними маленькая, как у ребенка, голова, потом взял ее руки в свои и поразился — пальцы были невесомы, почти пусты. У нее всегда были большие и неутомимые руки.

Михаил почувствовал неимоверную тяжесть полушубка, сбросил его на пол, повернулся на бок и стал смотреть на яблоню-зимовку за окном, на мокрую листву, на тугие сочно-зеленые яблоки в каплях дождя. И все-таки в его воображении снова появилась мать, ее задумчиво-покорное выражение лица, когда она накануне своей смерти поинтересовалась, где сейчас та девушка, которая отдыхала позапрошлом году на речке, а Михаил ответил, что она учится в Москве, и что они переписываются.

— Она очень красивая, сынок, — тихо сказала мать, и лишь позднее Михаил догадался, что она не восхищалась красотой Наташи, а предупреждала об этом.

В часть он возвращался через Москву, до самолета оставалось несколько часов. Он разыскал на Бутырском хуторе общежитие мединститута, комнату, в которой она жила. Дверь открыла какая-то толстушка в косынке, под которой легко угадывались бигуди, с удивлением посмотрела на его форму и крикнула:

— Натали, к тебе!

— Кто? — не очень радушно, даже капризно спросила Наташа.

— Миша приехал.

— Миша?!

Распахнулась дверь, удивление и радость сверкали у Наташи в глазах. Она всегда поражала своей красотой, именно поражала, и не только его, легко и непринужденно подчиняя себе, лишая воли и заменяя многие желания одним — любоваться ею. Поистине она была ненаглядной. Михаил стоял и смотрел на нее, и ему показалось, что Haташа немного изменилась, но опять-таки в лучшую сторону,- стала женственней, изящнее и родней.

Толстушка мгновенно сориентировалась, выскользнула из комнаты с конспектами и книгами под мышкой; Наташа тянула его за рукав шинели через порог, а когда они остались одни, осмелилась чмокнуть теплыми губами в щеку. Михаил взял бережно ее лицо в ладони, привлек к себе.

— Какой ты смешной, Мишка! Колючий, страшно взрослый, мужественный, — говорила она, смеясь, а затем, освобождая стул от книг возле своей кровати, капризно добавила: — А вообще ты вредный. Целых две недели молчал! Между прочим, я привыкла к твоим письмам. Только не зазнавайся! Я уж стала думать, что кто-нибудь берет твои письма, ну какой-нибудь воздыхатель. Спросила у почтальонши — нет, писем не было. Даже телеграмму отправила, ты получил ее?

— Я был в Каменном Осколе.

— Мишенька, но туда же ты ехал через Москву!

— Да, только не мог заехать. С самолета пересел на самолет. Мать похоронил.

— Тетю Тоню?! — вскрикнула Наташа и прижала его голову к груди.- Мишенька, прости меня…

За три года он был с нею всего полтора часа — полчаса в общежитии да час по пути в Домодедово. Эти полтора часа, пожалуй, оказались самыми счастливыми в жизни Михаила — никогда потом она не была такой нежной и родной. Любимой она была всегда, но по-матерински близкой, как тогда, нет.

В армии он втайне от Наташи подготовился к вступительным экзаменам в мединститут. Во-первых, в случае удачи будет ей сюрприз; во-вторых, он очень боялся провала, точнее, не самого провала, не хотелось представать перед нею неудачником. Все экзамены он сдал на отлично, первого сентября действительно удивил Наташу, так удивил, что она даже обиделась. А через месяц, взяв с трудом академический отпуск на год, он улетал в Магадан.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты тогда поступал в институт? Из-за тебя кого-то не приняли… Неужели, в самом деле, только для того, чтобы удивить меня? – допытывалась Наташа, провожая его снова в Домодедове.

Они спорили, почти ссорясь, несколько дней. Ей было непонятно, почему он вдруг решил вернуться туда, где служил. Может, там осталась у него девушка? Этот вопрос, чувствовал он, Наташа не раз хотела задать, но не могла преодолеть свою гордость, унизиться до ревности. Все-таки она была тогда зеленой девчонкой, маменькиной дочкой, которая не знала жизни и никогда не встречалась с трудностями. Михаил же стыдился признаваться, почему он решил взять академический отпуск.

— Не удивить, а увидеть тебя, — на душе было пакостно, а он пытался шутить.

— Разочаровался в институте, во мне, наконец?

— Нет.

— Даже не предполагала, настолько ты скрытный! У каждого человека есть, разумеется, свои тайны, но всему же есть пределы. Может, я ошибалась, когда считала, что все-таки у меня есть какое-то право хотя бы знать, почему ты улетаешь в этот ненавистный мне Магадан?

— Нет, Наташа, не ошибалась. Просто с институтом я поторопился.

— Но ведь ты опять будешь невообразимо далеко! Я никогда не верила, что ты служил на Чукотке — письма приходили на третий-четвертый день. Неужели ты не понимаешь как это далеко? Даже на школьном глобусе эта Чукотка где-то сбоку. Ужас! Моя психика не готова к преодолению, пусть даже мысленному, такого расстояния.