Шестьдесят шестая часть

Тут впору с Петровкой, 38 совместное предприятие по борьбе с мафией и проверке биографий создавать. А ему, видите ли, трижды мокрушнику, неизвестно сколько раз насильнику и профессиональному расхитителю социалистической собственности — Даниэль знал, кем возмущался, — въездную анкету отмени!

   Ледяную ярость шефа вызвали не уголовники с гуманистическими претензиями, не лозунги, в которых социализм и коммунизм менялись местами с капитализмом и империализмом — можно подумать, что это впервые за всю историю. Причина таилась в демонстрантах первого ряда с огромным полотнищем, которое Даниэль поначалу не заметил, поскольку стал обозревать толпу с задних рядов, выискивал старых знакомых, чтобы узнать, чья

Тут впору с Петровкой, 38 совместное предприятие по борьбе с мафией и проверке биографий создавать. А ему, видите ли, трижды мокрушнику, неизвестно сколько раз насильнику и профессиональному расхитителю социалистической собственности — Даниэль знал, кем возмущался, — въездную анкету отмени!

   Ледяную ярость шефа вызвали не уголовники с гуманистическими претензиями, не лозунги, в которых социализм и коммунизм менялись местами с капитализмом и империализмом — можно подумать, что это впервые за всю историю. Причина таилась в демонстрантах первого ряда с огромным полотнищем, которое Даниэль поначалу не заметил, поскольку стал обозревать толпу с задних рядов, выискивал старых знакомых, чтобы узнать, чья бригада у русских сегодня на дежурстве. Из телекамеры пришлось выжать максимальные углы поворота, чтобы прочитать синие чернила на белом сатине: «Миссис Г. Пакулефф, спасибо за приглашение, мы готовы ехать за океан прямо сейчас!» Бросались в глаза однотипные призывы к тете не бросать на произвол социализма своих племянников и племянниц, многие кумачи пылали родственными чувствами к миссис Г. Пакулефф. И вдруг: «Братский привет мистеру Даниэлю Гринспену — славному нашему родственнику, 100-процентному янки!»

   «Ну, теща, спасибо, ну, как здесь говорят, друг человека, удружила! Как же это она забыла рассказать всем, что я работаю в ЦРУ?» — подумал он и добавил для крепости родственного чувства местный многоэтажный мат.

   Он как-то раньше не обращал внимания на то, что все американские старухи русского происхождения неизменно оказывались писательницами. Так же как все эмигранты отсюда — исключительно евреи. Заявился как-то чукча, уж ему-то две трубки пути до Аляски, нет, через Москву, чтоб пособие получать. Моя, говорит, не чукча, моя — бухарская еврея, сосланная на Чукотку… И здесь пишущих старух тоже хватает — должно быть, по этой причине в Советском Союзе никогда не было вдоволь бумаги. Но что его родная теща заявится сюда в качестве писательницы — подобной подлянки он никак не ожидал.

   Миссис Пакулефф ежедневно вот уже две недели умудрялась участвовать в двух-трех вечерах — с формалами и неформалами, с патриотами, космополитами и интернационалистами, с кооператорами и рабочими, с торговцами и студентами, с ветеранами и валютными проститутками, короче говоря, у него не хватало сотрудников, чтобы, в случае чего, придти к ней на помощь. Ее болтовня  каждое утро приводила шефа в крайне раздраженное состояние.

   На первых порах ее почему-то принимали за первую жену известного писателя, уж очень у них фамилии похожи. Миссис Пакулефф поначалу категорически отрицала подобные домыслы, потом, раскусив, что теперь в России все можно, она не так рьяно давала отпор этим домыслам, потом перешла на загадочные улыбки, недомолвки, мол, как хотите, так и считайте. Но если бы она этим ограничилась! Она так разошлась, что часами стала рассказывать о своей книге, которую она якобы писала все эти годы на чужбине. По ее рассказам выходило, что ее семья подвергалась репрессиям еще с начала тридцатых годов. Элизабет всю жизнь считала, что дедушка по материнской линии был московским приказчиком, служил у нэпмана, вместе с ним и был убит грабителями. Теперь же миссис Пакулефф утверждала, что ее отец был из театральной среды, высонравственнейший и высокообразованнейший интеллигент, кто не смирился с режимом и кто предпочел сталинские лагеря отказу от свободы самовыражения — десять лет без права переписки! Дальше — больше. Не Заячья Губа писала доносы, в том числе на славнейшего Аэроплана Леонидовича, а на нее писали все, кому не лень. В конце концов, она чудом избежала бериевских застенков, стала разведчицей, ее забросили в тыл, где она героически воевала с фашистами, пока из-за предательства не оказалась в гестапо. Но она и там храбро сражалась с врагами, храбро пропуская условные знаки в радиограммах, однако на Родину после войны не вернулась, поскольку на этот раз ее несомненно ожидал расстрел за сотрудничество с немцами, итальянцами, французами, англичанами, американцами… В этом случае миссис Пакулефф далеко не всех перечисляла, ибо если она имела в виду двухлетнее пребывание в генуэзском портовом борделе, то в таком случае она действительно самым тесным образом сотрудничала с представителями всех объединенных наций. Даниэль Гринспен знал о ней даже то, что она, обладая когда-то изъянами девичьей памяти, могла и подзабыть.

   Вполне могла подзабыть, потому что теперь она бредила, ставя многие события вверх ногами, придумывала недостающие героические звенья биографии — зачем, во имя чего? Ради славы? C фанатическим упрямством она рыла для себя яму — русские спецслужбы несомненно обратили на нее внимание, не поленятся потянуть за ниточку — доберутся до ее кряканья из абверовской засады. Уверовала в собственное вранье? Рехнулась? Психологическая компенсация неприглядного прошлого? Испытывает судьбу?

   — Лиз, образумь свою родительницу. Ее активность, беспардонное вранье добром не кончатся, — сказал он жене на прошлой неделе, попросил посоветовать матери меньше болтать глупостей на встречах и не приглашать в гости, то есть в Соединенные Штаты, всех, с кем бы она ни встречалась.