Семьдесят шестая часть

В портфелях пронесли сразу два проекта — абсолютно противоположных по содержанию, но которые одинаково могли бы облагодетельствовать население и человечество, поэтому будут приняты и введены в действие. Оживленно разговаривая и возбужденно жестикулируя, предчувствуя несомненную победу, спускались к Центральному  телеграфу сразу три Аэроплана Леонидовича с намерением самым заказным, с уведомлением, а если можно, то и с объявленной ценностью, отправить Куда следует коллективный донос, который называется нынче открытым письмом. Наконец, и сам рядовой генералиссимус собственной персоной промелькнул — доброжилы, отвечающие за операцию, уговорили его каким-то образом прогуляться по улице Горького или же нашли совершенно идентичный экземпляр.

   «Пора, клиент созрел»,

В портфелях пронесли сразу два проекта — абсолютно противоположных по содержанию, но которые одинаково могли бы облагодетельствовать население и человечество, поэтому будут приняты и введены в действие. Оживленно разговаривая и возбужденно жестикулируя, предчувствуя несомненную победу, спускались к Центральному  телеграфу сразу три Аэроплана Леонидовича с намерением самым заказным, с уведомлением, а если можно, то и с объявленной ценностью, отправить Куда следует коллективный донос, который называется нынче открытым письмом. Наконец, и сам рядовой генералиссимус собственной персоной промелькнул — доброжилы, отвечающие за операцию, уговорили его каким-то образом прогуляться по улице Горького или же нашли совершенно идентичный экземпляр.

   «Пора, клиент созрел», — подумал Великий Дедка, поскольку убедительней всего насчет Около-Бричко сам Около-Бричко, и, как бы между прочим, озвучил свои мысли:

   — С Чернобылем зрело у вас получилось… Это то, чего нахватало. А сейчас это есть. А вот Около-Бричко — не слишком ли большой тираж, не слишком ли подозрительный успех? Сейчас все говорят «хомо советикус», «хомо советикус»… Для отчета самому Сатане термин лучше не придумаешь. А кто его заменит? «Хомо демократикус»? Тут, попутно замечу, сам Аэроплан Леонидович еще своего веского слова не сказал… А вы его укокошить, извести под корень хотите. Он ведь — великий преобразователь и трансформатор, по вашему проекту и с вашего благословения. Или команда поступила создать «хомо купи-продай?» И как же вы без такого садовника, как Аэроплан Леонидович, намерены еще один новяк вырастить? Не запаршивеет ли сразу? Нет, Аэроплан Леонидович еще послужит обществу, мы его в обиду не дадим. Ведь он — как песня, музыка и слова не народные, а ваши. И эту песню, как поется, не задушишь, не убьешь.

   Лукавый взглянул на Великого Дедку пылающими глазами, словно двумя струями из огнемета пожаловал, и сразу исчез. Только пахнуло кислым теплом от мезонного двигателя — никто из людей не видел, как рванул губернатор нечистой силы с места: в полете он приобрел стандартное обличье с рогами, с копытами, с клыками, с мохнатыми волосами и шикарным хвостом с кисточкой. Приземлился на Моссовете, закрутился вокруг флага — полотнище скаталось вокруг древка мгновенно. Должно быть, нечистый отоваривал там талоны на мезоны, заправлялся, поскольку, спустя несколько секунд, был замечен уже на Луне, где у них дислоцировалась межрегиональная группа по делам Солнечной системы.

   Глава двадцать седьмая

   — Иван Петрович, вставай, приехали, — расталкивала Варварек кемарившего под Пушкиным поэта. — Ты на свиданку явился или дрыхнуть? Я его ищу, ищу, а он под кепариком дрыхнет.

   — Как-то странно уснул, — сказал Иван недовольно, потянулся, потому что тело наполнилось ртутной тяжестью, взбодрился, насколько смог и стал рассказывать Варварьку только что виденный сон.

   Варварек приехала на машине. Обычно она признавала за транспорт только такси — были у нее водилы, приезжавшие утром к дому и вечером к закрытию магазина. Теперь же она сама села за руль новенькой, еще пахнущей заводом «Лады», уверенно тронула с места, выбралась из толчеи крайних рядов, обложив попутно матом какого-то зазевавшегося очкарика на «Запорожце», и погнала машину в сторону Белорусского вокзала.

   — Куда едем? — спросил он.

   — На кладбище.

   — Оригинально.

   — Ничего оригинального: предок коньки откинул, зарывать надо. Матушка моя, Марфутка, с горя загремела в кардиологию — так и жди, дублетом окочурятся.

   — Тогда, Варварек, в таких случаях положено выражать… так ты от всей души… прими…

   — Приняла, приняла… Мускатным орешком загрызла, говорят, запах отшибает.

   — А что… как…- Иван Где-то вблизи смерти всегда терялся, заикался, на него, как на человека эмоционального, слишком круто воздействовала жуткая  тайна небытия.

   — Потел, — ответила Варварек. — Это одна бабка спрашивает другую: «А он, помирая, потел?» Та отвечает: «Ой, потел, ой как потел!» «Это очень хорошо, что потел». Мой тоже потел, практически чистым спиртом потел. Перекушал. Дал последний гудок и — туту…

   «Неужели женщине может быть к лицу цинизм? — размышлял Иван Петрович. — Идет же смазливой оторве мальчишеская стрижка, мужской головной убор, но цинизм… У Варварька он лихой и легкий, как приправа к хорошему блюду. А Варварек — блюдо роскошное… Все при ней — и щечки с нежнейшим беспорочным пушком, и носик симпатичный, и губки припухлые, зовущие, и все, что положено женщине, выдержано на высоком уровне, и умна, и сильна — почти до безобразия. Но — почти… Как держится, словно не у нее горе…»

   — Ну и выдержка у тебя, Варварек…

   — В каком смысле? — она нехотя взглянула на него.

   — Ты так спокойна, словно не отец… — Иван запнулся от затруднения подыскать наиболее деликатное слово.

   — Думаешь, я не умею сопли по макияжу размазывать? Давай остановлюсь, зареву, как «скорая помощь», начну прическу портить… А ты мне валерьянки накапывать будешь, нашатырчиком височки протирать и к носику подносить, чтобы я нюхала и приходила в себя.