Родник (часть 3)

С некоторых пор Панюшкин заметил странное явление, обгоняют его люди. Идет он на работу, и вдруг сзади тук-тук каблучками какая-нибудь девица, обгоняет и уходит вперед. Неповоротлив стал Панюшкин, медлителен. Особенно в метро, где он старался не толкаться, уступать дорогу представительницам прекрасного пола и никого не обгонял, оставаясь позади. Раньше он ходил быстро и легко, никому, даже молодым ребятам, не позволял опередить себя. Никому и нигде не позволял — ни в армии, ни на работе. А теперь его приноровились оставлять позади даже женщины.

Венька Кувшин вообще, казалось, сидел на одном месте всю жизнь, а ушел далеко вперед. И это

С некоторых пор Панюшкин заметил странное явление, обгоняют его люди. Идет он на работу, и вдруг сзади тук-тук каблучками какая-нибудь девица, обгоняет и уходит вперед. Неповоротлив стал Панюшкин, медлителен. Особенно в метро, где он старался не толкаться, уступать дорогу представительницам прекрасного пола и никого не обгонял, оставаясь позади. Раньше он ходил быстро и легко, никому, даже молодым ребятам, не позволял опередить себя. Никому и нигде не позволял — ни в армии, ни на работе. А теперь его приноровились оставлять позади даже женщины.

Венька Кувшин вообще, казалось, сидел на одном месте всю жизнь, а ушел далеко вперед. И это также вынужден был признать Панюшкин.

Дела за речушкой подвигались быстро. За субботу и воскресенье он вскопал целину на полтора штыка: но самое важное и радостное для него — вместе с ним трудились Леночка и Паша. Он им выделил по маленько грядке. Леночке захотелось вырастить гладиолусы; и, хотя Панюшкин никогда в жизни их не сажал, он сомневался в том, вырастут и зацветут ли они на такой нови. Ему тоже очень хотелось, чтобы они у Леночки выросли и зацвели, и он купил на рынке десяток самых крупных луковиц у старушки, которая внушала доверие и которая прочитала из любви к цветам целую лекцию о гладиолусах. И даже открыла секрет: луковицы надо закапывать поглубже, иначе цветущие стрелы упадут.

Затем он принес хорошей земли из-под яблонь, тех caмых, оставленных им хотя бы еще на одно лето, которые, словно предчувствуя свою обреченность, нынешней весной цвели пышно. Леночкины гладиолусы взволновали и Светлану Павловну, она пришла на участок, посмотрела на люд, копавшийся в земле, на азарт Паши, в десятый paз перевернувший грядку в квадратный метр без всякой цели, и взяла в руки грабли.

Ох, и трудно же было ей, городской и неумелой, разбивать дерновые комья целины, никак не получалась у нее работа, однако Панюшкин не мешал и не подска­зывал — пускай сама научится, не боги горшки обжига­ют.

Подошла знакомиться Люба Давыдкина — Панюшкин не говорил жене, что соседи по участку, оказывается, ученые, Денис — доктор каких-то наук, а его жена – кандидат тех же наук. По внешнему виду это никак нельзя было определить, поэтому Светлана Павловна без особой приветливости встретила какую-то пигалицу в не очень и заграничных очках, в трикотажных спортивных брюках, в резиновых ботах и обвисшей от носки кофте. Нет, не глянулась соседка Светлане Павловне, хотя Люба и принесла для Леночкиных гладиолусов пакет полного минерального удобрения, кулечки с какими-то мудреными микроэлементами, о существовании которых в земле Панюшкин как-то и не подозревал.

— Навозу бы, перегноя сюда, — сказал он мечтательно соседке, — вот тогда бы все у нас здесь зашумело.

— Где его взять, — ответила Люба и наморщила лоб, столкнувшись с неразрешимой задачей. Потом лоб у нее же как-то выпятился, глаза под очками сверкнули, и она выкрикнула с радостью, словно только что совершила великое открытие:

— Орешков можно набрать! В лесу!

Орешки сильно заинтересовали Пашу, он перестал кряхтеть над грядкой, уставился на Любу, а Светлана Пав­ловна, ничего не понимая, взглянула на новую знакомую откровенно профессионально, пытаясь найти, видимо, признаки какого-либо психиатрического синдрома.

— Лоси же ходят здесь у нас, — объясняла ей Люба, и Светлана Павловна, наконец, сообразив, о чем идет речь, ошалело даже встряхнула головой. — Не верите?­ — ляпнула Люба, не очень изящно ткнула указательным пальцем в дужку своих очков, водворяя их на переносицу. — Во всяком случае, под Леночкины гладиолусы можно насобирать. Они без органики могут, наверно, и не зацвести…

-А какие лосиные орешки — как грецкие? — подал голос Паша.

— Нет, Пашенька, это совсем другие орешки,­ — сказала Светлана Павловна, еще больше распаляя любопытство ребенка.

— Почему?

Этот вопрос поставил Светлану Павловну совсем в тупик. Непонятно было, из каких соображений она вдруг решила уберечь сына от прозы жизни, от жизни в сущности такой, какая она есть. Что же здесь такого, думал Панюшкин, чтобы ребенку все сказать, нет же здесь постыдного или зазорного, жизнь — она и есть жизнь, и ничего не поделаешь, если прекрасные цветы растут на навозе, а не в стерильном безвоздушном пространстве, плотно захламленном условностями, заблуждениями и попросту глупостью. Ох уж это желание красиво и культурно жить, которое чаще всего сочетается с высокомерным пренебрежением к самой жизни!

Он подошел к сыну, взял его за руку и сказал:

— Пойдем, сынок, за орешками…

— И я с вами. Можно мне, мама? – воскликнула Леночка, отрываясь от грядки, которую она все утро чуть ли не вылизывала.

Светлана Павловна вдруг улыбнулась, сказала совершенно непринужденно, словно ничего перед этим не произошло:

— Тогда и я с вами за орешками…

Панюшкин тоже улыбнулся: нет, непостижимой все-таки глубины и сложности человек — Светлана Павловна!