Родник (часть 1)

Денис Давыдкин с сыном, перешедшим во второй класс, и Пашей жгли дрова в печурке для углей, женщины с помощью Лены хлопотали возле стола, готовя закуски, а Василий Николаевич Шурупов, оттягивая большими пальцами широкие, бледно-зеленые подтяжки фирмы «Сафари», хлопал ими по солидному животу, который везде на стройках Панюшкина назывался трудовой мозолью. И начальственно расхаживал между грядками.

— Здорово, помещик! — крикнул он, увидев Панюшкина.

В приветствии угадывалась и насмешка, и высоко­мерно-снисходительное отношение к странностям чудака. Но больше было чужого, не только чужого, будоражащего и притягивающего к себе, как у родника, а отталкивающего и глупого. Кувшин не стал бы

Денис Давыдкин с сыном, перешедшим во второй класс, и Пашей жгли дрова в печурке для углей, женщины с помощью Лены хлопотали возле стола, готовя закуски, а Василий Николаевич Шурупов, оттягивая большими пальцами широкие, бледно-зеленые подтяжки фирмы «Сафари», хлопал ими по солидному животу, который везде на стройках Панюшкина назывался трудовой мозолью. И начальственно расхаживал между грядками.

— Здорово, помещик! — крикнул он, увидев Панюшкина.

В приветствии угадывалась и насмешка, и высоко­мерно-снисходительное отношение к странностям чудака. Но больше было чужого, не только чужого, будоражащего и притягивающего к себе, как у родника, а отталкивающего и глупого. Кувшин не стал бы наверняка в данном случае связываться с Шурупом, так зачем же это занятие Панюшкину?

— У одного огородника грядки уже в колючей проволоке­. Как свое, так в колючую проволоку. Сорок лет после войны прошло – и где он ее раздобыл? — спра­шивал Шурупов, и, хотя он был на этот раз прав, Панюшкин отмолчался.

Шашлык получился сочный и нежный, Валентина Шурупова то и дело нахваливала Панюшкина и Светла­ну Павловну: молодцы, вытащили их на природу, молодцы, сумели вырастить два пучка редиски да пучок укропа. Но Панюшкин был не в духе, Светлана Павловна даже спросила шепотом:

— Что с тобой, Игнат?

— Ничего особенного, — успокоил он ее.

Прав Шурупов насчет проволоки, прав, морщился Панюшкин. Играю в какие-то бирюльки: грядки, цве­точки, укропчик. Для ребят — да, нужное дело, но для меня — меня… не выход. Неужто до конца дней разрываться на две части, метаться между семьей и деревней, совмещать несовместимое? И Венька Кувшин прав: хорошие работники в деревню из города не спешат. А я нынче какой работник? Повременщик. За время платят, не за работу. И Светлана Павловна права, и Денис Давыдкин прав — все вокруг правы, даже тот помятый завсегдатай «барщины». И мать права, и тот, кто родник привел в порядок. Один Игнат Панюшкин не прав, он не городской житель и не сельский, романтик с богатым прошлым, ныне столичный тракторист. Эх!..

Давыдкин и Шурупов не понравились друг другу, видимо, с самого первого взгляда, обменивались колкими репликами, причем Денис явно заводил подковырками Ваську, а тот изо всех сил старался показаться умным, знающим и широко мыслящим человеком. Спорили они, как ни странно, о сельском хозяйстве, в котором, как известно, каждый человек — специалист. В конце концов, Василий Николаевич изрек:

— А вы знаете, дорогуша, что нам крестьяне по сути дела не нужны? Не нужны! Грядки вот такие, фермы и такое прочее — не нужны!

— Позвольте, Василий Николаевич, насколько я помню, жизнь — это обмен веществ. Притом биологи­чески активных и высококачественных, растительного и животного происхождения, с определенным набором белков, углеводов, витаминов, аминокислот и так далее. Каким же образом вы намерены удовлетворять все воз­растающие потребности советского народа в обмене веществ для обеспечения жизни?

— Путем отказа от рутинных способов производства продуктов питания. Будем выращивать вот такой же шашлык, — Василий Николаевич весомо потряс шампуром с румяными кусочками мяса, — в лабораториях, на биологических комбинатах, притом в сотни раз быстрее, чем в естественных условиях. И хлеб, и лук, и петрушку… На клеточном уровне, и заниматься выращиванием роботы-биологи. Даже рабочих не будет в нашем совре­менном понимании. Роботы! Механизму с транзисторами вместо извилин не нужен свежий воздух, свет, он не боится сквозняков, не болеет гриппом, его не надо отправлять на курорт, и, в завершение всего, ему не надо платить пенсию.

— А что же вы оставите человечеству? Потребление благ и эрзац-продуктов, производимых роботами?

— Человечество? Оно найдет себе занятие, будет занято освоением Вселенной.

— О, как у вас все стройно и логично! Вы по профессии, простите, кто?

— Я — кандидат технических наук…

-… ?

— Специалист по организации и управлению строительством, в настоящее время заведую отделом в министерстве.

— Так вы огромный начальник, Василий Николаевич. Тогда вам, конечно, виднее. Вы смотрите сверху вниз, а я астрофизик, моя специальность — смотреть снизу вверх. — Денис Давыдкин саркастически ухмыльнулся, запустил пальцы в бороду (и тут же получил толчок от Любы, должно быть, пальцы в бороде не предвещали ничего хорошего), а затем невинным голосом, с подобострастием, которое так льстило Шурупову, продолжал: — Я всю жизнь с уважением и трепетом в душе отношусь к теоре­тикам утопического социализма. В то же время я ни за какие коврижки не стал бы жить в идеальном городе Солнца Томаззо Кампанеллы. Наш грешный мир далеко не идеален, но он куда человечнее, разумеется, на нашей половине, города Солнца. И вот благодаря вам, Василий Николаевич, я осознал для себя одно немаловажное обстоятельство: оказывается, утописты — это не даль веков, а нынешний день. Я не очень огрубляю проблему, Василий Николаевич? Вы ведь все знаете, вам сверху виднее, так не поможете мне разобраться в этом? Как, Василий Николаевич?

Шурупов поднял вверх тяжелый подбородок, отложил шашлык, щелкнул подтяжками, забывшись, хотел было откинуться назад, но вовремя спохватился. Валентина позволила себе прыснуть в кулак. Люба опустила голову — не послушался Денис, довел-таки спор до скандала. Панюшкин вспомнил слова Кувшинова о том, что с Шуру­пом все ясно, — не ему ли Василий Николаевич изложил при случае свою теорию насчет сельского хозяйства?

И только Светлана Павловна сумела разрядить обстанов­ку, крикнув ребятам, которым было поручено перевора­чивать шашлыки:

— Дети, как у вас дела? Можно идти за шашлы­ками?

— Можно, можно!

— Игнат, разливай вино, а я пойду за второй порци­ей…

Вечером, когда Панюшкины вернулись домой, Светла­на Павловна вспомнила о письме, которое забыла взять с собой «на дачу». Поздравляли ребята из бывшей брига­ды, писали: «Палыч, не оскорбил бы ты нас своим приездом, не оскорбил бы… На новой нитке работа с новым бригадиром не заладилась. Кто в тундру, а кто в тайгу, нет общего русского языка, поэтому и бьем тебе челом, просим пожаловать не на княжий стол, а на старый и драный бригадирский стул, никем не занимаемый без позволения бригадного вече. Стоит он, сирота, и тебя дожидается. Палыч, прямо ты не написал, однако твое настроение мы вычислили, ввинчиваешься в столич­ную жизнь, чуем, с перекосом. Может, не имеет смысла забуриваться дальше во избежание срыва резьбы? Палыч, дорогой ты наш, если очень надо быть здесь, дай знать, мы для тебя зафрахтуем в Аэрофлоте отдельный самолет, чтобы ты летел один, отдавая себе полный отчет в том, каким уважением у нас пользуешься. Ну а ежели дела не отпускают, помни о нас, Палыч, но не поминай лихом, все бывает и все проходит, но дружба остается. И заруби себе на носу, если тебя там, в столицах, посмеет обидеть какая-нибудь точка с запятой, параграф или целый абзац, крикни нам, мы ему быстро облицовку надраим. Или тебе, новоселу первого раза в жизни, таньга требуется, не гнушайся и не ломайся, мы работаем в местах, откуда до почты на вертолете запросто можно долететь. Кланяйся супруге и наследникам, выходи на связь. Обнимаем крепко и, поскольку нет никакой возможности пожать тебе лапу, высылаем на память отпечатки своих больших пальцев, чтоб у тебя всегда и везде все было на боль­шой…»

— С газопровода? — спросила Светлана Павловна, прижавшись к его плечу тугой грудью. — От поварихи­-барбарихи, наверно? — и заглянула ему в глаза. — Почитать можно?

— Пожалуйста, — ответил Панюшкин и отдал письмо.

Светлана Павловна села в кресло напротив, заложила ногу за ногу, читала, временами улыбалась, а временами покусывала губы. Дочитав до конца, сложила письмо, задумавшись всего на миг, едва уловимый, подняла на Панюшкина свои весенние глаза и сказала с виноватой, доброй улыбкой:

— Хорошие у тебя ребята, Панюшкин. Только ты никуда не поедешь. Не поедешь, ведь, правда?

— Как знать, как знать, — уклончиво ответил он.

— Не люблю, когда взрослые дяди обманывают. Я же каждой клеточкой чувствую тебя, Панюшкин!

Она обняла его, взъерошила ему волосы и поцеловала с исступ­лением, неизвестно в каких глубинах ее существа дремав­шим до сих пор…

Вот ведь чутье женское, размышлял Панюшкин среди ночи, стараясь не потревожить сон Светланы Пав­ловны. Захандрил мужик, чуть-чуть не сорвался, еще бы каплю какую-нибудь — и сломя голову уехал бы в бригаду. А она удержала, не дала сделать неверный шаг — ведь любит Панюшкин Светлану Павловну, любит… И потому в своих рассуждениях брал сторону Светланы Павловны, наподобие того, как в метро пишут: «Держитесь левой стороны». Не знал еще Панюшкин, что не раз и не два он будет держаться кицевской стороны, потом опять Светланы Павловны, снова кицевской, — короче говоря, все у него будет повторяться вроде бы заново, но, в сущ­ности, то же самое. Не решит он свою проблему по причине ее неразрешимости.

Эх, ребятки, мысленно обращался Панюшкин к своей бригаде, на полгода бы раньше, скажем, на второй день после новоселья, никто бы не удержал его в столице, а теперь сложнее… Нет, он не считает себя стариком, но не юность же впереди, а во времянках и балках кости погрел всласть… Главное в том, что произошло в нем какое-то движение в душе и совести, у Светланы Павлов­ны что-то сдвинулось в эту весну и половину лета. Счи­тайте, ребятки, что пустил он свои корни, бывшие раньше воздушными, в здешнюю землю и здешнюю жизнь. Есть клочок земли, оккупантским способом захваченный не для навара, а для души, не столько своей, а для душ ребячьих. Клочок этот, никудышный, как-никак, а объединил семью общим делом и заботой. И родник есть, ребятки, он совести не позволяет дремать с нынешнего дня, не позволит. Посветлее все-таки жизнь с родником, пятачком земли над речкой, без них уже никак нельзя.

Жизнь, она действительно идет кругами, а если невоз­можно через время и пространство вернуться в то же самое место, к тому, от чего ушел, то что-то похо­жее, хоть отдаленно напоминающее прежнее, все равно встретится тебе. Не только через годы и расстояния, как в песне поется, но и через мучения души, непонимание подчас самых близких тебе людей, которое, непонимание это, по законам той же жизни должно непременно стать пониманием. Тоже ведь, черт ее подери, ловкая штука — ­диалектика!

Насчет смысла забуривания в здешнюю жизнь, ребят­ки. Смысл в твоей жизни таков, каков ты сам есть. Сколько жизней — столько и ее смыслов иди бессмыслиц. И смысл может быть только таким, каким мы сами для себя его делаем. Если он есть, то всегда больше нашей жизни, смысл — бессмертен, наш смысл — в наших детях, в ниточке жизни, которая вьется миллионы лет. Смысл ­не прервать эту ниточку, он — в самой жизни, достойной человека. Нет, ребятки мои дорогие, всему свое время, простите и не обессудьте…

Что снилось Игнату Панюшкину в эту ночь? Разуме­ется, Кицевка и Святой родник, возле которого встретились втроем: он, Светлана Павловна и Вениамин Кувшинов.

Первая публикация – Александр Ольшанский. «Родник на Юго-Западе», М., Советский писатель, 1986