Рейс (часть 7)

Здесь, внизу, у Ольги угасает голод на деятельность, возвращается сознание своей полезности, нужности, приходит радость от работы, видится ее перспектива — за сделанным идет несделанное, и это придает уверенности в себе. Всю жизнь, начиная с детства, с тех пор, как мать стала будить ее по утрам, чтобы отвести в детский сад, у Ольги воспитывалось сознание необходимости деятельности, святости дела. В школе, в пионерских лагерях, в институте, в московской клинике — везде была уйма дел, их исполнение стало привычкой, которую, собственно, она никоrда там, дома, не замечала за собой, как нечто само собой разумеющееся. Но вот когда все это осталось

Здесь, внизу, у Ольги угасает голод на деятельность, возвращается сознание своей полезности, нужности, приходит радость от работы, видится ее перспектива — за сделанным идет несделанное, и это придает уверенности в себе. Всю жизнь, начиная с детства, с тех пор, как мать стала будить ее по утрам, чтобы отвести в детский сад, у Ольги воспитывалось сознание необходимости деятельности, святости дела. В школе, в пионерских лагерях, в институте, в московской клинике — везде была уйма дел, их исполнение стало привычкой, которую, собственно, она никоrда там, дома, не замечала за собой, как нечто само собой разумеющееся. Но вот когда все это осталось на Родине, неиспытываемое чувство ответственности и неудовлетворенная привычка переродились в то, что Ольга назвала голодом на дело.

Но и найдя себе занятие, устроив две эти палаты, почти всегда пустые, кабинетик с двумя выходами — один в коридор, а другой — в кабинет Георгия, даже когда к ней приходили за помощью матери, мольбой во взгляде похожие на одно лицо, даже в моменты, когда один на один оставалась с тайной болезни и, мучительно сочувствуя маленькому существу, думала о том, как облегчить страдание, спасти, победить недуг, — даже и тогда не уходила в свою работу настолько, чтобы можно было потерять чувствительность, настороженность к всему чужому, окружавшему ее. А хотелось окунуться в дело так, как уснуть — замертво, без сновидений. Но так не получалось, так она не могла и не умела: почему-то чужое, непривычное выпирало на первый план. От него она не смогла не отмахнуться и не захотела принять таким, как оно есть, целиком, обрекая себя тем самым постоянной и хлопотливой заботе отстаивать свое мнение.

Перед ней, к примеру, до сих пор стоит вопрос, проклятый для нее вопрос: брать или не брать плату. Георгий ни разу не сказал — и не намекнул ей, что живут они в том мире, где медицинское обслуживание — удовольствие дорогое. Ольга и сама все это прекрасно понимает, как и то, что порой поступает не совсем хорошо: ведь получается, что только она добрая, а Георгий плохой — он-то всегда берет плату. Но он знает, что Ольгa, с детства не представляющая, как можно платить врачу за прием, чувствует себя, по крайней мере, неловко, когда кладут на стол фунты, заработанные, как правило, совсем для других целей. Вначале она категорически отказывалась от денег, делая исключение разве что для богатых, но пациенты, как она потом с удивлением узнала, все равно платили — Георгию, медицинской сестре и даже Лепше. Бесплатное лечение здесь понимается как ничегo не стоящее!

Постепенно Ольга привыкла к этому, как и привыкли к ней, женщине-врачу, явлению для островитян не совсем обычному. Она даже стала популярной в городе, особенно в рабочих кварталах, где плату брала лишь за дорогие лекарства или в том случае, если родители верили бесплатному лечению.

«Твой оранжевый «фольксваген» на улицах города, твоя профессиональная бескорыстность — самая лучшая реклама нашей клинике. Многие наши коллеги теряют пациентов только благодаря тебе», — сказал однажды Георгий то ли в шутку, то ли всерьез. Ольга, вместо того чтобы обрадоваться, встревожилась — в ее здешней жизни не хватало лишь вражды с местными медиками…

Но, тем не менее, Ольга охотно лечила детей в клинике и получала по нескольку приглашений на дом почти каждый день. А однажды попросили ее приехать к дочери известного адвоката. Пациенты были «чужие», это насторожило ее. Она даже хотела отказать адвокату, но оказалось, что поступить так для нее еще тяжелее, чем поехать. «Ребенок ведь не виноват!» — оправдывалась она перед собой, отправляясь на вызов. И, пожалуй, она была готова ко всему, но только не к тому, чтобы ее встречала в том доме, в качестве давней знакомой, некая Лида, тоже русская.

«У нашей девочки небольшой насморк. Вы можете ее и не смотреть, — сказала хозяйка. — Я о вас так много слышала… Давно хотела познакомиться. Вы откуда?»

«Из Подольска».

Она была красивой женщиной — высокой, стройной, с ладной фигурой. «Ни дать ни взять — пава», — думала Ольга, рассматривая ее сбоку, когда хозяйка повела по обширному дому, чтобы показать многочисленные комнаты. В одной из них увидела голубоглазенькую девочку — точную, на уменьшенную в несколько раз, копию мамы. Тут Ольга еще раз взглянула на хозяйку и поняла: никак не гармонировала ее фигура, в которую природа щедро вложила всё, что могла, с маленькой, кукольной белокурой головкой с пухлыми губами и широко раскрытыми глазами — от врожденной наивности или уже от местной женской привычки глуповато-испуганно смотреть на мир.

«Вам не хочется домой?» — спросила Ольга, узнав, что Лида, выйдя замуж за студента-иностранца, прожила на острове девять лет и за это время ни разу не побывала в Советском Союзе.

«Ну почему же, хочется. Конечно, хочется, — ответила хозяйка. — Только ведь виза нужна и мне, и мужу. Я приняла подданство… Видите ли, мой муж известен своими взглядами. Я понимаю, нам визу дадут, но как туристам, скажем, но муж боится: как бы не отказали. Знаете, это нелегко будет перенести!»

«Вы преувеличиваете, — нeoxoтнo возразила Ольга, не желая дальше пpодолжать разговор на эту тему. — Обратитесь в посольство, вот и все…»

Сказала и вдруг почувствовала, что Лида теперь уж обязательно спросит: а как вы думаете, не откажут? Ей нужно было узнать, как к ним относятся в советском посольстве, а лучший путь к этому — через Ольгу, она гражданка СССР, часто бывает в нем, хорошо знакома со многими его работниками. Но почему такие предосторожности? Адвокат учился в Москве, женился на русской, а теперь ему, видимо, понадобилось побывать в России, чтобы ему здесь люди больше доверяли? Выходит, его клиенты ценят хорошее отношение к Советскому Союзу? Хозяйка задала свой вопрос. Ольга повторила, что по таким делам нужно обращаться только в посольство». «Никуда я обращаться не буду, — сказала вдруг хозяйка. — Это я делаю без ведома мужа. Он пока всерьез не думает о поездке… Я только для себя… У нас второй ребенок умер, я жду третьего, и если в самое ближайшее время не поеду, то тогда уж через несколько лет… Не буду загадывать наперед, как загадаю — никогда не получается… А знаете, Оленька, что? Мы знакомы с Mосквы! Наши мужья на каком-то вечере… Неужели не помните? Как жаль… А я вот запомнила. И знаете почему? Потому что Георгий приходил к моему будущему мужу советоваться, как ему быть дальше. Он решил тогда остаться в Советском Союзе, все-таки у вас должен был появиться ребенок. Они тогда поссорились… А вот когда вы приехали сюда, я все время ждала, что наши мужья подружатся снова. Разумеется, они придерживаются разных точек зрения, по разве политические симпатии препятствие для хороших человеческих отношений? А потом, не вам мне говорить, как здесь скучно. Подруг нет, а если приходят друзья мужа, то по здешним обычаям никогда не берут с собой с жен. Мой муж уважает традиции, и я не смею появиться в обществе его друзей. Дико, очень дико это для нашего человека, но что поделаешь, здесь такие нравы… А вот если бы вы приезжали к нам, тогда было бы все по-другому… Вы обещаете к нам приезжать? Ну, хотя бы одна, без мужа?»

Ольга не ответила сразу, подумала, что ее новая знакомая принадлежит к тому типу женщин, которые способны приживаться везде, независимо от того, где они родились и выросли, с кем им приходится и под каким кровом жить.

«А если мой муж не согласится? Да разве я могу без его ведома бывать у вас?» — спросила она…

В кабинет входит медсестра — исполнительная как машина, олицетворение важности, ходячий учебник профессиональной этики. Ольгу она недолюбливает, чувствуется, что считает ее самозванкой. Но не подает виду. Под огромным белым сооружением, напоминающим чем-то треуголку петровских времен или гусарский кивер, с ярким красным крестом посередке — маска сосредоточенности, деловитости, невозмутимости. Ничто не промелькнет на ее привлекательном, можно даже сказать, античном лице, пока она, как автомат, не разложит бесшумно инструменты после кипячения. Ольге надо бы спросить: не пришел ли кто с детьми, но она не спрашивает. Нельзя: сестра должна сама сказать об этом. Спросить — значит дать возможность ответить едва обозначенным наклоном кивера: нет, доктор, к вам утром сегодня никто не записался…

Сестра накрывает инструменты салфеткой, исчезает за дверью кабинета Георгия. Спустя минуту возвращается, на этот раз с несколькими чистыми бланками рецептов, подписанных им. Обычно он подписывает их заполненными, как и записи в историях, но в связи с отъездом сделал исключение из своего правила.

Ольга опять одна. Она медленно возвращается к разговору с соотечественницей, которую, должно быть, она оставила рассуждающей примерно так: в самом-то деле, как я могла забыть, что и доктор Папaс соблюдает местные традиции, разделяет господствующие здесь взгляды на женщин.

Но все было немного не так. Может быть, потому, что и в тот день, когда она увидела Георгия впервые (как давно это было, так давно, что и забылось, в честь чьего дня рождения была тогда вечеринка в общежитии мединститута на Бутырском хуторе), — даже в тот день Ольга, не подозревая, разумеется, о своей судьбе, спорила с ним, доказывала, что женщины такие же люди, как и мужчины.

«Откуда женщина? Вот отсюда, из ребра Aдaмa, — говорил Георгий на ужасном русском языке и тыкал себя в бок. — Женщина — жена своего мужа. Муж — глава, хозяин семьи. Если он не мужчина, он — никто, ба-ба, — растянул он тогда понравившееся ему слово. — В семье у него порядка нет, потому что нет настоящей семьи. Жена не уважает мужа, дети не уважают отца — какая семья? У вас папа работает, мама работает, а детей воспитывает дядя детсад, да? У нас женщина не работает, она воспитывает детей».

«По-твоему выходит, что всем женщинам нравится сидеть в четырех стенах и заниматься только стряпней, уборкой да детьми? A ведь женщина — тоже человек!..»

«Она не человек, она — женщина, — смеялся Георгий. — Какой человек — она женщина, и этим все сказано!»

«Ну ладно, все равно тебя, феодала, не переубедишь. Все равно ты человек темный, а мне домой пора», — сказала Ольга и подала ему на прощанье руку.

Они стояли в гулком общежитийском коридоре, у окна. Георгий стоял, прислонившись к подоконнику, и курил.

«Почему темный? — не понял он, задержав ее руку. — Волосы темные, кожа или душа»?

«Темный — значит непросвещенный. Лампочки вот такой у тебя еще здесь нет, — Ольга показала глазами на плафон под потолком и ткнула пальцем в грудь. — Нет лампочки…»

Вечер был холодный, колючий. Она до сих пор поеживается, вспоминая жгучий, искрящийся воздух, сухое тепло метро после пустого, настывшего троллейбуса, наконец — холодище на платформе. Усы Георгия в момент покрылись инеем и стали обмерзать. На него было жалко и смешно смотреть.

«Возвращайся, ты замерз, — гнала она его домой, — еще простудишься, ты ведь человек южный…»

«Я не замерз, — храбрился Георгий, — у меня только от мороза голова болит…»

И по-рьщарски дождался прихода электрички.

Впоследствии он признавался со свойственной ему откровенностью и определенностью: тогда он впервые спорил с девушкой на равных, впервые встретился с таким духом противоречия со стороны слабого пола. В институте, да и на той пирушке, были девушки гораздо более красивые. И Ольга не понравилась ему сразу, видимо, лишь затронула мужское самолюбие, поставила под сомнения те понятия, которые в представлении Георгия были незыблемы.

На следующий день они встретились в институте и договорились после лекций продолжить спор, но попали в кино. И опять Георгий провожал ее. Затем Ольга вызвалась показать Москву — изо дня в день бродили они по старым московским улицам и переулкам, где в потемневшем камне застыла старина, дремала, казалось, в тиши история.

В тот год потеплело быстро, и как-то незаметно подошла экзаменационная сессия. После экзаменов Георгий улетел домой, и когда его не стало в Москве, Ольга испытала странное чувство — ей казалась, что его никогда и не существовало, а если он был, то давным-давно, так давно, что трудно было разобраться: случилось это с ней, или приснилось, или же было читанным когда-то…

С первого сентября студенты-медики уехали под Загорск убирать в совхозе картошку. Георгий к началу занятий не вернулся, да это ему было и ни к чему — студенты-иностранцы в совхоз не ездили. Но Георгий нашел Ольгу: появился однажды на картофельном поле в костюме с иголочки, в белой рубашке, начищенных до блеска ботинках и, поздоровавшись, присел рядом с ней и принялся неумело выковыривать из земли картошку. Ольга увидела на краю поля такси.

«Здрасьте: я ваша тетя», — не очень понятным выражением встретила она Георгия.

«Оля, это лето у меня было самым длинным, с самыми медленными, большими днями. Я тебя второй день ищу…»

«Зачем?»

Она была тогда не в духе. Еще бы — примчался за сто километров на такси, подошел на виду у всего курса, у преподавателей на виду. Никто раньше не знал об их встречах — эта было Ольгиной тайной, и — нате, смотрите на нас, истолковывайте как угодно, думайте, что Ольга Костромина спит и видит, как бы ей побыстрее выйти замуж за иностранца…

Георгий не ожидал такого отпора, перестал собирать картошку, растерянно смотрел на Ольгу, и она услышала простодушнейшее:

«Я хотел тебя увидеть».

«Ну, увидел и — уезжай», — отрезала она, совсем разозлившись.

Он резко выпрямился, сверкнул недобро глазами, хватил оземь картофелиной, но тут же зачем-то поднял ее, сунул в карман пиджака и пошел к такси, здороваясь по пути с однокурсниками. Ольга почувствовала себя виноватой — ведь ничего дурного он не сделал, приехав сюда. Кому какое дело, рассуждала она, что между нами было, есть и будет, — что ей делать, если этот парень нравится? И подруги отругали ее за такой прием, пошли к начальству и договорились, чтобы Ольга съездила в институт и привезла почту и, шутили они, забрала назад у Папаса картошку.

Она поехала в Москву и будто вернулась в весенний свой сон — легкий, счастливый девичий сон, в котором никого, кроме их двоих, не было.

На четвертом курсе она поняла, что станет матерью. Она не знала, сможет ли Георгий жениться на ней, будет ли у ребенка отец или нет, да и такое замужество может ли сулить что-то хорошее и определенное… Уезжать за границу она и не помышляла — еще свежа была в памяти нашумевшая история об африканском князьке, который женился в Москве на русской девушке, а затем, вернувшись на родину, продал ее другому…