Рейс (часть 2)

Недели две спустя прилетел и Георгий. Он заметно похудел, постарел, поседел. Увидев белизну на висках, она едва удержалась, чтобы не поцеловать ее, искупая свою часть вины. А дети… Вряд ли у кого в тот день была больше счастья и радости — они носились по квартире как бесенята, орали, визжали, плясали, висели на отце и готовы были не спать всю ночь. И когда их удалась уложить, из спальни долго еще с тревогой справлялись: «Папа, ты не уйдешь?» Наконец в первом часу они успокоились.

Георгий ходил по комнате из угла в угол — такой привычки у него раньше не

Недели две спустя прилетел и Георгий. Он заметно похудел, постарел, поседел. Увидев белизну на висках, она едва удержалась, чтобы не поцеловать ее, искупая свою часть вины. А дети… Вряд ли у кого в тот день была больше счастья и радости — они носились по квартире как бесенята, орали, визжали, плясали, висели на отце и готовы были не спать всю ночь. И когда их удалась уложить, из спальни долго еще с тревогой справлялись: «Папа, ты не уйдешь?» Наконец в первом часу они успокоились.

Георгий ходил по комнате из угла в угол — такой привычки у него раньше не было. Скрестив руки, Ольга стаяла у окна и, дожидаясь начала разговора, смотрела на ночную россыпь огней, следила за отражением Георгия в стеклах. Он подошел к ней и остановился.

«Все эта будет для меня урокам. Когда ты улетела, я думал, что ты вскоре вернешься. Но когда я приехал, та увидел, что ты живешь в квартире, в которой есть мебель, увидел, что мои дети сыты и одеты, что их воспитывают… Ты сумела начать новую жизнь. Нелегкую, но достойную. Не берусь утверждать, смогла бы так какая-нибудь моя соотечественница… Я недооценивал тебя, прости меня. За это время я многое пересмотрел. И можешь верить мне или не верить, но я, наверное, полюбил тебя по-новому, второй раз… Можешь не верить, но у меня именно такое чувство… Жить без тебя и без детей я не могу. И поэтому прошу тебя выйти за меня замуж снова…»

Ольга смотрела на его лицо, отраженное в окне. И вдруг стекло опустело — отражение качнулось и исчезло. Она с ужасом подумала, что Георгий может стать на колени, а это было бы такое унижение, которое он не мог забыть всю жизнь. Она резко обернулась — нет, он стоял.

Виноваты, видимо, были выступившие у нее слезы — в них качнулось изображение.

Она взяла себя в руки. Откуда и силы взялись, чтобы не поддаться чувству и говорить с Георгием спокойно, по-деловому и чуть-чуть с юмором — в манере Валентины:

«В таком случае нужно оговорить условия нового брачного контракта. Мне кажется, момент подходящий. Условия жениха?»

«Пожалуйста: мы должны жить там. Эта мое главное условие…»

«Хорошо, я согласна. Но при этом: я по-прежнему не меняю гражданства, не реже одного раза в два года приезжаю с детьми в Союз. Когда они вырастут, ни ты, ни я не оказываем на них давления при выборе гражданства. Они пока дети наши и, так сказать, человечества (невеста в столь торжественный момент может себе позволить говорить красиво!), а в шестнадцать лет они станут гражданами или твоей, или моей страны. Никакого давления! Чтобы не мог, скажем, папа Папас по примеру своего папы лишить Микиса материальной поддержки, если тот вздумает выбрать советское подданство. Ни-ни, — Ольга подняла палец и помахала им перед носом Георгия, — не улыбайся, уважаемый жених, мне не до шуток. Следующее. Высшее образование Таня и Микис получают, только в Советском Союзе. Никаких Кембриджей, Сорбонн — пусть потом, когда окончат наши вузы и станут самостоятельными, где пожелают, там и продолжают образование. Во время их учебы я живу в Москве. Для этого мы покупаем здесь квартиру — у меня на родине должен быть свой угол. Не дай Бог, как говорится, на острове возьмут верх фашисты! Меня сразу же выпроводят. Тьфу, тьфу, тьфу, пусть этого не будет никогда, но допустим… Где мне прикажете тогда жить? Куда везти детей? Кроме того, я должна работать по специальности. Я не имею права терять навыки, забывать медицину и превращаться в наседку. Согласен на такие условия, уважаемый жених?»

«Да, — сказал Георгий и, подняв ее, закружился по комнате.- Да! Да!»

«Серьезнее, серьезнее, жених!..»

Вечером, пока Таня занимается с учителем музыки, Ольга в своей комнате показывает сыну диафильмы, которые регулярно присылает ей Валентина. Микис полюбил героев русских сказок и былинных богатырей, многое знает о Москве, где у него есть своя «собственность» — Останкинская телебашня. Промелькнет она на экране телевизора или попадется на снимке в журнале, газете, Ольга обязательно спросит:

«А чья это вышка?»

«Моя!» — не без гордости отвечает он.

«Твоя, сынок, твоя», — говорит Ольга, целует сына за доставленный ей миг радости и думает о том, что, во всяком случае, ее дети будут любить Родину матери, а она, что может, сделает для этого…

После диафильмов они смотрят старые слайды, снятые когда-то Георгием в Москве, потом слушают пластинки. Микис должен угадать, как называется песня или музыка.

Вот и сейчас Ольга с лукавой улыбкой ставит пластинку, и когда на весь дом раздается величавый торжественный перезвон, Ольга уменьшает громкость, чтобы не мешать Тане, а Микис, узнавая звоны колоколов Ростова Великого, выкрикивает: «Ионинский!», «Колязинский!», «Георгиевский!» — этот еще называется у него папиным…

Дверь шумно распахивается, и в русскую комнату вваливается Лепша — на лице выражение растерянности. От частого дыхания она никак не может начать речь. Наконец, она кивает куда-то и сообщает между мощными вдохами и выдохами:

— Москва… Телефон…

Ольга вскакивает с кресла и бежит в гостиную. Трубка лежит на столике, Ольга хватает ее, не в состоянии справиться с нарастающим в эти мгновения предчувствием какой-то неясной тревоги. «Неужели что-то случилось? Неужели?» — она чувствует, как напряженно бьются на висках жилки, а от этого немеет голова…

— Алло! Москва, Москва!

— Ольга, здравствуй,- раздается громкий, чистый, совершенно недалекий голос Валентины.- Не кричи, плохо слышно…

— Валя, как хорошо, что это ты! А я думала, что-то случилось… Я так разволновалась, что не могу говорить… Дай мне полминутки в себя прийти…

— Пожалуйста.

Прижимая трубку к груди, Ольга подтягивает к столику кресло, садится, закрывает глаза, растирает кожу на лбу, висках.

— Ну и напугала меня наша Лепша, — говорит Ольга, покусывая губы.- Представляешь, влетела, глаза круглые, сказать ничего не может, а потом: «Москва…» Она почему-то боится этого слова, глупая… А у меня нервишки стали, — Ольга открывает газа, берет трубку обеими руками и смеется. — Валя, неужели это ты? Неужели я говорю с тобой, а ты сидишь сейчас дома, в Москве?

— Конечно, со мной, — смеясь, отвечает Валентина. — Почему ты не пишешь? Месяц назад отправила тебе письмо, а ответа так и не получила. Как тебе там живется?

— Сейчас получше. Никакого сравнения с теми временами. Пока Георгия нет дома, я скажу: все свои письма теперь я даю ему читать, чтобы он ничего не думал лишнего. А так — всякое бывает… Вчера, например, заикнулся, было, о том, что дети могут и не учиться в Москве. Сколько лет еще до этого, а уже сегодня цапаемся. Ну, я ему и выдала. Словно забыл, что говорил раньше…

— А дети как? Таня, Микис, наверное, уже подрос?

— Они ничего, молодцом. Таня учится, сейчас играет на рояле, а Микис воюет с Лепшей и со мной немножко.

— А ты, ты-то как себя чувствуешь, Оля?

— Я?.. Как я… — вздыхает Ольга. — Видишь ли, Валя, у нормальной счастливой нашей бабы любовь к детям, мужу, работе, родной земле — вся собрана воедино, не противоречит друг другу. А у меня все враздрыг… Заела тоска на чужбине, хочется по родной земле походить. Вот так половинкой и живу. Душа — на части… Да что это я о себе, да о себе! Давай лучше о тебе! Расскажи лучше, как там в Москве… Что у нас нового?

— Потом, потом, Ольга… Мы каждый день с мужем читаем газеты о событиях у вас, переживаем: как, как там Ольге сейчас живется?! A Ольга молчит!

— Пока все относительно спокойно. Газеты шумят, а что дальше будет — посмотрим… Конечно, обстановка сложная…

— А что Георгий говорит?

— Георгий молчит. Он дело делает. Вот поехал сегодня на рудники с товарищем…

— Он у тебя молодец!

— Не будь он молодцом, я бы ни секунды не задерживалась здесь! — восклицает Ольга и просит: — Ну, Валя, не томи, расскажи, что нового в Москве, как вы там живете… У меня нет сил говорить о своих делах, до того они надоели…

И опять Ольга переносится мысленно на Родину, в Москву: ощущение того, что ее и Валентину Анатольевну разделяют тысячи километров, границы государств, десятки городов, исчезает — будто видится ей, что сидит она в квартире на Ленинградском проспекте и беседует обо всем: о погоде, о новых книгах, о театральных новостях, о муже Вали, который сидит рядом, делает вид, что читает газету, а сам внимательно слушает разговор…

И вдруг — вмешивается во все это чужой бесстрастный голос, напоминает, что время истекает. Валентина Анатольевна что-то кричит, Ольга — тоже, никто не успевает ничего путного сказать в оставшиеся секунды, а потом связь обрывается. Ольга кладет мертвую трубку на аппарат…

Георгий возвращается домой, когда она уже засыпает. Сквозь дрему Ольга слышит шаги, как открывается дверь, потом ощущает теплую его руку на плече, на волосах, которые он, думая о чем-то своем, начинает гладить. Наверно, ему нужно что-то сказать, но будить не решается. Ольге тоже не хочется просыпаться окончательно, ей так уютно в эти мгновения, так спокойно рядом с Георгием, и она забывается, засыпает. И если ей снится что-нибудь, то чаще всего одно и то же: будто ходит она по старым тихим переулкам, очень похожими на арбатские…