Пятьдесят седьмая часть

— Лапшин перед смертью сказал, что вы тоже пили, — Василий Филимонович пошел на явный служебный подлог ради спасения жизни рядового генералиссимуса пера. Кто теперь подтвердит или опровергнет, говорил тот или не говорил, с потусторонним миром нет никакой связи, в том числе и служебно-оперативной. Пусть жалуется всевышнему, он только туда не жаловался, даже в Совет Безопасности трижды обращался с меморан-думами.

   — Не спирт, воду пил. Воду, понимаете?

   — Во — уже воду! Еще пять минут и скажет, что хватанул граненый до краев! — победно хихикнул грубиян в белом халате.

   — Поехали, —

   — Лапшин перед смертью сказал, что вы тоже пили, — Василий Филимонович пошел на явный служебный подлог ради спасения жизни рядового генералиссимуса пера. Кто теперь подтвердит или опровергнет, говорил тот или не говорил, с потусторонним миром нет никакой связи, в том числе и служебно-оперативной. Пусть жалуется всевышнему, он только туда не жаловался, даже в Совет Безопасности трижды обращался с меморан-думами.

   — Не спирт, воду пил. Воду, понимаете?

   — Во — уже воду! Еще пять минут и скажет, что хватанул граненый до краев! — победно хихикнул грубиян в белом халате.

   — Поехали, — вдруг согласился Аэроплан Леонидович к изумлению собеседников, которые подумали, что клиент сознался и осознал, насколько срочно надо его прополаскивать и очищать. Тогда как причина уступчивости упрямца была в другом.

   В освещенном вестибюле башни из лифта выходил Даниэль Гринспен, и у Аэроплана Леонидовича было в запасе несколько секунд, чтобы уехать отсюда незамеченным глазами агентов империализма.

   — Так бы давно, — сказал шофер, выруливая под завывания сирены и вспышки синих проблесковых огней на улицу Королева, — а то — не пил, не пил…

   Аэроплан Леонидович еще раз оглянулся назад и, убедившись, что Гринспен на иномарке не сидел у них на хвосте, вернулся в исходное положение:

   — А вот и не пил!

   — Ну, да, так тебе и поверили. Анализ, потом вскрытие —  покажут.

   — Ну, полно, — поморщился Тетеревятников — болтовня шофера его раздражала, вообще вся эта история ему была ни к чему: он приехал на дом к больному, а тут выскочил чуть ли не с пистолетом в руке участковый, тот самый, у которого регулярные слуховые галлюцинации, закричал, что надо человека спасать. Если надо, то здесь ничего не поделаешь. Тетеревятников — он тоже медприсягу давал, и хотя рабочий день кончился после посещения больного, но долг врача пока оставался понятием круглосуточным.

   — Ишь ты, заливала: не пил, не пил… — не успокаивался шофер, все еще детонируя от возмущения, как только что выключенный двигатель вздрагивал от длительной работы на отвратительном горючем.

   — Я в самом деле не пил! — закричал Аэроплан Леонидович.

   — Сказано же: сначала анализ, потом вскрытие.

   — Прекратите все! — цыкнул на «всех», кроме участкового, Тетеревятников, для убедительности орлино посмотрел на них и решительно снял трубку радиотелефона, намереваясь дозвониться до больницы Склифосовского. Подержал на весу трубку, подумал и устыдился никчемности медицинского случая — нет у второго участника распития древесного спирта никаких признаков отравления, состояние удовлетворительное, хотя что ему спирт — он какой-то каратист, головой кузова гнет. Стыдно такого в Склифосовского доставлять, люди серьезными делами заняты, у них там как в мясном ряду. Тут же вполне хватит осмотра и анализа крови, ну и двухведерной клизмы — больше для очистки совести, чем кишечника, чтобы в случае чего принятие мер было налицо, так что ближайшей больницы ему вполне хватит. К тому же, у старшего лейтенанта вполне могла быть какая-то галлюцинация.

   В больнице Аэроплан Леонидович пребывал недолго, оставив впечатляющие следы в учреждении здравоохранения в прямом и переносном смысле. От следа в прямом смысле в приемном покое всю ночь гулял ветер.

   Из приемного покоя сороковой больницы рядовой генералиссимус пера вышел следующим образом. Когда Тетеревятников предстал с пациентом перед дежурной врачихой, та, зная медицинскую специализацию коллеги, недвусмысленно хмыкнула. Выслушав объяснения насчет древесного спирта, усталым картонным басом, который бывает только у курящих женщин, сделала Тетеревятникову замечание:

   — У нас ведь не вытрезвитель, коллега.

   — Вот и я говорю… — внес и свою лепту в разговор Аэроплан Леонидович.

   — А вас не спрашивают, — заткнула ему рот властно врачиха.

   — Надо анализы сделать, Марта Макарьевна, — вспомнил Тетеревятников ее имя-отчество, — понаблюдать хотя бы в ближайшие часы.

   — Что мне его наблюдать… Ночь на раскладушке в коридоре,  а утром — под зад коленом. Оформляйте историю, я не могу — второй час больного из коллапса не можем вытащить. В процедурный позвоню.

   Это был момент, когда врачиха могла предупредить нанесение материального ущерба любимому лечебному учреждению, которого она, безусловно, являлась патриотом. В силу действия служебного патриотизма она как раз терпеть не могла никакой демократии в лечебном процессе, рассматривая личность больного и его болячки совершенно врозь, как бы отказывая в праве личности иметь эти самые болячки, которые казались ей, ветеранке эскулапного фронта, собственностью народного здравоохранения, как, скажем, железная руда для черной металлургии. Больные за многие годы ей осточертели, вообще они казались ей недоумками, более того, человеческий фактор только тем и занимается всю жизнь, что подрывает собственное здоровье, до пенсии же ей было все не близко и неблизкою. Так что Марта Макарьевна не намеревалась в ближайшие годы выпускать инициативу из своих рук, больные в ее палатах не залеживались и, как это ни парадоксально, со второго, максимум с третьего дня человеческий фактор начинал проситься домой, улучшая показатели больницы по части увеличения койкооборота, который считался главным критерием эффективности лечения.