Путёвка в Ровно

Побывать снова в 3аслучье, под Ровно, приехать через столько лет, да еще накануне Первомая, нет, об этом Валентин Сергеевич Савченко никогда и не думал… Не потому, что такая поездка была сложной, дальней или по какой либо другой причине недостижимой, вовсе нет, он попросту с годами забыл о селе 3аслучье, не вспоминал о нем, пока по стечению обстоятельств снова не оказался в этих краях.

В центре почти незнакомого теперь селения он с болью узнал в обшарпанном, кособоком строении, затерянном среди новых домов и магазинов, бывший районный Дом культуры. В нем тогда, второго мая, лежал в красном гробу Евгений

Побывать снова в 3аслучье, под Ровно, приехать через столько лет, да еще накануне Первомая, нет, об этом Валентин Сергеевич Савченко никогда и не думал… Не потому, что такая поездка была сложной, дальней или по какой либо другой причине недостижимой, вовсе нет, он попросту с годами забыл о селе 3аслучье, не вспоминал о нем, пока по стечению обстоятельств снова не оказался в этих краях.

В центре почти незнакомого теперь селения он с болью узнал в обшарпанном, кособоком строении, затерянном среди новых домов и магазинов, бывший районный Дом культуры. В нем тогда, второго мая, лежал в красном гробу Евгений Шалуков. У изголовья, накрывшись черной шалью, сидела его невеста, старшая пионервожатая Нина Михайловна — подруга Марии, сестры Валентина Сергеевича, в те годы просто Вальки. Сержанта хоронили в сквере между Домом культуры и школой, и в память Вальки врезался суровый обряд армейского прощания. Усатый старшина поднял руку, резко опустил ее, и воздух разорвал нестройный, как бы привсхлипнувший залп. Вздрогнула земля, метнулось эхо к мрачному костелу, подняло там стаю ворон, которая с заполошным, злым карканьем закружила над 3аслучьем.

Там, под костелом, лежали три трупа. Это Шалуков, заглянув на всякий случай в заброшенную сторожку лесника, убил их сразу, а четвертый бандеровец, которому шалуковская пуля уже размочалила подбородок, успел дать очередь по сержанту.

А ведь Шалуков был демобилизован и остался здесь на несколько дней, ждал, когда Нину Михайловну рассчитают на работе. Накануне Первого мая он расстался с нею поздно вечером и, поскольку свадьба еще не состоялась, пошел спать в казарму. Там тревога: в Немерковском лесу банда. Он пошел со своим отделением. Старшина, который у свежей могилы командовал солдатами, не давал ему автомат, Шалуков разъярился и обиделся:

— Да ты что, Гриша!..

Идя с похорон, Валька взглянул на пригорок. 3апомнилось ему, что бандеровцы были в синих диагоналевых галифе, обшитых в паху кожей, в добротных сапогах с окованными каблуками, и подковы уже покрыл налет ржавчины…

Валентин Сергеевич нашел в сквере братскую могилу, но на черной гранитной плите не значилась фамилия Шалукова, вообще здесь не лежало никого, кто бы погиб после войны. Другой могилы не было. Наверно, предположил Савченко, родственники, Нина Михайловна или командование перезахоронили храброго сержанта, и теперь он покоится в родном воронежском селе или на почетном воинском кладбище.

Конечно, Савченко побывал возле школы — она стала длиннее, в кирпичной кладке хорошо угадывалась граница между старой стеной и новой. В школу не зашел, постеснялся беспокоить людей, лишь посмотрел, постояв немного, как носятся, галдя и шумя, школьники, потом вгляделся в лицо старухи, уборщицы или сторожихи, которая вышла на крыльцо и стала названивать над головами устремившейся в классы ребятни. В минуту двор опустел, старуха, покричав на двух задержавшихся мальчишек, скрылась за дверью. Школа притихла, и он направился к костелу.

Издали было видно, как заросло все вокруг него крапивой, бузиной и лебедой, и стало вдруг Савченко совсем не по себе, он стал ругать себя, что приехал сюда. Ведь всё почти забылось, зачем старое ворошить, да и что он, собственно, ожидал от своего приезда? Он толком фамилий одноклассников не помнил, разве что Костю Бочко, заклятого своего врага, да Витьку 3амотько, своего товарища, сына лесничего. Взрослые, которых он знал, наверно, уже не числятся в живых — столько лет прошло, шутка ли!

Он постоял в отдалении от мрачного костела, наверху что-то загромыхало и заскрежетало — прошелся ветерок; темно-бурая кровля давно прогнила, обнажив серые ребра стропил. Из-за облака робко выглянуло солнце, облило Савченко сладким, желанным теплом. Поздняя весна у нас и здесь поздняя, подумал он. Тогда после Первомая сирень цвела, жара стояла, а в этом году — везде холодно…

И Савченко стал думать о своих делах, свернул на дорогу, ведущую вниз, через деревянный мост и луг к бывшему лесничеству, контора которого находилась когда-то в километрах двух отсюда, на окраине села Немерки.

Да, весна в его родном Изюме была очень поздняя, зябкая и малосильная. В детстве Валентин Сергеевич с первого апреля бегал босиком, а нынче в конце марта растаять растаяло, но установилась прямо-таки ноябрьская погода: ни солнца, ни тепла, дождь и слякоть, а по ночам даже срывался снег. Как ни странно, такие капризы весны его устраивали. В апреле для него, как и для многих изюмчан, наступала очень горячая пора. После работы или до нее надо было копать грядки, доставать неизвестно где и как навоз, потому что без него на изюмских глинах и песках ничего не росло. Ну и сажать-сеять. А тут еще забор перекосило, там старую летнюю кухню ремонтируй или вообще сноси, ставь новую. А если уж новую, то не только одну кухню, а целый комплекс хозяйственных служб под одной крышей — чтоб и пищеблок был, и сарай, и погреб, и гараж; потому что машина, то есть собственный выезд, как говорила теща, вот-вот будет куплена. И мясную проблему решай, покупай, что хочешь, поросенка, цыплят, утят, гусят, индюшат, хоть козла… Легко сказать: покупай, а кормить? Ни суббот, ни воскресений, ни отпуска настоящего из-за хозяйства.

Углубившись в повседневные заботы, Савченко заметил, что с ними чувствует себя не так неприкаянно, как возле брошенного костела, и, шагая по шоссейке, основательно разгвазданной тракторами, поглядывал на голубую церквушку с золотой маковкой, которая поднялась над немерковскими садами, тронутыми дымкой первой зелени. Вид был уютным, и все это как-то приглушило сумятицу в душе, он опять вернулся мыслями к оставленным делам, к событиям последних недель, которые, в сущности, и привели его сюда.

Вообще человек он был основательный, от земли и жизни, — опора и надежда семьи, друзей, опора и в более широком смысле. Он твердо знал свое дело и свое место на земле, жил честно и определенно, а если у него возникали какие-нибудь сложности или недоразумения, то именно по поводу честности, совестливости, ясности в жизни. В нем крепко сидело «если не я, то кто», отец был таким, и дети его будут такими — он воспитывал их в святом уважении к делу, которое, как и хлеб, всему голова. Поэтому он к разным высоким или завышенным материям, ко всему словесному бесплотию питал здоровое отвращение; когда сталкивался с непонятностью, закрученностью или глупостью, а первейшее свойство глупости — воинственность, то, не мудрствуя лукаво, считал, что кто-то всё путает, тот, кто дела не понимает, не знает и знать не желает, но вот дана ему возможность путать, он и путает. Сомневаться еще раз в том, что по природе своей было сомнительно, его здоровая натура, естественно, не могла, к разным житейским несуразностям относился спокойно, с достоинством и без суеты. Вообще-то так ведут себя люди с глубокими корнями, которые как деревья: шелестит, буйствует летом лист, осенью опадает, а по весне снова прет зелень, еще с большей силой. И людей таких, к счастью, у нас лес. Душа у них всегда налажена на пользу, добро и дело, предметное и ощутимое, о котором можно и поговорить, даже грешно о нем не говорить, но самое главное — делать его.

Так вот, в феврале участку мастера Савченко подвалила работенка — большая партия приборов в самые сжатые сроки. С утра до ночи — в цехе, начальство жмет, рабочий класс нервничает, потому что каждый винтик чуть ли не вылизывай, какие уж тут огороды да кухни… Жена сочувствовала месяц, а в апреле, чем больше теплело, тем чаще вспоминала о грядках, хотя тоже работала с ним на одном заводе, знала, какие сроки отпущены, так нет же, начинала заранее, как бы авансом, пилить его.

Двадцать пятого апреля партия досрочно была сдана, Валентин Сергеевич, вздохнув облегченно, решил налечь на огород. Значит, так, проводил он в уме свою частную планерку, первого пойдем с детьми на демонстрацию, погостим у племянниц, посидим в компании, как и весь люд. Мария придет к дочерям, муж ее тоже будет. Второго и третьего — вот тут уж огород, под лопату весь, кроме двух грядок, которые примыкают к болоту, заросшему лозой и рогозом, откуда в летние вечера летят тучи комарья и доносится дружное, щемяще-грустное уканье лягушек.

И вдруг на тебе — завком наградил бесплатной путевкой. Премии участку выделили, а ему, да еще бригадиру Ваньке Коловоротному, вдобавок по путевке. Хотя бы на двоих с женой, или Коловоротному две, или ему, нет, по одной, — короче говоря, Валентин Сергеевич и Иван 3ахарыч, милости просим, приходите через два дня к шести утра к заводоуправлению, усаживайтесь в автобус и поезжайте. Он хотел отказаться: дайте, мол, лучше несколько отгулов, отосплюсь и на огороде поишачу, но цеховой треугольник так стал расписывать красоты Киева, Ровно, Львова, что Валентин Сергеевич взял со стола путевку, сложил ее вчетверо и спрятал в нагрудном кармане халата.

— Добро, поеду, не знаю только, что Клавка на это скажет, — пригрозил он то ли треугольнику, то ли себе и пошел к жене, в другой цех.

«Ровно, значит, ага, тоже Ровно», — повторял он мысленно, и из старых, законсервированных запасов памяти стали подниматься наверх, на свет, и 3аслучье, и Немерковское лесничество, и тревожный послевоенный Первомай, и растерянная Мария, и мать, которая в приизюмском колхозе была стахановкой, а там вдруг стала такой набожной. Ведь он уже почти забыл, как жили они в Немерках, как ходил в школу из красного кирпича, которая стояла рядом с жутковато мрачным огромным костелом. 3абыл уже, не вспоминал об этом прорву времени, а тут такой случай — путевка в Ровно. Надо же…

Жена работала в бухгалтерии, он обычно звонил ей, но на этот раз дело было особое, не для телефона. Приоткрыл захватанную дверь, обвел общим взглядом ее подруг, кивнул им и сказал грубовато:

— Клавк, на минуту.

Позвал и закрыл дверь. Бухгалтерское общество оживилось, забазарило — жена вышла с гаснущей улыбкой на лице, видимо, кто-то там удачно пошутил по поводу его прихода. Клавка уловила его озабоченность, и улыбку стала пересиливать растущая тревога в глазах.

— В Ровно еду, — сообщил сразу Савченко.

— Куда-куда? — не поняла жена — она раньше никогда не слышала, чтобы кто-нибудь из заводских езди туда по делам.

— В Ровно, в Киев, во Львов… Путевкой завком наградил. На первомайские праздники и до Дня Победы… И еще премию дали — оклад! — добавление о премии Савченко произнес на подъеме — в радости жена станет мягче и сговорчивей. Ему ведь хотелось поехать туда, хоть одним глазом взглянуть, как там сейчас.

— Может, в другой раз поедешь? Праздники, семью оставляешь, — весть об окладе действовала, но, видать, не в полную силу, однако про огород — ни слова, и то хлеб.

— А будет ли другой раз? Путевка пропадет, а мне бы посмотреть, как там сейчас… Я же там был. Через тридцать с лишним лет приехать, знаешь, это здорово…

— А почему именно на Первое мая? — не сдавалась Клавка.

— Как почему? Ты же знаешь, это не только праздник весны, это особый праздник трудящихся. Солидарности праздник…

— Что ты мне политграмоту читаешь! — возмутилась она и требовала вразумительного объяснения: — При чем здесь ты? И вообще: когда ты был там?

— Да я же ездил с матерью, когда Марию направили туда работать после лесного техникума. Разве забыла, я же рассказывал… — «А рассказывал ли?» — задумался Савченко.

— А-а, это когда вы были в 3ападной, — вспомнила она и, поколебавшись, сдалась: — Поезжай, раз такое дело…

Оклад окладом, но как бы там ни было, а Клавка женщина с понятием. Не только с понятием, а что надо. Тридцать шесть (родилась в тот году, когда они были в Западной!), а на вид девчонка девчонкой, ну и шустрая, но ведь и ладная, и ласковая. И теща такая была, Савченко горя не знал, пока она жила у них, но вот померла — и сразу стало видно, сколько на ней забот лежало. Клавка после ее смерти повзрослела, помудрела, еще бы — трое детей, муж, работа, хозяйство. Бывает, конечно, вспыхнет какая-нибудь перебранка, скоротечная, пусть даже ожесточенная, но это, как сейчас говорят, для снятия стрессового напряжения. Не без этого, но Клавка — человек!

В назначенный день и час Валентин Сергеевич отправился в путешествие. Знакомых в автобусе оказалось мало — Коловоротный да еще два-три человека из других цехов. Ехала молодежь, девчонки и парни лет восемнадцати- двадцати, в основном же места занимали женщины в бальзаковском, как сказал Коловоротный, возрасте.

Иван, он такой, сразу приметил у большинства из них обручальные кольца на левой, несемейной руке. И Коловоротный, не теряясь и не скромничая, стал у них вроде предводителя. Облюбовал место возле разбитной бабенки лет тридцати, которая тут же сказала, что Савченко нравится ее подруге Зине. Коловоротный передал весть по назначению, а Савченко, взглянув на жгучую, цыганистую брюнетку с красноречивыми формами, в шутку сказал приятелю, что черных он побаивается, а сам подумал: «Чтобы я променял Клавку на такую корову, да в жизнь этого не было и не будет! Пусть Ванька Коловоротный якшается, ему все нипочем…»

Зина подсаживалась к нему в автобусе, обедали они за одним столом, не отходила от него в Печерской лавре, в Софийском соборе, и на Владимирской горке стояла рядом, щебеча о том, что дух у нее захватывает от днепровских просторов, и, кокетливо-боязливо оглядываясь на Владимира, признавалась Савченко, что она, ни мало, ни много, как бы воочию видит: загоняют киевлян в Днепр креститься. В свою очередь он не очень предусмотрительно кое-что рассказал о Заслучье, Зина тут же вызвалась сопровождать его туда, утверждая, что в Львове она была не то семь, не то восемь уже раз. Поэтому-то Савченко и исчез рано утром из ровенской гостиницы, предупредив одного лишь Коловоротного.

Немерки — небольшое село, домов на тридцать, начиналось с деревянной церкви, покрашенной, наверно, совсем недавно в сочный ярко-голубой цвет. Справа от него когда-то стояли строения лесничества — контора, конюшня, навес для телег и дрожек. Напротив лесничества стоял двухэтажный деревянный дом священника. Теперь на этом месте, судя по всему, размещалась тракторная бригада — мастерская, тракторы, плуги, комбайны…

Савченко спросил у двух механизаторов, копавшихся в сеялке — как пройти к конторе Немерковского лесничества. Механизаторы с любопытством рассматривали пришельца, и Савченко тоже пристально вглядывался в их обросшие щетиной лица. Они были приблизительно одного с ним возраста, кто знает, может, учились с ним вместе.

По словам механизаторов, контора лесничества теперь была в лесопитомнике, и Савченко вспомнил, где это — обойти слева Немерки и там, возле речки, должны стоять высокие старые ели, посаженные в начале века каким-то ученым лесоводом.

Ели были на месте, более того, весь поселок лесничества — контору и несколько домов — окружали зеленым и веселым хороводом молоденькие елочки. В конторе на Савченко пахнуло густым настоем дерева — здесь, как и в любом лесничестве, на стенах висели плакаты, образцы шишек и семян, поперечные срезы разных пород деревьев. Где-то в глубине трещал арифмометр — Савченко пошел на треск, потянул на себя дверь, на которой указывалось, что здесь помощник лесничего.

Помощником, как в свое время Мария, была молодая девушка, она оторвалась от работы и не без приглушенного раздражения сказала, что сегодня выходной и надо приходить после праздников.

— Да я не совсем по делу, я так, — «так сказать» хотел произнести он, но девушка лихо опередила:

— Как это — так?

Вскинула голову и насмешливо разглядывала посетителя.

— Знакомых ищу, — нерешительно признался он. Здесь когда-то помощником работала моя сестра, а лесничим был Замотько…

— И сейчас у нас Замотько, — усмехнулась девушка, но уже подобрее.

— Какой — старый?

— Еще не старый. Впрочем, смотря для кого. Примерно вашего возраста. Виктор Васильевич Замотько.

— Неужели Виктор? — даже стукнул себя по бедру Савченко.- Вот это номер! А как мне его найти?

— Вон возле дома в палисаднике что-то делает, — показала девушка рукой в окно.

Лесничий приставил к штакетному забору лопату и смотрел недоуменно на Савченко, подходившего к нему с глупой-преглупой улыбкой. Не дойдя до лесничего шагов пять, он ошарашил его вопросом:

— Савченко помнишь?

Виктор Васильевич растерялся, пожал плечами, покачал головой как-то неопределенно, а затем, видимо, что-то вспомнилось ему, и он спросил:

— Простите, а какого Савченко?

Конечно, это был Виктор 3амотько, правда, не такой белобрысый, как тогда, но глаза — серые, пристальные, осторожные, с хитринкой — были его.

— Вальку Савченко. Совета, с которым ты учился в третьем классе, в сорок девятом далеком году…

По лицу 3амотько пробежала какая-то непонятная тень, но глаза оживились:

— Он, кажется, из Донбасса был.

— Почти, — вставил быстро слово Савченко.

— А вы, извините, кто будете?

— Валька Савченко, — развел руками гость и громко рассмеялся.

— Серьезно? — спросил недоверчиво 3амотько, как бы прощупывая его пристальным взглядом.

— Куда уж серьезней.

— Тогда — здравствуй!

3амотько пожал ему руку, но продолжал приглядываться, а затем торопливо, словно наверстывая упущенное время для проявления гостеприимства, пригласил во двор и стал извиняться, что жена с детьми в Ровно гостит, а он один на хозяйстве… Пришла неловкость и к Савченко, какое там пришла — заклинило всего, пожаловал ведь нахрапом, видите ли, очень сильно пожелалось поглазеть, как здесь нынче живется, чем дышится. Свалился на голову человеку, которого, если разобраться, едва знал. Полгода в детстве знал, а за этими полгода целая жизнь лежит, за это время почти два поколения выросло!

— Если я не вовремя, Виктор Васильевич, ты уж извини. Я вроде бы как турист, группа поехала в Почаевский монастырь, а Савченко завернул сюда,- оправдывался он.

— И хорошо сделал,- сказал лесничий.- Сейчас юшку будем есть. Уху, значит. Окунь сейчас берет как бешеный…

3амотько соскоблил грязь с резиновых сапог, шоркая подошвами по железному скребку, и, как бы подбадривая гостя своей деловитостью, поднялся, громко топая, по новым ступенькам крыльца.

— Сейчас юшку будем есть, — повторил хозяин, открывая на кухне кастрюлю, в которой что-то кипело. Взял со стола большую алюминиевую миску с очищенными окунями и по одному побросал их в кипяток.

Лесничий спросил гостя, где сейчас он живет, где работает, а затем принес ему потертый пухлый альбом и сказал:

— Если кого узнаешь, дай знать.

Савченко почему-то послышалась в его словах ирония. Она у него с детства, вспомнилось ему.

Поэтому он, листая альбом, опять как бы оправдывался: дескать, здесь я не совсем чужой человек, есть тут что-то и мое, кусочек моей жизни, моей матери и сестры. Показывал лесничему непременно старого 3амотько, мачеху Виктора Васильевича, его братьев и сестер — тех было множество, вспомнить всех по именам, пожалуй, вряд ли смог даже коренной житель Немерок.

Увидел он и себя на снимке среди ребят. Фотография была неважная, расплывчатая и побуревшая от времени — делал ее самый старший из Викторовых братьев, купив аппарат на ворованные у родителя деньги. Савченко сразу узнал себя — вот он в старом материном плюшевом жакете, на голове солдатская шапка со звездой (подарок Шалукова!), на ногах стеганые бурки в галошах-шахтерках. Ох уж эти шахтерки… Грубые, литые, с задранными мысами — ни у кого таких здесь не было, изготовляла эту уникальную породу обувки какая-то донбасская фабрика. В сочетании с бурками из шинельного сукна они были единственной его обувью и, конечно, в силу своей явной оригинальности вызывали насмешки сверстников. Ко всему прочему он где-то разодрал одну галошу, наверное, колючей проволокой, и ходил, стараясь ставить одну ногу только на сухое место.

— Этот вот франт — Костя Бочко, сын попа Василия?

3амотько заглянул в альбом через плечо Савченко и усмехнулся:

— Ну да, ты с ним дрался.

— Так вот каким он был, — глуховато произнес Савченко, а лесничий, отойдя к печке, взглянул на него и вздохнул.

…Валька приехал сюда с матерью в конце ноября. Учительница привела его в класс, назвала фамилию и имя, сказала, откуда он приехал, и спросила, кто с ним хочет сидеть. Валька стоял, смущенный тем, что никто не поднял руки. Он растерянно смотрел на ребят и натыкался на безразличные, холодные, испуганные или презрительные взгляды. В Изюме, когда приводили в класс новеньких, встречали не так…

— Анна Павловна, я хочу с ним сидеть, — поднялся с предпоследней парты красивый, опрятно одетый мальчик.

— Хорошо, Смирнов, — согласилась учительница и сказала Вальке: — Иди к нему. А ты, Бочко, пересядь на первую парту, вот сюда. Я давно хотела сидеть поближе к тебе.

Валька встретился в проходе между партами с высоким учеником — в сапожках, в галифе и немецкого покроя френчике. Он хотел обойти его; но Костя Бочко загородил дорогу и процедил сквозь зубы: «Совет!» Валька успел узнать, что здесь так называли всех, кто приехал с востока, поднял сатиновую сумку с книгами, чтобы ударить.

— На переменке бить буду, — пообещал Бочко и отправился на новое место.

— Меня Игорем зовут, — прошептал Валькин сосед и протянул под партой руку. — Давай дружить.

— Давай.

— Ты где живешь?

— В Немерках, в лесничестве.

— А я в военном городке. У меня батя майор, командир здешнего гарнизона. У тебя батя есть?

— Нет, убили на войне.

— Возьми, — Игорь ткнул его в бок ванильным пряником.

— Спасибо.

— Ты Бочко не бойся. Если что, вдвоем надаем.

— Я — боюсь? Меня за хулиганство в пионеры не приняли. Всех приняли, а Леху Немыкина, Ваську Антонова и меня — нет, сказали: исправиться надо.

— У нас еще не принимали, скоро будут.

После урока Игорь, заложив руки в карманы, подошел к Бочко и предупредил:

— Слушай, попович, и запомни: новенький — мой друг, если что, дело будешь иметь со мной. У меня друзья, сам знаешь, какие. Понял?

Спустя несколько дней, Анна Павловна раздала всем ученические билеты, небольшие книжечки с несколькими страничками, где должны были отмечаться переводы из класса в класс.

— Анна Павловна, я не возьму! Не хочу! — неожиданно раздался испуганный крик великовозрастной Мотри Полищук. Она выбежала из-за парты, бросила на стол учительницы свой билет.- Там везде эмпэ! Это значит: «Мы — пионеры». Не хочу быть пионером, меня тато убьет! Не хочу, не хочу! Боюсь! Бо-о-ю-у-усь…

Полищучка уронила голову на парту и зарыдала, класс зашумел, многие ребята тоже закричали: «Не хочу!» — и бросали билеты на стол побледневшей Анны Павловны.

— А я хочу быть пионером! — вскочил Игорь. — И Савченко хочет! Правда, Валька?

— Правда! — крикнул Валька и, дурачась, добавил: — Если вру, пусть мой дед пойдет учиться в фэзэу!

Никакого деда у Вальки не было, а тот, которого он имел в виду, жил в Изюме — девяностолетний, глухой и смешной дед Лехи Немыкина. У Лехи он и позаимствовал эту своеобразную клятву.

— Тише! — Анна Павловна хлестко ударила ладонью по столу и, покусывая губы, листала билет, не понимая, какое «эмпэ» так испугало Мотрю. — А-а, вот в чем дело! — догадалась она и улыбнулась.- Дети, «М. П.» — это значит «Место для печати», там надо ставить печать. В ваших билетах стоит печать школы, вот посмотрите, и она начала раздавать книжечки тем, кто их бросил. И у меня в паспорте тоже есть это такое страшное «М. П.». Мотенька, вот оно «М. П.», — Анна Павловна достала из сумочки свой паспорт и протянула Полищучке. — Какая же из меня пионерка?

В классе засмеялись, и учительница, овладев вниманием ребят, стала рассказывать о том времени, когда она была пионеркой, о героях-пионерах, которые вместе со взрослыми воевали с фашистами. Анне Павловне было что рассказать — в годы войны она была партизанкой. Однако Мотря ученический билет не взяла — Валька не знал еще, что в глухом полесском селе ее двоюродную или троюродную сестренку бандеровцы повесили на красном галстуке.

Несколько дней спустя, был сбор дружины, и Нина Михайловна, красивая и радостная, повязала красные галстуки Игорю Смирнову, Виктору 3амотько, двум братьям Жуковским, Вальке и еще многим ребятам, в том числе и Косте Бочко. Не Игорь — его отца переводили служить в другое место,- а Валька стал председателем совета отряда…

— Помнишь, как тебя дразнили? — спросил лесничий.

— Помню. Советом.

— Это само собой, — усмехнулся. 3амотыю.- Тогда всех приезжих от вас так называли. Тебя дразнили Джузеппе Буратино.

— Нет, это тебя называли так.

— В том-то и дело, что тебя. Ты меня так хотел прозвать, а все решили дразнить тебя.

— Тебе это прозвище больше подходило. Был тонкий, звонкий и прозрачный. Сейчас заматерел — что плечищи, что ручищи…

— Нас было больше, вот прозвище и досталось тебе.

— Да, вас было больше, — согласился Савченко, и лесничий опять нахмурился, видимо, понял, что не совсем точно выразился.

3авязывался непринужденный, почти шутливый разговор — и пожалуйста: «нас было больше». Верно, больше, только кого «нас»? Тогда все 3амотьки соблюдали, так сказать, нейтралитет. Более того, когда уехал Игорь Смирнов, Виктор стал единственным Валькиным другом. Не считая, конечно, сержанта Шалукова, который вместе с Ниной Михайловной частенько приходил к Марии в гости. Шалуков был его покровителем, и местные ребята побаивались Вальки, зная, какой у него защитник. «Тронете Валентина — головы поотрываю», — предупредил как-то сержант немерковских подростков и, закинув автомат за плечо, дулом вниз, пошел в 3аслучье.

— Скажи, Виктор Васильевич, — Савченко отложил альбом в сторону, — был лесник, кажется, Семен Климчук…

— Степан Климчук, — поправил 3амотько, расставляя тарелки.

— Где он сейчас?

— Убили. Вскоре после того, как вы уехали. Присел на пенек в лесу перекусить, а ему пулю в затылок… И лесничество сожгли, и дом отца Василия тоже загорелся. Он православный был. Может, помнишь старуху Вишневскую, попадью, у которой ноги не ходили? Ее тогда еле вытащили. Но не стреляли, не тронули нас.

— Зачем же поповский дом сожгли?

— Темная история. Сам загорелся, или отец Василий поджег. Дом-то старый был, а отцу Василию, наверное, сильно хотелось попасть в число пострадавших от бандеровцев. Он был богат, через год в Ровно новые хоромы построил.

— Жалко Степана Климчука, — задумчиво сказал Савченко. — Смелый был, ничего не боялся. Он ведь моей сестре жизнь спас. Ты, наверно, и не знаешь… Твой отец тогда пьянствовал день и ночь, извини за напоминание. Мачеха и твои старшие братья деньги из сейфа крали. Отца, отстранили от работы, помнишь, начальство приезжало?

— Все помню,- жестко ответил 3амотько.- До конца дней помнить буду. Бандеровцы отца и Степана Климчука в лесу встретили и сказали: «Будете выполнять план лесозаготовок для советов, второй раз не отпустим, на осиновый кол посадим». И, как ты понимаешь, это были не пустые слова. Куда отцу было деваться? У него своя армия была, что ли? Один наган, пукалка. План не выполнит — за саботаж посадят, времена крутые были, а выполнит — в лесу осиновый кол уготован. А на шее девять душ детей… Напьется и бегает вокруг конторы с наганом, со страху или для устрашения, в воздух стреляет. Солдаты в 3аслучье стояли, а здесь нет, в лес только на операции выходили. Но, отец-то все время должен был находиться в лесу! Тюрьма ему и жизнь спасла. И нам, выходит, тоже. Отсидел три года за растрату и вернулся. В Немерках колхоз организовали, пошел в садовники, нас на ноги поднимал. Потом здесь стало тихо и спокойно — из лесу по амнистии вышли…

«Получается, он умышленно оставил лесничество на Марию. Сам в тюрьме спрятался, а вместо себя подставил девятнадцатилетнюю беременную Марию!» — подумал Савченко.

Да, так оно и было. Старого 3амотько арестовали, сейф перенесли в комнатенку Марии, вручили ей ключи и еще наган.

Валька о нагане узнал случайно. Мария, вернувшись поздно вечером с работы, что-то долго ковыряла вилкой в тарелке, а затем, думая, что Валька спит, погасила лампу и стала шептаться с матерью. Не мог Валька вынести того, что Мария закрыла наган в сейфе.

— Отдай его мне, Мария, — подал он голос. — Я буду тебя охранять.

— Ты все слышал? Все? Никому не говори, понятно? — предупредила каким-то страшным голосом сестра. Если кто будет спрашивать, где лесничий, говори: в Киев начальство вызвало.

— И Витьке не говорить? — уточнил он.

— Я же сказала: никому. Если узнают, что я осталась за лесничего, меня вместо 3амотько убьют. А мне, мне… ребеночка рожать надо.

И Мария заплакала. Вместе с нею заплакала и мать.

Утром Мария ушла на работу и тут же вернулась: надо было собираться в дорогу за зарплатой для рабочих. Мать онемела от этой вести, и на их половине дома, которую они снимали у одиноких стариков, стало так тихо, словно сюда внесли покойника. До лесхоза шестьдесят километров, из них больше половины пути надо ехать лесом.

— А ты наган берешь? — нарушил тишину Валька.

— Дурачок, — снисходительно и нежно сказала сестра, и ее опухшее за последнее время лицо, в густых коричневых пятнах, вздрогнуло… Видимо, от какой-то сильной внутренней боли.

За окном захрапели лошади. Вошел Степан Климчук, в красивом полушубке, розовощекий, шумный, веселый. В руках держал большой белый тулуп.

— Примеряй, Мария Сергеевна, и поехали. К вечеру в лесхозе будем.

— Ты уж, Степа, ради всего святого, будь поосторожнее: побереги Марию, сам видишь, она какая… — мать оторвалась от дверного косяка, приблизилась к леснику, готовая на коленях умолять поберечь дочь. Ведь Степан, бесшабашная голова, в лесу часто попадал в разные переделки, но до сих пор выходил из них живым и невредимым.

— Постараюсь, тетка Катерина. Он не подведет, — Степан подержал на весу видавший виды десятизарядный карабин, с которым никогда не расставался. И добавил шепотом: — Завтра вечером ждите.

Валька напросился в попутчики. Лошади, откормленные, в крупных темных яблоках, исходя густым теплым паром, быстро домчали их до школы.

Мария оставила в санях тулуп и зашла к Нине Михайловне. Урок Валька слушал вполуха, ждал, когда покажется Мария. На улице пошел мелкий то ли дождик, то ли снег, Степан ходил возле саней, с каким-то азартом поправлял упряжь — ему, должно быть, совсем не было страшно то, что их ждало впереди. А Валькино сердчишко сжалось от боли, предчувствия беды, от непонимания того, почему здесь есть жестокие, злые люди, которые продолжают войну, которая уже закончилась. Неужели здесь не все радовались победе, как в Изюме? Директор школы, рассказывал Валькин старший брат, когда учеников собрали во дворе, вышел на крыльцо, навалился всем телом на широко расставленные костыли, ветер заколыхал его аккуратно пришпиленную булавкой штанину, и, скрипнув зубами, выдохнул из себя:

— Мы победили, ребята! Победа!

Последнее слово он выкрикнул так, словно скомандовал батарее: «Огонь!» По впалым директорским щекам, нервным морщинам потекли слезы, и все школьники, все учителя закричали: «Ура! Победа!» — обнимались и плакали… Не должно быть, чтобы здесь не радовались миру, но почему Марию сегодня в лесу могут убить? Зачем?

Потом Валька видел, как старшая пионервожатая часто кивала, соглашаясь в чем-то с Марией — у сестры пятна на лице казались чуть ли не черными. Мария села в сани, Нина Михайловна поправила на ней тулуп, Степан поднял вожжи, и лошади легко, как бы играючи, взяли с места рысью.

Ночью мать не спала. Валька слышал, как она ворочается в постели, вздыхает тяжко и наверняка прислушивается к каждому шороху. Когда он проснулся, мать, непричесанная и затаившаяся, сидела за столом, положив перед собой большие руки. Она долго ждала, пока он проснется, потому что сразу выплеснула свою боль:

— Где же сейчас наша Марусенька, сынок?

Ее лицо перекосила боль, она закрыла глаза, не посмела заплакать и отвернулась. За завтраком призналась: ночью кто-то постучал в дверь и спросил: «Мария Сергеевна дома?» Она по говору определила, что стучится кто-то из местных, и, ответив «нет», взяла топор. Тот что-то тихо сказал, мать не расслышала и вначале не догадалась, что за дверью не один человек. Постояв немного, они ушли, а мать сидела с топором, пока не проснулся Валька.

В школе его разыскала Нина Михайловна, он рассказал ей о ночных гостях. Нину Михайловну это ничуть не встревожило, она весело улыбалась, а затем, осмотревшись по сторонам, не видит ли кто, наклонилась и, обдавая его какими-то волнующими духами, неожиданно поцеловала в щеку. Валька вспыхнул, растерялся, а Нина Михайловна, сказав: «Не бойся! И матери скажи, пусть не боится», — ушла.

Какая она была красивая! Валька всегда как на чудо смотрел на ее нежное лицо, даже на расстоянии он чувствовал, какая у нее бархатная кожа, с немым восхищением и страхом заглядывал в ее добрые, быстрые, неземной чистоты глаза, именно заглядывал, стараясь постичь тайну ее красоты и, конечно, сокровенные мысли о нем, Вальке. Он бы любил Нину Михайловну и женился когда-нибудь на ней, если бы она не любила Шалукова. Но она любила Шалукова.

Наступила еще одна ночь, а Марии все не было. Мать, потирая пальцами виски, ходила по комнате, посматривала на Вальку беспомощно и затравленно.

После десяти вечера раздался стук. Мать как-то привычно взяла топор и подошла к двери. «Теть Кать, это я, Шалуков». Мать не поверила. Шалукову пришлось еще раз назвать себя — только тогда открыла. Сержант бесшумно проскользнул в сени, достал откуда-то кусок рафинада, пахнущий казармой и крошками табака:

— Возьми, Валентин. Сахар настоящий, военный.

И подмигнул ему. Он был в стеганке — любил ее за легкость и удобство. Мать ждала от него вестей, но Шалуков сам ничего не знал, только то, что ни вчера, ни сегодня в лесу ничего не произошло, и этим немного успокоил мать.

— Я буду недалеко, а вы ложитесь спать.

— Какой тут сон, Женя! Ночь, а их нет. Они же с деньгами, будь они прокляты.

— 3наю, — ответил Шалуков. — Ну, теть Кать, всё. Меня ждут, до свидания.

Сержант бесшумно ушел.

Валька спал, когда возле дома всхрапнули лошади. Он сразу проснулся. Мать прильнула к окну, оттуда донесся стон. «Мама…» — послышалось Вальке.

Они выскочили на улицу. Лошади тяжело дышали, с их губ срывалась пена, на санях боком лежала Мария.

— Ой, мама, началось у меня. Ой… Вези меня скорее… Степан, не знаю, жив ли… Совещание в лесхозе было… Ехали через Немерковский лес, а на кусту какой-то плакат белый… Степан сорвал… И сразу очередь… Спрыгнул — «давай, Мария, жми, а я остаюсь». Лошади понесли… Вези быстрей, мамочка… А деньги вот… в сумке, — последние слова Мария шептала.- Валентин, подойди ближе… Деньги никому не отдавай, понял? В сумке наган, смотри, не балуйся…

Она смотала с руки ремень полевой сумки и протянула Вальке. Он взял сумку и сразу почувствовал в ней тяжесть нагана.

— Не выходи из дому, пока не приеду. И никого не пускай, — наказала мать и, сев в сани, хлестнула вожжами лошадей.

Валька метнулся в дoм, запер дверь, залез под одеяло и стал вытаскивать из сумки наган. Боясь нечаянно нажать на курок, ощупал шершавую, такую удобную рукоять, погладил холодный ствол, барабан и подумал, что теперь ему никто не страшен. Напротив, даже промелькнуло сожаление, что никто не приходит грабить его… Если бы пришли, уж он бы им показал… А там и дядя Женя подоспел бы с автоматом…

Мать вернулась, когда уже рассвело. Она была впервые за много дней радостная и счастливая, сообщила:

— Поздравляю вас, дядя Валентин, сразу с двумя племянницами! Пойдешь в школу — зайди на почту и дай телеграмму в Великий Анадоль мужу Марии. Теперь он папа!

Вслед за нею появился Степан — грязный, без шапки, с горячечным блеском в глазах. Узнав новость, расцеловал новоявленную бабушку, достал из-за пазухи скомканный плакат: «Хай живе вiльна Україна! Смерть совєтам!”

— Из-за клочка бумаги жизнью рисковал, — укорила мать.- Ладно, мы советы, но ты-то местный…

Запрокинув голову, Степан засмеялся, а потом объяснил:

— Да я для них совет из советов! Я с ними в кошки-мышки играю с сорок второго года, когда партизанить начал!..

Но вот на столе все было готово, юшка дымилась в тарелках, гость извлек из плаща плоскую бутылку коньяка. От рюмки хозяин оживился и, слушая рассказ Савченко о его нынешнем житье-бытье, медленно закусывали, соглашаясь с ним, покачивал головой.

— А зачем тебе Костя Бочко понадобился? — наконец, спросил он.

— Бочко? — произнес Савченко и сделал паузу. — Да уж очень хотелось узнать, каким он стал. Мальчишечкой сволочным был, что и говорить, а стал ли человеком — вот что интересно.

— Стал, — кратко ответил лесничий и усмехнулся. — Не можешь ему простить, что он тебя подковой тогда ударил?

Усмехнулся как-то обидно для Савченко, снисходительно.

— Тогда была, выходит, по-твоему, просто невинная детская драка?

— А что же это было?’

— Это было, — Савченко снова сделал паузу, — после первого мая сорок девятого года. После того, как погиб сержант Шалуков. После того, как было нападение на райком партии. После того, если ты забыл, как всё 3аслучье и Немерки были разукрашены бандеровскими листовками. Многие, наверно, подумали, что это чуть ли не конец советской власти. И вы, почти все, пришли после Первомая в школу без пионерских галстуков.

— А ты брал за шиворот тех, кто пришел без галстука, и вышвыривал из класса. Стал на дверях и никого без галстука не пускал. И меня тоже, между прочим… Кому это могло понравиться? Вот Бочко и проучил тебя.

— Проучил, значит. Да-а… Он боялся за свою шкуру, как же! — поповский сын, а стал пионером. А ситуация-то изменилась, и он должен был показать, что он не очень-то за советов… Он стоял тогда с ребятами-пятиклассниками возле церкви, а я шел домой. Когда, поравнялся с ними, он стал издеваться: «Ох, яки файни калоши у советив! Ох, яки файни!» Я гребу, в рваных шахтерках, а на нем сапожки, галифе, френчик немецкий, шляпа с перышком. И мне — подножку. Я растянулся. Поднялся и дал ему как следует. Свалил наземь, тут уж пятиклассники вмешались: лежачего не бьют. Я оставил его на земле и пошел домой. Он же, видимо, когда лежал подо мной, случайно нащупал в траве подкову. Подкрался сзади, и ударил по голове. Подло, сзади, как те, в лесу… Что же касается галстуков, то все вы, уважаемый Виктор Васильевич, прости меня, из-за трусости их не надевали. Меня встретила тогда Нина Михайловна в коридоре, страшно было на нее смотреть, а она говорит: «Молодец, Валька, что ты с галстуком». И я понял тогда, что трусость и предательство — одно и то же, и, уж извини, стал вас вышвыривать из класса и за Шалукова, и за Нину Михайловну, и за листовки, и за подлое ваше поведение. Анна Павловна чихвостила меня за это в учительской, но пойми, я по-другому тогда не мог …

— Конечно, ты был героем. А вот твоя мать и сестра целыми днями пропадали у той же матушки Вишневской, бабушки Бочко. Тоже дрожали за свою шкуру, надеялись, что дружба с поповской семьей убережет вас. Особенно твоя мать стала набожной, такой набожной, что все Немерки удивлялись — надо же, советка , а так в Бога верует.

Да, и это было правдой. Когда Костя ударил его, он свалился без сознания в канаву. Вытащил его Витька 3амотько — молчаливый, бледный, тихий как девчонка, единственный его друг. Отвел в хату, поставил в печь воду в огромном баняке, то есть чугуне, в котором крикливая мачеха Виктора варила каждый день ведра полтора бульбы на их семейство. Ссадина оказалась пустяковой, хотя крови было много, но зато шишка получилась приличная, твердая, как каштан. Виктор просушил книги, дал взамен размокших тетрадей две новенькие, в клеточку и косую линию, — целое богатство. Пока Виктор соскребал грязь с жакета и бурок, пока просушивал их, Валька сидел на скамейке и плакал. Не от боли, а от обиды и ненависти за подлый удар, оттого, что утром Мария дала ему последнюю мелочь на конфеты горошек, чтобы делать из них для девчонок сладкую воду, обмакивать в нее пустышки. Полтора десятка горошин лежало в кулечке в кармане, они еще на уроке от его тепла начали слипаться, а теперь и вовсе смешались с грязью.

Обсушившись, Валька побрел домой, боясь, что Мария первым делом спросит о горошке, но увидел на столе пироги, пасхальный кулич, крашенные луковичной шелухой яйца.

— Садись, Валька, обедать. Матушка Вишневская нас не забыла, дай Бог ей здоровья, — говорила мать благостно, перекрестилась на икону и поставила перед ним суп, пироги и яйца.

Потом она увидела шишку, стала допытываться, где он ее заработал. Валька не отвечал, молча съел суп, а к пирогам и яйцам не дотронулся.

— Что с тобой?

— Ничего поповского есть не буду, — сказал он, а затем, со слезами на глазах, спросил: — Они только что принесли, да? Только что?

— Нет, еще утром их Лукьяна прибегала.

— У меня в кармане горошек растаял, — и Валька выложил на стол жалкий мокрый комок.

— Бог с ним, с горошком. Нина Михайловна дала денег взаймы, Мария купила сахару. А пироги почему есть не хочешь?

— Я — пионер, понимаешь. Председатель совета отряда. И поповского есть ничего не буду! — выкрикнул Валька и выбежал из-за стола.

— Раньше ел, а сейчас, значит, должность не позволяет. Ну, ничего, нам больше достанется…

Мать и в Изюме ходила в церковь, а здесь и подавно. Он знал, что она не понимает, какой на деле поп Василий, его сынок, но объяснить не мог.

На следующее утро, когда мать и Мария, запеленав девчонок, собрались в церковь, он наотрез отказался идти с ними.

— Тут все ходят в церковь, — сказала Мария, — и ничего с тобой не случится, если и ты пойдешь.

— А ты что, в Бога веришь? — кричал он ей.- Ты же комсомолка, не веришь в него, ты боишься, что тебя убьют!

— А ты не боишься, сопля этакая?

— Не боюсь. Не боюсь! Пусть они лучше убьют меня, но я их не боюсь! Не боюсь! — кричал Валька, содрогаясь от рыданий.

Они ушли, а Валька, надев галстук, расхаживал по двору, чтобы все это видели, чтобы знали, что он на Пасху не идет в церковь, не пошел на горку катать крашеные яйца с ребятами, а сидел на колоде возле калитки и читал книжку …

О, как он тогда возненавидел Костю Бочко! Ненависть настолько запала в душу, что он, заканчивая уже техникум, вдруг услышал о каком-то третьекурснике Косте Бочко, который приехал в Харьков из Львова, и вспомнил пасхальные дни пятидесятого года. Ему показали этого Бочко, и он несколько дней присматривался к нему — тот ли? Третьекурсник был таким же курносым. И еще одно настораживало — третьекурсник, разговаривая, нервно подергивал головой. Скажет слово и дернет головой в левую сторону, потянет ее даже вверх, скажет — и дернет…

Однажды Валентин не сдержался, подошел к нему и спросил напрямик:

— Ты — Костя Бочко?

— Д-да,- ответил третьекурсник и мотнул головой.

— В Ровенской области жил?

— Ж-жили и т-там…

— У тебя отец не попом был?

— Чт-т-то? У мен-н-ня от-т-тец н-не по-пп-пом, а с-с-совет-т-тс-с-с-ким оф-ф- -фи-ц-це-ром б-б-был! – глотая жадно воздух, ответил этот Костя Бочко.

— Извини, друг. Мне все понятно. Извини, — сказал Валентин и крепко пожал ему руку.

— П-паж-ж-жалу-с-ст-та, — ответил третьекурсник и пошел своей дорогой…

— Ну а все-таки, где сейчас Костя Бочко? — спросил Савченко.

— В Киеве. Преподавал в институте, стал профессором. Сейчас работает заместителем министра.

Савченко даже пригнулся от такой новости.

— Считаешь, пролез, да? — спросил лесничий.

— Нет, подумал: сколько времени прошло, может, человеком стал.

— А ты приехал сюда посмотреть: так ли это? Сомневался, выходит? — Замотько спросил резко и прямо посмотрел гостю в глаза.

— Может, и сомневался, — ответил Савченко, не покривив душой. — Вообще-то я забыл всё, а тут случай такой, все и вспомнилось.

— Я ничего не забыл. Вообще мы никогда не забывали, что здесь творилось. Народ был запуган, забит. Прости, но мы не знали даже, что на свете существуют помидоры! И всего боялись… Ты мало здесь был, да и сколько тебе тогда было… Все запугивали народ. Например, так: заходят в село бандеровцы, наберут продуктов и тут же уходят. Вслед за ними — красноармейцы. Спрашивают: «Здесь были бандеровцы?» И если скажут, что были, тут же расправа. Они приучали к настоящим красноармейцам относиться с недоверием и ненавидеть их. И молчать, молчать, молчать…Здесь люди подчас ненавидели бандеровцев больше, чем вы, приехавшие сюда…Потому что они несли кровь и горе… Сейчас, если хочешь знать, председателем сельсовета у нас Мотря Полищучка, да, та самая, которая кричала: «М.П.- это «мы — пионеры»!

— Значит, не зря Шалуков и Климчук сложили головы? За красивую жизнь Кости Бочко?

— Неужели ты сомневался? — тихо спросил лесничий.

— Ты так болезненно воспринимаешь мои слова. Я человек прямой и скажу откровенно: знать хотел твердо, твердо знать, понимаешь? Чтобы никогда не было того, что было. Никогда, понимаешь? Ведь находятся еще умники, которые готовы залить снова нас кровью.

— А-а, — махнул рукой 3амотько. — Из-за чужого тына шелудивые псы лают, а обоз идет. Ешь юшку. Она остыла совсем.

— Холодная еще лучше, — ответил Савченко и, разгоряченный беседой, предложил: — Давай выпьем, знаешь за что? За «Да здравствует Первое мая!»

— Хай живе Перше травня! — сказал Замотько и впервые за время встречи улыбнулся, с непонятным значением улыбнулся.

Затем лесничий предложил сходить вместе на рыбалку. К вечеру клев должен быть таким же бешеным, как и утром. Савченко отказался: надо возвращаться в Ровно, присоединяться к группе.

Провожая гостя на автобус, лесничий повел его через Немерки. Савченко узнал дом, в котором, они жили. Даже цел был куст сирени, почти дерево, на которое он взбирался, ожидая, когда вернутся из лесхоза мать и Мария. Их не было десять дней, и он все десять дней не отходил от дома, надеясь, что они вот-вот приедут. Они отправились туда за расчетом для Марии — ее муж закончил техникум и получил направление на Дальний Восток. У Вальки на десять дней была буханка хлеба и пачка маргарина. Он ел маргарин, когда уже хлеб кончился, ел даже тогда, когда тот прогорк, — много лет потом не мог смотреть на него без содрогания… Днями лежал на крепких ветвях сирени, голова кружилась от голода и запаха цветов, а он смотрел и смотрел на дорогу из Заслучья…

— Между прочим, — сказал вдруг Замотько, — у деда с бабкой был кроме вас еще один квартирант. Бандеровский сотник, так что вы жили в полной безопасности.

— Шутишь?

— Снимая половину дома, вы его маскировали, а он за это не трогал вас. Его нашли через несколько месяцев после вашего отъезда. Живым не дался. И деда с бабкой пристрелил — наверно, много знали…

— Дед с бабкой такие божьи одуванчики были, — сказал Савченко и хотел, было, отломить веточку с набухшими почками, увезти с собой, но отказался от этого намерения: что-то претило ему, наверно, не нужно было увозить с собой напоминание о времени, которое безвозвратно кануло в прошлое.

В 3аслучье они, поджидая автобус, заглянули в сельсовет, однако Мотрю Полищучку не застали — уехала в районный центр. 3амотько вспомнил вдруг, что в школе, в пионерской комнате, есть снимок совета дружины тех лет,- его в прошлом году приглашали на встречу с детьми, он и увидел там эту фотографию.

— Я еще сказал, что это вот наш первый председатель совета отряда, а фамилию, извини, твою переврал: Савиным назвал, — признался он.

— А Нина Михайловна сейчас где? Сестра одно время писала с Дальнего Востока, переписка как-то оборвалась, следы потерялись.

— Была первым секретарем райкома комсомола, работала в Ровно, кажется, в обкоме партии. Костя Бочко у нее даже начальником был. Наверно, и сейчас живет в Ровно.

3амотько посадил гостя в автобус, махнул на прощанье и, не дожидаясь, когда Савченко уедет, широким шагом пошел в Немерки, наверно, спешил к вечерней зорьке. Но когда водитель закрыл двери, лесничий остановился, повернулся лицом к Савченко и, улыбаясь, поднял руку в пионерском приветствии… С иронией, как всегда…

Первого мая Савченко стоял напротив гостиницы в густой толпе горожан и смотрел на демонстрацию. День был солнечный, ласковый, музыка громкой, настроение у всех — поистине первомайское. Неподалеку была трибуна, оттуда гремели приветствия, и демонстранты, проходя мимо, кричали в ответ «ура».

Савченко казалось, что он нигде не видел столько флагов, как здесь… Тут-то его и нашли земляки. Иван Коловоротный уверял, что он много потерял, не поехав с ними, а цыганистая 3ина прямо-таки на правах близкого человека стала упрекать, дескать, компания сложилась, так зачем же ее разрушать, тайком убегать куда-то. Ведь так неинтересно туристничать…

Он что-то пробормотал в оправдание — по центральной улице пошли колонны детей. И невольно мысленно стал повторять: «Да здравствует Первое мая!» В этих словах как бы сошлись его помыслы и надежды, и он почувствовал: душат слезы. Не дал им показаться, пересилил их — зачем же плакать, дети идут, здоровые, радостные, счастливые… Взглянул на трибуну и обмер — там, кажется, стояла Нина Михайловна. Красивая, как и прежде, только очень еще молодая, и Савченко на миг охватило сомнение — она ли это, но «Нина Михайловна» улыбалась весело и заразительно, как, в молодости, и махала детям большим букетом красных гвоздик.

P.S. Пять лет спустя, 24 августа 1991 года, Савченко не отходил от телевизора, даже впервые в жизни не пошел на работу, прогулял. Он следил за заседанием Верховной Рады, особенно за депутатом Костянтыном Бочко, который был одним из самых активных сторонников провозглашения «нэзалежности» Украины. Через несколько месяцев перестал существовать Советский Союз.

Первая публикация (без P.S.) – Александр Ольшанский. Родник на Юго-Западе. М., 1986