Приключение Женьки Кузьмина

Если бы Женьку Кузьмина природа наградила самой необузданной фантазией, он даже в этом случае не смог бы предположить, как ему повезет.

Слонялся практикант зооветеринарного института по совхозу месяц, и еще предстояло столько же слоняться. Писал письма однокурсникам, хвастал, что ему поручают наравне с опытными ветврачами определять довольно-таки сложные диагнозы, советуются с ним и, наверное, из уважения частенько угощают спиртом.

Конечно, Женька сильно преувеличивал. Спирт он пил всего один раз, да и то с Николаем Степановичем, который приехал сюда из какого-то целинного алтайского совхоза за племенными телками.

А смотреть правде в глаза – Женька

Если бы Женьку Кузьмина природа наградила самой необузданной фантазией, он даже в этом случае не смог бы предположить, как ему повезет.

Слонялся практикант зооветеринарного института по совхозу месяц, и еще предстояло столько же слоняться. Писал письма однокурсникам, хвастал, что ему поручают наравне с опытными ветврачами определять довольно-таки сложные диагнозы, советуются с ним и, наверное, из уважения частенько угощают спиртом.

Конечно, Женька сильно преувеличивал. Спирт он пил всего один раз, да и то с Николаем Степановичем, который приехал сюда из какого-то целинного алтайского совхоза за племенными телками.

А смотреть правде в глаза – Женька попросту не знал, чем он должен заниматься. Специалисты совхоза не загружали его работой, полагая, что полнейшая самостоятельность – прекрасное условие для успешной практики. Они изредка лишь просили помочь заполнить карточки племенного учета, а потом хвалили Женьку за красивый почерк. Эта похвала, как и невнимание, больше всего злила Женьку. Вдобавок ко всему, он думал, что ему не доверяют.

В письмах Женька не касался одной темы – совхозные девчата были к нему абсолютно равнодушны. Писать, что это хоть в какой-то степени не так, было рискованно – все равно никто из однокурсников не поверил бы. Виной всему был Женькин рост – метр пятьдесят четыре утром и метр пятьдесят три вечером. К концу дня люди становятся на сантиметр-два ниже, хотя танцы в клубах, в том числе и совхозных, бывают только вечером.

Но маленькие люди, и не только те, кто не вышел ростом, чаще всех прочих полагают, что они-то и способны на большие дела. Вот и Женьке хотелось, чтобы однокурсники, скучающие в других колхозах и совхозах, позавидовали бы ему. Он был уверен, что им тоже скучно.

От нечего делать Женька часто мечтал: случилась бы в совхозе какая-нибудь эпидемия, скажем, сапа или ящура, вот тогда бы он показал себя. Но сапа и ящура не обнаруживали, а у Женьки не было никакой возможности принять в каком-нибудь деле активное участие.

И все-таки Женьке повезло. Николай Степанович предложил ему сопровождать в качестве ветврача десять теплушек племенного молодняка.

2

Теплушки катились в хвосте грузового поезда. За сутки эшелон останавливался ненадолго на малых и больших станциях. Николай Степанович, Женька, Митрофановна – доярка из совхоза, и трое рабочих – Клим и два Сергея, отчаянно спеша, разносили по вагонам сено и комбикорм, наливали в корыта воду.

Иногда они успевали только раскрыть дверь, а кондуктор, который прохаживался, разминая онемевшее тело в огромном тулупе, кричал, что поезд уже отправляется.

А поезд мог стоять еще полчаса. Николай Степанович не находил себе места вагоне: кто знает, сколько времени осталось до отправления? К тому же он на свой риск взял сорок коров вместо молодняка. Их надо было доить хотя бы раз в сутки.

Когда эшелон трогался с места, Николай Степанович закрывал дверь теплушки и шел посидеть возле «буржуйки». Печурка шипела и потрескивала, потом дрова разгорались, и пламя освещало сидевших на тюках спрессованного сена Женьку и Митрофановну.

В другой половине вагона, за изгородью из горбыля, тяжело и шумно дышали коровы.

К исходу вторых суток Николай Степанович решился сделать большую остановку. Теплушки отцепили от эшелона и загнали в глухой тупик.

Женька застегнул пуговицы на полушубке, взял чемоданчик с мазями и карболкой, озабоченно нахмурился и пошел осматривать животных. Он скрупулезно ощупывал теленка зав теленком, останавливался возле какого-нибудь, нарочито долго стоял в неподвижности, будто и впрямь решал что-то важное.

— Ну, что с ним? – нетерпеливо спрашивал Николай Степанович и наклонялся, заглядывая Женьке в лицо.

— Да ничего, — отвечал Женька и шел дальше.

— Ты смотри как следует. Я ведь по образованию инженер-механик, в коровьих болезнях, сам знаешь, — как баран. Как бы телята не подохли.

— Не подохнут, — обещал Женька солидно.

После осмотра Николай Степанович вдруг спросил:

— А ты доить умеешь?

— Не приходилось.

— Вот и мне не приходилось. Надо помочь Митрофановне. Разве она сама выдоит сорок коров? Как ты думаешь? – спрашивая Женьку, Николай Степанович вручил ему оцинкованное ведро.

Митрофановна подвела Женьку к корове, села на осиновый чурбачок и проинструктировала:

— Сынок, не тяни сильно, выдавливай, выдавливай. Вот так, — белые струйки звонко полоснули дно ведра. — Вот так. Во-во-во, — приговаривала она, когда у него стало получаться.

Возле другой коровы присел Николай Степанович.

— Так ведь и у меня получается! – воскликнул он.

«Радостей-то – вагон, — с иронией подумал Женька. — Почему же он меня не предупредил? Так бы и сказал: мне нужна доярка, а ветврач – на всякий случай. Увидели бы ребята меня с подойником… Ректификат, Женька, добываешь, а?»

Сняв полушубок и сбив на затылок шапку, Николай Степанович ловко массажировал вымя, а затем старательно тянул за соски. Работа, видимо, привлекала его своей необычностью. А буренка, поглядывая на него круглым мутным глазом, помахивала, довольная, хвостом.

Часа через два, вылезая из-под коровы, Николай Степанович выдохнул:

— Восьмая!.. А ты сколько?

— Не считал.

— Тебе не нравится работа?

— Мне до сих пор казалось, что есть существенная разница между ветврачом и дояром…

— Разумеется, — засмеялся Николай Степанович. — Но разница не страшная.

— Ничего в этом постыдного нет, — подала голос Митрофановна из угла. — Ты ведь не воруешь, а работаешь.

— Ладно, — произнес Николай Степанович, напяливая полушубок. — Пойдем, Евгений, пообедаем, потом разыщем начальника станции.

Стояла оттепель, с крыш вагонов капало. Женька шел немного позади, волочил ноги в валенках с галошами по мокрому снегу, поеживался от сырого ветра и молчал.

На станции они отыскали начальника, который дружески возлагал руку на плечо Николаю Степановичу и говорил проникновенно:

— Братцы, поймите, у меня станция маленькая. Девяносто пять эшелонов из ста проходят ее не останавливаясь. Те, что останавливаются, не могут взять. Все-таки десять вагонов. Будет сборный поезд — подцепим, не волнуйтесь…

— А когда он будет? — придерживал его за рукав Николай Степанович, видя, что начальник намерен улизнуть.

— Сегодня ночью, — пообещал тот и все-таки ускользнул куда-то.

3

— Так ты на ветеринара учишься сынок? – расспрашивала Митрофановна, подогревая на печурке поздно вечером чай.

— На коновала.

— Какой же из тебя коновал будет. Такое скажешь… А сколько тебе годков?

— Что, у вас дочь есть?

— Есть. Она тоже будет ветврачом. Осенью поступила. Не знаешь Лену Егорычеву?

— Не знаю. Как же я могу знать ее, если она на первом курсе, а я на последнем?

— Это правильно. А учиться трудно?

— Кому как.

— Мать, отец у тебя есть?

— Да.

— Где они работают?

— Митрофановна, — возмутился наконец Женька, слезая с тюков сена. – Когда вы перестанете задавать эти вопросы: кто, да что, да откуда?

— Мне нужно знать, с кем я еду, — требовательно заявила она.

— А мне, представьте, нисколько! — бросил Женька и выпрыгнул из теплушки.

— Нехорошо так, нехорошо… — говорила вслед Митрофановна. — Человек ты молодой, образованный…

Вечером подмерзло, выпал небольшой снег. Из открытых люков вагонов валил пар, поднимался искрящимися столбами вверх, к луне. От теплушек на свежем воздухе заметно тянуло парным молоком, резко шибало навозом. Сытые коровы шумно жевали, в телячьих вагонах клацали копыта – там что-то не поделили.

Снег, мягкий и синеватый, поскрипывал под валенками Женьки.

«Чертова баба, ей все нужно знать, — возмущался Женька, прохаживаясь вдоль вагонов. — Она ведь расскажет своей Леночке Егорычевой, как я отказывался доить коров. Ребята узнают — засмеют. А я им расписал: парни, мне подвернулось такое заманчивое дело! Еду в командировку в качестве ветврача! Идиот… Нетрудно представить, как об этом будет рассказывать в институте Леночка Егорычева…»

Взвизгнули дверные ролики первой теплушки, где жили рабочие. В проеме показалась чья-то голова:

— Что, доктор, скучаешь?

— Да так, моцион, — ответил Женька и подошел ближе.

— Выпьешь? У нас осталось кое-что…

— Давай.

В теплушке, возле «буржуйки», сидели захмелевшие Сереги и Клим. Из тюков сена они соорудили что-то наподобие дивана. Один Серега почти дремал, положив голову на тюк, а второй смотрел на прыгающие языки пламени в «буржуйке» и напевал что-то под нос.

— Здорово устроились! – сказал Женька, садясь на диван. — Сидеть удобно, даже спинка есть…

— Это мы можем, — сказал Клим.- Вот третьи сутки едем с тобой, а как следует еще не познакомились.

— Я-то вас всех знаю, — Женька заложил нога за ногу. — Ты — Клим, пытается уснуть – Белый Серега, песню мурлычет – Черный Серега. Так вас называли в совхозе.

— Верно, Черный, — кивнул головой певец и снова загудел в нос.

— Предлагали Николаю Степановичу — ни в какую. Строгий бугор. А ты хватани…

Женька поднял стакан, наполненный доверху водкой, подержал его в руке, собираясь с духом, и выпил. Клим вложил в руку бутылку вишневого напитка, и Женька торопливо запил из горлышка, запихнул в рот кусок колбасы.

— Я думал, что и ты не умеешь пить, — сказал Клим.

— Что тут уметь, — поморщился Женька и снова глотнул напитка.

— Плохо пошла?

— Не совсем хорошо, — ответил Женька и понял, что уже пьян. — Что это за водка?

— Пятидесяти шести, доктор.

— Я сразу учуял — не сорокаградусная…

Потом он о чем-то спорил с Черным Серегой, а потом подпевал ему, но когда Клим налил еще, Женька поднялся и замотал головой:

— Мне, парни, хватит… Не пошла сразу…

Он выпрыгнул из теплушки, шлепнулся — руки приятно обожгло холодным снегом. К нему бросился Клим, помог отряхнуться.

Затем Клим взвалил что-то на плечо, и Женька подумал, что он собирается нести куда-то Серегу. Но и Серега взвалил что-то на плечо, и тогда Женька догадался, что это мешки с комбикормом. Из вагона вывалился еще один мешок. «И Белый проснулся», — подумал Женька, придерживаясь рукой за теплушку.

Серега завозился с мешком, пытаясь поднять его.

— Чего стоишь? Подсоби…

Женька помог управиться с мешком и опять схватился за теплушку. Клим и Сереги гуськом переходили заснеженные пути, направляясь в противоположную сторону от вагонов.

— А-а, ребята воруют, — пробормотал Женька, ног не стал кричать, чтобы рабочие вернулись с мешками, а махнул рукой, потом наклонился над колесом и, преодолевая отвращение, заложил пальцы в рот.

4

Женька проснулся на ложе между тюками, приподнялся, свесил ноги, но не спрыгнул вниз — ему снова стало плохо.

— Выспался? – спросил Николай Степанович.

— Кажется… А который час?

— Семь утра! — кричал Николай Степанович, потому что под вагоном стучали колеса. — Вчера оставил тебя присматривать за хозяйством, а ты завалился спать. Дождался сборного, иду — встречаю Клима и Серег. Несут комбикорм. Пьяные вдребезги. «А ну, заворачивай назад!» Ни слова против, повернули. За ними надо глядеть в оба. Неизвестно еще, сколько им удалось стащить. Разбазарят корма, а сколько нам ехать? Кто знает… По моим подсчетам, кормов хватит суток на пять. А ехать, может, и десять. Будешь осматривать молодняк — пересчитывай! Такие помощники могут и теленка продать.

— Хорошо.

— Зря взяли их. Пьяницы они горькие, после отсидки прибыли к нам, строили коровник. Наши давно хотели избавиться от них. Вот директор и понадеялся: дескать, заедут они на целину и останутся там, — рассказывала Митрофановна.

— Мудрец он — ваш директор, ничего не скажешь.

«Знает он, что я вчера пил с ними? — размышлял Женька. — Сегодня он сильно не в духе. Догадывается? Или Митрофановна сказала? Впрочем, откуда ей знать? Я же сразу полез сюда, наверх…»

Водка все же давала знать о себе. Женьку слегка тошнило, возможно, не так с похмелья, как оттого, что последний вагон сильно мотало из стороны в сторону. Открыв люк, Женька высунул голову. Снежная пыль впилась иголками в лицо, заломило в висках. Митрофановна крикнула: простудишься! Женька захлопнул люк.

С рассветом прибыли на станцию, Митрофановна разогрела тушенку, но Женька смог выпить только чаю и опять взобрался на свое ложе.

Внизу говорили. Митрофановна расспрашивала, Николай Степанович — отвечал.

— А вы знаете, почему я согласилась поехать? Ради интереса. Посмотреть хочется. Целина да целина, а какая она — не знаю. Степь, говорят, и степь. Правда?

— Да уж правда. Мы в Кулунду едем, степь так называется, где лесами не богато. Раньше, говорят, была благодать. Трава стояла в рост человека. Дед мне рассказывал: клубники в степи было — ступить негде. Лет пятьдесят назад переселенцы начали вырубать перелески, вот и оголили землю. Климат изменился. Сейчас озеленяем Кулунду.

— Так вы не приезжий?

— Родился в Кулунде. А дед — из-под Чернигова.

— Семья есть?

— Есть. Жена – врач. Живем недалеко от Благовещенки, почти в городе. Я в совхозе управляю отделением. Решили разводить племенных коров, чтобы молока было больше химикам. У нас там сульфатный комбинат есть. Соль из озер перерабатывают. Не слыхали, есть такие озера – Кучукское, Кулундинское, Селитренное?

— Куда уж нам слыхать. От нашего Воронежа тысяч пять километров будет?

— Поменьше.

— А годов десять назад надумала я ехать на целину. «Поедем, — говорю мужу, — посмотрим». «Туда работать, жить надо ехать, а не смотреть, — ответил. — Дура, дети у нас, зачем потащим их по белу свету? Сиди уж на месте». А все-таки посмотрю…

Они еще долго говорили. Закрытую наглухо теплушку мотало, внутри было темно, и Женька опять заснул, уткнув лицо в мягкий воротник полушубка. Потом проснулся неожиданно, от какого-то толчка.

— Когда же остановимся? — простонала Митрофановна.

Николай Степанович вылил из бочки остатки воды в ведро. Услышав грохот бочки, коровы замерли, вытянули шеи. Николай Степанович подошел к ним, опрокинул над корытом ведро — вода тонким слоем расхлестнулась в нем. Сталкиваясь рогами, коровы жадно засосали и засопели. Эта доза их только раздразнила.

«Сколько я спал? Ночь, день или целые сутки?» — думал Женька.

Теплушку окутала темнота — Николай Степанович положил несколько кусков шпал в буржуйку. Они не горели, но после мазута из путейской масленки, которую подарил Клим, печка ожила, загудела труба и забушевало пламя, освещая заросшее щетиной лицо Николая Степановича.

— Евгений, а, Евгений? — позвал он, прикуривая от щепки.

— Да, — отозвался Женька.

— Спишь, спишь и спишь. Не заболел?

— Нет.

Табачный дым коромыслом потянулся в печурку.

— Вторые сутки коровы не доены! – с болью воскликнула Митрофановна.- Перегорит молоко в вымени – попробуй потом вылечить. Покалечим буренок.

Коровы хотели пить. Сначала они искали тупыми черными носами клапаны автопоилок, такие привычные на совхозной ферме, но натыкались на сухое деревянное корыто и крупные куски лизунца, разбросанные по полу. Одна из них догадалась лизать заиндевелые стенки вагона, и все зашуршали языками по изморози, задирая вверх головы, насколько позволяли короткие шеи. Но изморозь не утоляла жажду.

И коровы заревели утробно, оглушающе, с отчаянием – они видели людей и просили у них воды. Рев поднялся и в телятниках.

Женька ушел снова поглубже в полушубок, и как только закрыл глаза, ему почему-то представились голодные тощие волки, рыскавшие неподалеку от железной дороги: садились на снег, улавливали острыми мордами коровий запах и протяжно выли, подхватывались и мчались, собираясь в стаю, за составом.

Митрофановна гладила ревущих коров, уговаривала, но они не успокаивались – от ласки ревели еще громче и жалобней.

Николай Степанович по-прежнему сидел возле печурки и курил.

Неожиданно вагон встряхнуло, коровы испуганно попятились назад, скользя копытами по мокрому полу. Заскрежетали тормоза, зашипел сжатый воздух. Кто-то колотил в стенку вагона.

Николай Степанович рывком открыл дверь. Женька увидел яркую, с ореолом луну, которая освещала безбрежную плоскую степь. Золотинками перемигивался снег.

— Ваши горят, там, впереди! – закричал кондуктор, спрыгивая с тамбура теплушки. – Я видел, они выбрасывали горящие тюки!

Николай Степанович и Женька прыгнули в сугроб, побежали к первой теплушке – из нее валил дым, труба «буржуйки» клубами искр стреляла в небо. Коровы опять заревели во всех вагонах, в лунном воздухе висело сплошное, жуткое «э-э-э-э!» Из вагона выбросили краснобокий тюк, он покатился под откос, окутываясь паром.

— Живы? – крикнул Николай Степанович и, увидев мечущихся в дыму Клима и Серег, стал орать: — Перепились, сволочи?! Завтра я вас всех выгоню, ворюг, пьяниц…

— Что ты раскричался, начальник? – спросил спокойно Клим, гася валенком какую-то тлевшую тряпку. — Уйдем завтра. Ну, уснули, ну, от «буржуйки» пошло. Быват…

— Быват, — передразнил кондуктор. — К цистерне прицеплены! И какой дурак вас за цистернами прицепил! – он замахал фонарем. — По вагонам! Скоро станция!

Пока стояли, Митрофановна успела набросать ведром в корыта снега. По вагонам прокатился судорожный лязг, заскрипели отжимающиеся колодки. Изредка застучали стыки под колесами. Возбужденные пожаром Николай Степанович и Женька стояли у открытой двери и следили за первой теплушкой, но поезд набрал ход – и она скрылась в снежной пелене.

Коровы лизали снег.

5

Перед утром почувствовали, что эшелон притормаживает, подъезжая к станции. Тусклые лампочки на высоких столбах освещали скопище вагонов.

Женька бежал за Николаем Степановичем, обжигая горло колючим морозным воздухом, нырял по вагоны. Над головой гремели репродукторы. Один эшелон дернулся, и Николай Степанович с Женькой едва выскочили из-под колес. Смазчик, хлопающий крышками букс, выругал их и пригрозил кулаком.

В кабинете дежурного вспыхивали по стенам красные, желтые, зеленые лампочки; дежурный, молодой, уставший человек, приказывал по радио кому-то отправляться, торопил какого-то механика, который медлил освобождать путь.

— Послушайте, — крикнул Николай Степанович. — Мы везем десять вагонов животных. Прошу отцепить для ухода на полдня.

— Проедете еще часа три – и будет узловая, — оторвавшись от микрофона, бросил дежурный.

— Я требую отцепить! Коров двое суток не поили, не кормили и не доили. Как ваша фамилия?

— Рябов, пожалуйста. Зачем она вам нужна? Я – диспетчер. Дежурный по станции на перроне. С ним разговаривайте. Не успеете – ваш эшелон через четыре минуты отправляется.

Они выбежали на перрон.

— Евгений, беги к вагонам! – крикнул Николай Степанович и смешался с толпой.

На станцию прибывал пассажирский. Женька снова нырял под вагонами, пробиваясь к своему эшелону. Какой-то состав, состоящий из цистерн, преградил путь.

— Пацан, ты какого черта шныряешь под вагонами? – закричал выросший перед Женькой смазчик. — Хочешь угодить под колеса?

— Хочу, а что?

Смазчик хотел что-то сказать, наверное, и сказал, но Женька увидел Николая Степановича. Пробежавшись, тот прыгнул на подножку цистерны.

— Николай Степанович! Не туда сел! Прыгай! Пры-гай!

Но было далеко, и грохот поезда заглушил крик. Николай Степанович даже не обернулся. Обхватив одной рукой лесенку цистерны, он другой вытаскивал из полушубка рукавицы.

Спустя минуту Женька снова был у диспетчера.

— Остановите поезд!..

— Какой? – насмешливо спросил диспетчер.

— Наш начальник по ошибке сел на другой поезд, который только что ушел!..

— Сочувствую, обратитесь к дежурному.

Когда Женька возвращался от дежурного, в хвост эшелону, попыхивая молочно-розовым паром, пристраивался маневровый. От солнца, громадного, еле-еле греющего землю, порозовели на небе перистые облака, похожие на легкие плывущие льдинки.

Все удалось неожиданно легко и быстро уладить: дежурный попросил своего коллегу на следующей станции остановить эшелон и снять с цистерны Николая Степановича. Теплушки задержали здесь.

Маневровый потащил их в тупик. Женька присел возле печурки и, грея над ней руки, размышлял о том, что до возвращения Николая Степановича нужно будет выдоить всех коров, напоить, накормить телят, вычистить в вагонах.

— А где Николай Степанович? – спросила Митрофановна, осматривая подойники.

— У начальства. Дает телеграммы начальникам станций, где будем останавливаться. Сказал, чтобы сами управлялись, — не задумываясь, соврал Женька.

Полчаса теплушки толкали по стрелкам, пока не подогнали к пакгаузу. Женька все это время сидел возле «буржуйки» и представлял себя в институте среди ребят. Он рассказывает им, как ему, Женьке Кузьмину, пришлось уламывать дежурного по станции, чтобы теплушки отцепили. Рев на всю станцию… Пришлось не говорить о том, что Николай Степанович сел на другой поезд, Митрофановне. Ведь разревется еще с коровами, а работа станет. Разве можно такие вещи говорить бабе? Между прочим, ее дочь, Леночка Егорычева, должна учиться в институте на первом курсе. Не знаете? И ехали еще три типа – Белый Серега, Черный Серега – так и называли по цвету волос, и Клим. Все трое вышли из тюрьмы, пили страшно, стали поворовывать комбикорм, подожгли теплушку. Представляете, парни, обстановочку?..

Клим и Сереги, не обращая внимания на рев, спали на сене. Ночью сгорел их диван из тюков, на полу валялись прожженные мешки, чернела зола. Женька затряс Клима за плечо:

— Ребята, поднимайтесь, трудиться пора.

Клим отбросил от лица сено, поправил шапку и с упоением чихнул.

— Ух, настроение поднимает. Это ты, доктор? — он внимательно посмотрел на Женьку, прищурил один глаз, словно прицеливаясь, и опять упал в сено.

— Начальник прислал?

— Нет, я сам пришел.

— Не заливай. Где он?

— Задержался на станции.

— Когда придет, тогда и поговорим, — сказал Клим м стал покусывать стебелек травы. – Понимаешь, доктор, мы решили получить у бугра аванс. Передай: без аванса работать не будем. Комбикорм оставим в покое, но жить в таком свинячьем комфорте за здорово живешь – извините, пожалуйста. После аванса сделаем подъем и вернемся в ряды трудящихся.

— Ребята, аванса сегодня не будет…

Женька рассказал обо всем. Сереги вылезли из сена и внимательно слушали. Они были в грязных стеганках, заросшие, опухшие от пьянок, но Женька по глазам видел, что его сейчас понимают.

— Сколько километров до той станции? – спросил Клим.

— Восемьдесят пять.

— Он может и не вернуться.

— Почему?

— Замерзнет. Попробуй-ка, повиси на цистерне часа полтора. А мороз – за двадцать.

— Я как-то ехал домой в «пульмане». Летом вспоминаю об этом – ноги начинают мерзнуть. Чуть не окочурился. На цистерне не приходилось, но думаю, что прохладней, — тоном знатока сказал Черный Серега.

— Доктор, ты не беспокойся за хозяйство. Что нужно тут, все сделаем. Иди на станцию и добивайся, чтобы его сняли раньше, иначе из него получится сосулька, — сказал Клим и обратился к Серегам: — Там что-нибудь осталось? Промочить горло… А ты, доктор, не теряй времени зря, беги…

Женька побежал. «Как же я раньше не подумал о Николае Степановиче? – раскаивался он. — В самом деле, он может погибнуть или сильно обморозиться! Ведь можно было еще полчаса назад настоять – и остановили бы поезд. Так нет же… Только подумать! Сволочь ты все-таки, Женька… А если уже поздно?..»

Дежурный сидел у телефонов. Увидев Женьку, он потер пальцами лоб, сказал тихо:

— Я потом обратил внимание на то, что он на цистерне. Вскочил не в тамбур, а на лестницу. Сижу на телефоне. Его видели на одном разъезде. Позвонил на следующий, дал команду остановить. От разъезда до разъезда двадцать километров, должен продержаться? Как он одет?

— Как я: полушубок, валенки, шапка. У меня белый полушубок, а у него – черный.

Дежурный поднял трубку.

— Бурово? Савельев говорит. Не проходили цистерны? Непременно остановите эшелон. Человека можете не заметить на цистерне, он в черном полушубке… Все равно трудно увидеть, поезд поднимает снег… В вашем направлении пошло три состава, останавливайте все… На подходе? Как снимете – звоните сразу мне.

Женька побледнел, кусал губы. У него дрожали руки, в них прыгала сигарета, когда он прикуривал. Дежурный заметил это и негромко сказал:

— Не переживай, сейчас снимут.

Прошло несколько минут длиной в вечность. Наконец зазвонил телефон.

— Жив? Хорошо, — лицо у дежурного посветлело, и на нем стали заметными серые глаза. – Дайте этому путешественнику трубку.

— Николай Степанович! – крикнул Женька радостно.

— Это ты, Евгений? – волнами донесся из трубки далекий голос.

— Да, это я. Как вы себя чувствуете?

— Неплохо. О-о-о-о…

— Я видел, как вы садились. У нас все в порядке, теплушки отцепили.

— Спасибо, Женя, спасибо. О-о-о-о…

К вагонам Женька возвращался сияющий, широко размахивал руками. «Везучий ты все-таки, Женька!» – мысленно повторял он, шагая по путям.

Где-то рядом тревожно завыла сирена. Женька взглянул на теплушки – у пакгауза стояла пожарная машина, из города туда мчалась еще одна. Над теплушками поднималось облако дыма. «Опять?»

Когда Женька подбежал к ним, там собралось много народу. Пожарники в брезентовых робах и блестящих касках растянули шланги и наливали в корыта воду. Возле них вертелся Клим, приговаривая:

— Чего вам зря приезжать, ребята? Мы за вас поработали, поработайте за нас. Наливай!

— Что случилось? – спросил у него Женька.

— Кинулись мы искать кран с водой, а его тут нет. Устроили дым. Мы ночью горели зря, что ли? Пусть пожарники разомнутся. А ты только мне не мешай, дай развернуться. Сейчас все устроим. Как с бугром, Николаем Степановичем?

— Все нормально. Говорил с ним по телефону.

— Порядок. Сейчас мы все сделаем, только ты не мешай, — вновь попросил Клим и пошел к женщинам, которые сбежались на шум.

Пожарники налили в корыта воду и уехали. Увидев, что здесь ничего интересного не случилось, люди стали расходиться. Но потом пришли три женщины с ведрами и, заглядывая в вагон, окликнули Клима:

— Начальник! Идти доить?

— Идите, — сказал Клим, подмигивая Женьке.

Женщины, видимо, заметили это.

— А молоко отдашь? – недоверчиво осведомились они.

— Тетеньки, мы с вами договорились: одно ведро молока – телятам, а второе несете домой. Вот так…

6

В последнюю ночь Женька плохо спал. Снилась ему торжественная встреча на целине, с духовым оркестром, с маленьким митингом на перроне. Встречающие качали на руках Николая Степановича, Клима и Серег, вели под руки Митрофановну на трибуну. Женька тоже хотел пройти туда, но перрон быль огорожен забором из высоких металлических труб. Он попробовал протиснуться между ними – не получилось, попытался обойти забор – ноги не слушались, прилипли к земле. И Женьку душила такая обида, что он во сне простонал.

— Евгений, подъезжаем! – закричал Николай Степанович.

Поезд сбавлял ход. Перед глазами Женьки замельтешили пристанционные склады – дрова, лес, уголь, комбайны, поплыли медленно громадные кубы просмоленных шпал, сложенные вдоль железнодорожного полотна. Эшелон, не дотянув до высокого серого элеватора, наконец остановился.

— Приехали, – Николай Степанович сверкал глазами и обнимал Женьку за шею.

А Женька смотрел на пустынный перрон. Никто их не встречал, только ветер, холодный и порывистый, крутил снежные вихри. «И ограды железной тоже нет», — подумал Женька.

7

Снились ему тревожные сны зря. Поездка будто бы закончилась благополучно, а он не мог простить себе необдуманной радости, когда Николай Степанович по ошибке сел на другой поезд. Да и радости никакой не было, скорее благодушное бездумье.

У Николая Степановича нужно было взять характеристику о своей практике. Но не решался говорить об этом – Николай Степанович считал его своим спасителем, а Женька опасался, что Клим и Сереги могут случайно вспомнить, как они посылали его на станцию. Женька тогда думал о себе, а не о Николае Степановиче, героем себя представлял… А на станции? Савельев или Силаев, дежурный, тот и без Женькиной подсказки все сделал. Так что он, Женька, здесь совсем почти ни при чем, а его спасителем считают.

Перед отъездом назад, уже на вокзале, когда Николай Степанович взял Митрофановне билет до Москвы. Женька узнал, что Леночка Егорычева учится не в институте, а в Тимирязевке. Это и обрадовало его, и в тоже время он пожалел: Леночку Егорычеву он никогда не увидит и она, конечно, ни плохого, ни хорошего не будет рассказывать о нем.

Женька сидел на жестком вокзальном диване, облокотившись на чемоданчик, из которого повыбрасывал разные мази, и со стыдом вспоминал, как Николай Степанович, устроив у себя дома вечеринку, не знал просто, на какое его место посадить. И для хозяйки Женька оказался самым дорогим гостем – она бдительно следила, чтобы у него в тарелке все было лучшее.

А Женька мучился, ожидая, что Клим и Сереги в разговоре случайно вспомнят, как все было. Возможно, они тоже считали его главным спасителем Николая Степановича, который рассказывал, как сел на цистерну, как почувствовал, что начал замерзать, как хотел прыгать, но боялся угодить в опору контактной сети, и как едва не прыгнул – ведь все равно замерзал…

Слушая его, Клим и Сереги свое внимание сосредоточили на жареном гусе, отвлекаясь лишь на маринованные огурчики и соленые грибки. Какое им было дело до того, кто же больше всех помог остаться Николаю Степановичу в живых?

Задумываясь над этим, Женька пощипывал рыжую курчавую бороденку, которую он не сбрил, а решил показать в институте, как сувенир из поездки в Кулунду.

В вестибюле вокзала появились Клим и Сереги. Все трое были выбриты, подстрижены и чисто одеты. Они ехали тоже, но на Ангару к матери Белого Сереги. «Доберемся туда и поломаем свои колеса…» – говорил вчера Клим, обнимая Белого Серегу и называя его Сергеем Иванычем. И всем показалось странным, что Белый Серега был Сергеем Ивановичем, а Черный – Сергеем Васильевичем.

Они предложили всем пересесть за столик в станционном буфете. Митрофановна, кутаясь в белоснежный пуховый платок, отмахнулась от них и проворчала:

— Мало вы ее попили за дорогу, проклятой?..

А «проклятой» в буфете не продавали, и Сергей Васильевич побежал в ближайший магазин.

— Деньги на дорогу, ребята, у вас есть? – спросил Николай Степанович.

— Да хватит нам…

— Видите ли, ребята, у Митрофановны и Евгения есть командировочные удостоверения, им за дорогу заплатят. А вам нужно на свои ехать. Я могу написать жалобную докладную директору нашего совхоза. И вы получите премию. Ему очень понравилось, как вы пожарников вызывали.

— Брось об этом, Степаныч… Не будем мы ждать твоей премии…

«Вот есть же люди, — не без зависти думал о них Женька. – Им ничего не нужно. А на характеристики какие-то им вообще наплевать».

После чарки Николай Степанович опять предлагал им остаться в совхозе:

— Вы же строители, а нам таки люди нужны. Сразу дадим жилье, на степнячках женим… Эх!

— Не сбивай, Степаныч…

— Да понравились вы мне, чертяки, после этих «пожаров». Ведь молодцы, а? – восклицал Николай Степанович, толкая локтем Женьку.

— Не сбивай с пути, — уже просил Клим, будто в самом деле боролся с желанием остаться здесь.

— Не приживетесь на Ангаре – приезжайте сюда…

«А почему я должен мучиться и каяться? – рассуждал Женька. – Ведь с Николаем Степанович ничего не случилось. Считает, что я спас его, — и на здоровье. Конечно, мне повезло, что я увидел его на цистерне. Но мне нужна характеристика, и притом хорошая. Так зачем же мне плевать на себя? Если он напишет в ней, что я спас его, — выиграют все. Он сам останется доволен, меня в институте похвалят, будут приводить, наверно, этот пример еще не один год студентам. В противном случае – проигрываю, прежде всего, я один. И Николаю Степановичу будет неприятно, если я сунусь к нему со своими комплексами. Так почему же я должен плевать на себя, если это в ущерб всем? Смешно».

И от этой мысли Женька повеселел. Ему казалось, что теперь он может быть спокоен – прекрасная характеристика пойдет на пользу всем.

Когда выходили на перрон, он сказал Николаю Степановичу:

— Чуть не забыл: напишите, пожалуйста, мне характеристику в институт. Я ведь практикант, с меня потребуют.

— Конечно, Женя, напишу обязательно. Раньше бы сказал…

— Официальную пишите, с печатью, — подсказал Женька.

— Разумеется. Для тебя я уж постараюсь…

На перрон сыпался мелкий снежок. Опускалось над степью солнце там, куда уходили еле заметные в сугробах рельсы. Показался поезд. Из зала ожидания стали выходить пассажиры. Вместе с ними вышел дежурный, сгорбившийся, в фуражке с красным верхом. «Похож на Савельева или Силаева, такой же тощий», — заметил Женька, пытаясь вспомнить фамилию дежурного по станции, который звонил на разъезды…

Поезд остановился. Николай Степанович обнял Женьку, поцеловал, сунул ему большой тяжелый сверток в оберточной бумаге.

— Это вам с Митрофановной на дорогу. Гусь там, пирожки… Ну, будь здоров, Женя, до свидания, Митрофановна. Приезжай, Женя, сюда после института… И вы, Митрофановна, еще раз приезжайте. Или уже насмотрелись?

— Да как вам сказать… Посмотрела, конечно…

Женька стоял в тамбуре, вагон тронулся медленно, не рывком, как товарный поезд. За ним пошел Николай Степанович. Клим и Сереги махнули Женьке и стали говорить о чем-то своем.

«Я же не сказал адрес института! – вдруг вспомнил Женька. — Куда же пошлет Николай Степанович характеристику?!»

Он хотел крикнуть, но в этот момент на перрон упало большое облако пара. Пока оно розовело в лучах заходящего солнца, пока растаяло, вагон был уже далеко от вокзала.

А потом Женька даже обрадовался: к черту эту незаслуженную характеристику, где будет отдавать ложью, которая будто бы выгодна всем. И тут же сник: Николай Степанович знает, в каком городе находится институт, и можно не сомневаться – для Женьки уж он постарается.

За окном проплыли черные кубы шпал, а за ними замельтешили комбайны, уголь, лес и дрова. И теперь Женька понял, что у него есть два выхода: или честно отказаться от лжи, или же смириться с ней.

Первая публикация – Александр Ольшанский. Сто пятый километр. М., Современник. 1977