Литературный сайт Александра Ольшанского

Поэтому, когда Кануков оторвался от осетинской действительности, он перестал писать о ней, но пристально стал вглядываться в дальневосточную действительность, анализировать и препарировать ее. Так началось второе его рождение как писателя-публициста. По этой же причине в очерках Канукова мы не находим ни одного сколько-нибудь обстоятельно обрисованного характера или типа. Он дает портреты, характеристики, диалоги, поведение персонажа в одной статичной ситуации. Но все они — порой отмеченные яркой психологической и зрительной наблюдательностью — призваны иллюстрировать его публицистическую мысль. Эта мысль составляет всякий раз сердцевину его произведения. Она высказывается писателем прямо, ясно, без обиняков, помимо его художнических наблюдений. Ею он больше всего дорожит. Именно такая направленность публицистического таланта писателя привела его во второй период его творчества к сатирическому освещению действительности. Правда, и в первый период такое направление уже намечалось в его творчестве, вспомним хотя бы сцены сбора штрафов в «Осетинском ауле, но тогда оно не получило развития, ибо первоочередной задачей для Канукова в то время было примирение горцев с новой действительностью, с наступлением цивилизации, внушение им убеждения в невозвратности дореформенного прошлого. Когда же писатель столкнулся лицом к лицу с этой цивилизацией» в ее самых варварских формах на Дальнем Востоке, то в нем сатирик вышел на передний край борьбы с «общественными пороками». И Кануков до конца был верен своей мужественной программе публициста — обличителя: Ревниво оберегая свои излюбленные идеи.

Историческая запоздалость осетин привела к тому, что необходимость осмысления национальных интересов, необходимость определения своей национальной судьбы в сложившейся исторической ситуации, встала во всей остроте перед народом в то время, когда даже минимальных условий для возникновения литературной традиции еще не было. Понадобилось столетие для подготовки этих условий. Естественно, что в этот период, когда литературное творчество на родном языке было еще невозможно, процесс становления национального самосознания должен был найти свое выражение в той или иной форме на языках соседних народов, имевших развитую литературную традицию. Именно в качестве такого рода литературного памятника надо рассматривать поэму «Алгузиани», созданную на грузинском языке в XVIII веке. ИУАНЕ ЯЛГУЗИДЗЕ (1775—1830) И ПОЭМА «АЛГУЗИАНИ» Поэма «Алгузиани» впервые опубликована в 1885 году Николаем Гамрекели. Затем грузинский историк М. Джана- швили опубликовал ее в XXII выпуске «Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа» в 1897 году. В этом издании параллельно с грузинским текстом дан подстрочный перевод на русский’ язык. С тех пор поэма стала объектом научного исследования. Об «Алгузиани» писали многие: Н. Гамрекели, М. Джа- нашвили, Л. Лопатинский, А. Хаханов, К. Кекелидзе, В. Миллер, А. Кубалов, А. Тибилов, Т. Рухадзе, X. Ардасенов, Г. Ах. вледиани, Я. Бочоридзе и др. Последнее исследование, подводящее итоги полувековому изучению поэмы и дающее обновленную интерпретацию основной проблеме споров ученых об «Алгузиани» — датировке и авторству поэмы»—принадлежит Дз. А. Гугкаеву.

Однако заслугой его безусловно является издание первых произведений осетинской художественной литературы и целого ряда памятников фольклора, а также создание Владикавказского осетинского издательского общества «Ир» и популяри- задия произведений нашей литературы. Кроме того, за ним числится и немало иных заслуг перед современной ему осетинской общественностью. В истории осетинской литературы Коста Хетагуров — художник, общественный деятель, человеческая личность — явление единственное и исключительное. Его творческий подвиг настолько затмил своим величием предшественников и современников, его поэтическое искусство возвышается такой недосягаемой вершиной в цепи осетинского художественного процесса, что еще недавно исследователи убежденно говорили о том, что «перед Коста было, в сущности, совершенно чистое поле», что «совершенство и зрелость поэзии Косга, при отсутствии до него какой-либо национальной традиции, воспринимается как явление исключительное». Исключительность творческих достижений Коста Хетагурова говорит лишь о том, что историческая необходимость, духовная деятельность нации, породившей его, нашла в нем самое полное и художественно совершенное выражение. Величие Коста не отрицает, напротив, подтверждает необходимость и закономерность творчества его предшественников и современников, как проявление «творческой, силы нации», ее исторической потребности. И если эта историческая необходимость стала величественной действительностью в творчестве Коста Хетагурова, то в этом надо видеть лишь основополагающее значение наследия Коста в истории осетинской литературы.

Кекелидзе, идя от идейного содержания поэмы к определению авторства, спрашивает: «Какой же это Осетии, живший в конце XVIII и начале XIX столетия, был воодушевлен национальной идеей, воспитался в грузинской культурно-литературной среде и в то же время был хорошо знаком с русским языком?». Отвечая на этот вопрос, Кекелидзе останавливается на имени Ивана Ялгузидзе: «Нам кажется, что такой личностью был «осетинский азнаур Ялгузидзе», который воспитывался при дворе царей Ираклия и Георгия в грузинских книжнических традициях, на «грузинском священном писаний, грамматиках и философии, знаток русского языка и русский «губернский секретарь», который был настолько проникнут осетинской национальной идеей и тенденцией, что в 1820—1825 годах составил для осетин букварь и перевел с грузинского на осетинский молитвы, авангелие, требник и литургию. Указанный Иван Ялгузидзе мог написать такую поэму, так как. известно, что он писал по-грузински оригинальные стихи и переписывал лужие» То, что Кекелидзе высказал в форме предположения, ныне делотрадицией в осетинской историографии, автор- бтвопоэмы прочно сохраняется за Иваном Ялгузидзе. В самом деле, все характерные особенности идейного пафоса поэмы ярко проявились в общественной и культурной деятельности И. Ялгузидзе. Кроме того, он еще и был первым просветителем своего народа. Иначе говоря, «национальная идея» Ялгузидзе на практике, применительно к условиям начала XIX века,, оказалась шире и жизненнее тех форм, которые намечены в поэме и возврата к которым в реальных исторических условиях начала XIX века в Осетии уже не могло быть.

Историки средневековой Алании-Осетии единодушно указывают, что нашествия монголов в XIII-XIV веках сыграли в исторических судьбах алан-осетин трагическую роль. Аланы, жившие в горах и на предгорных равнинах центрального Кавказа, были частью истреблены, а частью спаслись бегством в труднодоступные горные ущелья. Аланское государственное образование предполагает замену родовых отношений иными связями. И само возникновение его основывалось на ослаблении первых. На предгорных равнинах расцветали не родовые, а межродовые, смешанные поселения. Развитое земледельческое хозяйство и густая населенность характеризуют жизнь равнинной Алании. По свидетельству арабского историка Масуди средневековая Алания X в. представляла «беспрерывный ряд поселений настолько смежных, что если кричат петухи, то им откликаются другие во всем царстве, благодаря смежности и, так сказать переполнению хуторов. И здесь, конечно, господство родовых отношений уходило на второй план или, как говорит историк, ограничивается самостоятельность, суверенитет отдельных родов, процесс классообразования углубляется и в то же время ослабляется значение родов и родовых институтов. Но случилось так, что аланское государство было разгромлено ударами монголо-татарских нашествий. Этот удар сопровождался истреблением населения на плоскости и уходом остатков его в горы. Уцелевшее население уже не имело условий для восстановления прежнего политического объединения. Утрата территориальной и экономической базы на плоскости алано-осетинским обществом вызвала деградацию производительных сил и изменения в его общественной жизни.

Он мечтает прочитать книгу, именно о такой жизни и о такой любви. Дуня же читает какую-то книгу о добрых стариках. Петр этим, конечно, не удовлетворен: «Старику и бог велел быть добрым. А вот если бы про девку, да, примерно, она к парню-то добра была бы и ласкала бы его. А он бы, значит, перед ней всю душу развернул и обнял бы ее, а она не то, чтобы рассерчать, а сама бы его поцеловала. И пошли бы они под венец и зажили вдвоем, как голубки. Он бы работал, да так бы работал, чтобы ни в чем недостачи не было…» «Не достанешь ты, Дуняша, не достанешь такой книжки, где бы все это в точности было написано, как оно взаправду бывает, — не достанешь. Нельзя написать на бумаге, что накипает на душе, как сердце на части рвется от этой самой, значит, любви Э! да что и толковать!. В душу-то чужую, чай; трудно заглянуть. Эта сцена важна для понимания идейного содержания образа Дуни. Если образы Лаптева и Светлова — это начальная и конечная вехи идейного развития Дуни, то столкновение с Петром является поворотной вехой на пути Дуни. Именно после этого столкновения становится ясным для нее, что увеличение идеей просвещения народа и трудовой жизни поверхностно и непрочно (получила кой-какое образование и уже ничего не имею общего с народом). Поэтому после этой сцены образ идет по нисходящей линии — Дуня начинает делать прямо противоположное тому, что выдавала за свои убеждения до этого мометиа. Важна эта сцена и тем, что здесь высказан репликой Петра основной упрек автора интеллигентам, неспособным служить народу — «В чужую-то душу, чай, трудно заглянуть».

Разве не то же благородство, способное благословить на «новое счастье», и не то же стремление скрывать свое горе, что и у Пушкина, в этих стихах Некрасова: Молчу, скрываю Мою ревнивую печаль, И столько счастья ей желаю, Чтоб было прошлого не жаль? Кстати, строку «мою ревнивую печаль» Некрасов взял у Пушкина — см. стихотворение «Признание» Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль… Да и заканчивается эта элегия (первая из трех) пушкинской^ строкой: «И не любить ее не можешь!… (У Пушкина, «На холмах Грузии» — «что не любить оно не может»). Традиции Пушкина и Некрасова в сфере интимной лирики оказали прямое и формирующее влияние на лирику Коста, на его этический идеал. Примечательно, что в своих письмах и поэтическом творчестве Коста нередко цитирует строки из пушкинской лирики. Что касается творчества Некрасова, то Коста часто обращался к произведениям, изображавшим жизнь народа, и к произведениям сатирическим, а из его лирики — к стихотворениям, посвященным образу матери. Все это склоняет нас к мысли о том, что в своих ин- тимно-лирических стихах Коста обращался чаще всего к традициям Пушкина, изредка и к традициям Лермонтова («Благодарю тебя за искреннее слово» и т. д.). Можно найти точки соприкосновения и с лирикой Кольцова, но только в осетинских стихотворениях. Коста неизменно придерживался гуманистической позиции Пушкина, Белинского, Некрасова: больше всего .заботиться о любимом человеке, и если он не разделяет твоей любви, то желать ему всяческого счастья.