Литературный сайт Александра Ольшанского

Явившись в среду на вершину скалы, где построили башню, Мами после долгих разъяснений справедливости божеской воли наконец оглашает ее: «Нужна жертва, — говорю вам откровенно… Пусть дети, не старше пяти лет, Бегут на перегонки, и кто из них первый Вынет из шапки этот амулет, Того принесть в жертву искупленья и сжечь его здесь при нас на костре». Услыхав .такую «волю небес», народ не выдержал, переполнилась чаша терпенья: Народ кричал в ужасе: — Ведь это преступленье! Такого стиха в Коране нет нигде Логика «почетного старика» никак не могла убедитъ народ, но старики прибегли опять к испытанному средству — игра на его патриотических чувствах. Народ и на этот раз был обманут: «Народ молчал, выражая свое согласие» пожертвовать за родину своими детьми. Жребий пал на сына вдовы Азау, дочери Сабана. Здесь, «собственно, как и в легенде, кара падает на голову виновника — Сабана. Это — проявление народного убеждения — преступление не остается ненаказанным. Разница только в том, что в легенде народ как бы удовлетворен этим, а свой гуманизм проявляет лишь в решимости разделить с виновником кару, но к судьбе самих жертв остается глух, не сомневаясь в их необходимости. И в поэме народ еще молчит, но начинает сомневаться в необходимости тех жертв, которые предлагают принести «старики почетные» и боги, уже не верит •слепо старикам, хотя и не решается открытое выступить против воли небесной и земной — бога и стариков. Однако, когда Мами бросил мальчишку в костер, а за ним кинулась в огонь мать, народ не выдержал.

Верный традициям Некрасова, Коста посмотрел на солдатскую службу не с этой официально-парадной стороны. Он показал социальную сущность положения солдата в армии, его бесправие и беззащитность. Наконец, Коста показал, что призыв на службу навсегда отрывает человека от семьи и родных, остающихся беспризорными. Собственно, в этом стихотворении мы находим ту же точку зрения на солдатскую службу, что и в ряде произведений Некрасова о «сдаче пария» в солдаты. Еще в «Проводах» («Мать касатиком сына зовет») и в цикле «О погоде» Некрасов изобразил сцены прощания крестьянских семей с новобранцами. Но образ солдатской матери во весь рост нарисован поэтом в знаменитой поэме «Орина — мать солдатская», в которой горе крестьян Нафи Джусойтыки-матери сопутствует трагической судьбе сына-солдата, замученного на службе. В стихотворении Коста причудливо сочетаются такжег две судьбы: солдата и его матери. Оно написано в форме монолога — обращения солдата к матери, но фразеологический состав и ритмический строй его так близки к фразеологии и инторации материнских причитаний, что решительно невозможно отличить, где кончаются причитания матери и начинаются слова утешения солдата. Только в конце стихотворения вырываются у солдата слова отчаянной решимости постоять за себя, не дать себя в обиду «унтеру»: «Мать, не рыдай над сыновней судьбиною, Вытри слезу ты свою! Жадный до жизни, пускай и погибну я, Но за себя постою!» Стихотворение, построенное на идиоматике плачей, чрезвычайно трудно для перевода, и переводные тексты передают только общий смысл; весь эмоциональный заряд, заключенный в идиоматических выражениях и придающий особую напряженность чувству материнского.

И будет стоять там в продолжении трех дней. Кто к этому сроку не представит денег, тот лишится своей скотины. Но я убежден, что никто из них не представит денег, и скотине предстоит продажа во Владикавказе». Для очерка, публиковавшегося как этнографическое описание, такая сцена неожиданна и смела. Она свидетельствует не только о правдивости и глубине писательского проникновения в суть явлений пореформенной действительности, но и о симпатиях и антипатиях автора. Здесь точно и правдиво намечен тот конфликт, который станет центральным в поэзии Коста Хетагурова. Вскользь замечено и явление, которое позднее будет осознано в литературе как классовое расслоение в осетинском селе. Конечно же, Саге, роющий канаву за мизерную плату, и хозяин мельницы, нанимающий Саге, люди не только разного состояния, но и различного социального положения. Да и «сильные аула», старшины и начальники аулов, налагающие штрафы п собирающие их, — люди социально противоположны обираемым им крестьянам. Кануков, конечно, не видит выхода из этих противоречий. Он пока подчеркивает покорность, с которой эти бедные горцы позволяют себя грабить. И это в духе его концепции пореформенного «настоящего Кавказа»: горцы уже не те джигиты, непокорные воины, которые в былое время в аналогичной ситуации схватились бы за оружие. До конца осмыслить этот социальный конфликт Канукову мешало вероятно также его убеждение в том, что народ в пореформенный период весь поглощен «практической стороной жизни и вызывает на борьбу все то, что мешает развитию экономических благ».

Коста хорошо знал силу своего слова, знал, что некоторые из его осетинских стихотворений «поразительно хороши» , и если, все таки, нашел нужным сказать «бессильно наше слово», то, надо полагать, что адресат был самым великим поэтом в его глазах. Таким он считал только Пушкина. Коста Пушкина и Лермонтова считал певцами Кавказа. В одной статье он отмечал, что Кавказ «…воспет нашими знаменитыми поэтами Пушкиным и Лермонтовым». В 1899 году, в период юбилейных торжеств Пушкина в письмах Коста неоднократно упоминается имя Пушкина по разным поводам. Узнав о том, что Голицын разрешает ему избрать местом отбывания ссылки хоть Крым, Коста с горькой иронией писал 28 марта 1899 г. из Петербурга: «Буду есть крымский виноград, пить крымские вина, купаться-в широком открытом море и отдыхать в густой прохладной тени бананов, под убаюкивающий плеск бахчисарайского фонтана. Последнее обстоятельство, наверное, вдохновит меня написать на осетинском языке лирическую поэму «Бахчисарайский фонтан». Из этих строк видно, что перед юбилеем Пушкина Коста в какой-то степени сравнивал свою судьбу с судьбой непокорного поэта, когда-то в свою очередь проделавшего путь ссыльного на юг России. Наконец, Коста Хетагуров, по свидетельству Гаппо Баева, даже выход в свет «Ирон фандыр» приурочил ко дню юбилея Пушкина. Исходя из всех этих соображений, можно убежденно сказать, что «Салам» является приветственным словом, с которым Коста обратился в 1899 году к вечно живому Пушкину в день его столетия, как к певцу и другу народов Кавказа.

Примечателен сам факт, что Коста, создавая основу осетинской басни, обратился к творческому наследию великого русского баснописца и многим обязан ему. Смысл басен Коста, конечно, богаче их очевиднрго нравственно-психологического содержания. В них были и реальные намеки на современные ему общественные противоречия. Вероятно, современникам его это было понятно и без особого раскрытия, но нам теперь трудно доискаться до их злободневного смысла. Ясно всем, например, что в басне «Гуси» поэт высмеял претензии осетинских алдаров на дворянское звание, их ссылки на авторитет предков, якобы происходивших от каких-то великих князей и царей. Можно уверенно сказать также, что басня «Упрёк» является, кроме всего остального, ответом лже-друзьям, призывавшим его «исправиться», т. е. примириться. То, что поэт открыто высказал в стихотворении «Друзьям-приятелям…», в басне «Упрек» выражено в виде аллегории: медведь уговаривает волка исправиться, не срамить род зверей своим поведением, не огрызаться, не нападать и тогда его не будут бить палками, не будут ему «мять бока». В письме к Ю. А. Цаликовой от 22 августа 1899 года Коста сам писал, что в басне речь идет о его «неисправимости». Рассказывая о том, что он, даже будучи ссыльным, не выдержал и обличил газету «Одесский листок» в нарочито неверной информации читателей относительно процесса по делу Дрейфуса, Коста добавил: «И в этом случае посылаемая Вам басня «Уайдзаеф» очень кстати подтвердит мою неисправимость». Басни Коста, кроме трех («Гуси», «Волк и журавль», «Ворона и лисица» созданных на основе сюжетов одноименных басен Крылова), восходят к одному источнику — к народным притчам и пословицам.

Такие поэты еще Белинским и Некрасовым были окрещены ироническим прозвищем «певчие птицы». Этот термин подхватил и Коста («пернатый певец»). Употребляя его в полемических целях против поборников так называемого «чистого искусства». Однако, если в комедии «Дуня» Коста создает шаржированный образ такого поэта, высмеивает его представления о взаимоотношениях поэта и народа, об образе поэта и назначении его искусства, то в поэме «Фатима» (первый вариант) Коста обличает его отношение к жизни народа, лживость его искусства, тенденцию отгораживать искусство от правды народной жизни. Именно в этом смысле поэма «Фатима» вплотную примыкает к петербургскому циклу произведений поэта. Она является переходным этапом в творческом развитии поэта. В ней обнаруживаются многие из тех проблем, которые волновали поэта в петербургский период, и в то же время ставится круг новых вопросов, возникших в процессе осмысления поэтом кавказской действительности той поры (80-е годы). Вот почему эту поэму можно отнести и к петербургскому периоду творчества поэта. Но, поскольку в ней подняты многие вопросы, нядолго приковавшие к себе внимание поэта в полседующий период его творчества, будет вернее разбирать поэму в кругу произведений, написанных им уже по возвращении.на Родину (после 1885 г.). В жизни и творчестве Коста Хетагурова годы пребывания в столице России несомненно сыграли громадную роль. Мы назвали их годами идейно-художественных поисков поэта, периодом формирования его мировоззрения и творческого метода, временем становления его индивидуального поэтического стиля.

Посмотрим сначала, а там, может, и мы переменим»). Он ленив по-обломовски. На столе графин воды и стакан, но он зовет Дуню из другой комнаты, чтобы она подала воды. На столе сигары и спички, но он опять заставляет Дуню бросать занятия с учеником: «Успеешь еще. Дело не важное. Ты дай отцу закурить, а потом и занимайся, сколько хочешь Спичку дай. Что ж, что около меня?! Зажги, дай! Отец-то, чай, ближе тебе, чем ученик». Быть может, Сомов и был когда-то расторопным хапугой (как иначе смог он разбогатеть), но в пьесе мы застаем Сомова усвоившим уроки жены-аристократки, т. е. барские замашки («…вести себя как надлежит людям со средствами: чинно, благородно, ни до чего не касаться, а только приказывать…»). Короче, перед нами барин-самодур. Характерно, что первое действие кончается репликой Сидора («человека в доме Сомова»): «Барин, одно слово барин». Ясно, что проблема разорения дворянства и обогащения представителей нарождавшейся буржуазии даже в первом действии прямо не ставится, мы только догадываемся о ней по биографии действующих лиц, по частным репликам и упоминаниям о том, что делается за пределами дома Сомовых. Остается одна проблема — интеллигенция и народ. Она решается на протяжении всей пьесы. Желанием автора сосредоточить внимание именно на этом объясняется и смена самой среды, в которой живет и действует Дуня. Это среда людей интеллигентного труда: учителя гимназии, художника, поэта, музыканта, певца.

Но, что более важно, очерк многое раскрывает в социологических и художественных принципах поэта. Очерк вводит нас в мир его политических, исторических и художнических, «человековедческих» (Горький) интересов, а это уже область творческой биографии поэта. Интересна в этом отношении сама композиция очерка, его «сюжетное» развитие. Начинается очерк с общей оценки эпохи «Особа» (периода до присоединения Осетии к России). Это прямая аналогия с началом поэмы «Плачущая скала» и не только по форме, но и по содержанию. Затем идет анализ экономической жизни и сословной структуры общества (поселения, сословная рознь, жилище и утварь, пища, хозяйство). Дальше начинается «человековедение»: детство и юность горца (горянки), его эстетический обиход (танцы, песни, сказки, игры), семейная жизнь и общественное положение, обычное право и сословно-экономическая основа устанавливаемых им норм; поверья и религиозные предрассудки и их социально-экономическая обусловленность. Наконец, последний вопрос — соотношение норм судопроизводства, установленного на Кавказе царской администрацией, с обычаями, нравами и со всем духовным обликом горцев. Таким образом, уже из самой структуры очерка, из его «сюжетных» элементов вырисовывается идейно-политическая и художественная направленность его к современности, к насущным интересам борьбы против пережитков патриархально-феодального прошлого и политики царизма на Кавказе. В переходный период, когда процесс капиталистического разития и падения патриархально-феодальной экономики, культуры и отношений между людьми остро ставили перед патриархальным крестьянством вопрос о том, что же будет дальше и что делать, — проблема оценки недавнего, еще не забытого прошлого была чрезвычайно важной в идеологической жизни горцев.

Все эти особенности публицистики Коста (выбор фактов, -композиционное построение, направленность анализа и стиль изложения) тесно связаны с ее полемическим идейным. Кавказская администрация повседневно и упооно защищала на страницах печати политику произвола и беззакония. Подтасовка фактов, а то и беззастенчивое их измышление, произвольное истолкование и субъективистская оценка — таковы характерные черты этих писаний защитников колониализма. Коста противопоставлял им неопровержимую достоверность фактов и социально-исторический принцип их истолкования. Стремясь к оправданию произвола и беззакония, защитники самодержавия нападали прежде всего на национальный ¦характер горцев, чтобы отвести внимание читателя от социальных противоречий и внушить ему, что неописуемый произвол администрации вызван антиобщественной «злой волей» горцев, преступников по природе своей. Именно с этой целью в тогдашней прессе непомерно был раздут вопрос о разбойничестве на Кавказе, подобно тому, как это делалось в эпоху завоевания Кавказа. Поэтому Коста много внимания уделил оценке национального характера и морального облика горцев Кавказа. Отводя клевету официальных писак, он утверждал, что гор ны «…сумели сохранить такие традиции, какими может, гордиться лучший европеец. Рыцарская неприкосновенность чести, святость долга, верность данному слову и многое другое до того присущи каждому туземцу, что с ними следовало бы считаться всем тем, кто действительно является к ним с просветительными целями».

«Не кинув бой неравный до конца» 1899 год —самый трагический для Коста Хетагурова, год отчаянной схватки с царской администрацией, год его поражения, «грубого насилия над ним» и ссылки в Херсон, где он, по собственному признанию, «томился хуже Дрейфуса на Чертовом острове» и переживал «адски мучительное одиночество». Писать в этом году он почти не мог. Все силы и время ушли на неравную борьбу за отмену решения начальника Терской области генерала Каханова о высылке поэта на пять лет за пределы Кавказа. Вдали от родины, тоскуя в одиночестве, он упрямо хватался за малейшую возможность навести хоть какие-нибудь связи с Осетией и почти ежедневно переписывался с друзьями и знакомыми. Письма Коста этого периода—это летопись его страданий и сомнений, его дум и надежд. В них он открыто, насколько это было возможно в переписке ссыльного, высказывает свои мысли по многим вопросам этики, эстетики и политики. При этом его оценки общественных явлений в письмах более четки и резки, а его характеристики общественных деятелей Осетии того времени исключительно метки и до конца ясны. Словом, письма поэта этого периода дают обильный материал для характеристики его мировоззрения. И, может быть, именно потому, что ему никогда еще не приходилось испытывать в такой резкой форме «грубое насилие над собой», его мысли всецело были устремлены к заветной свободе. «В тюрьме ясней мне чудится свобода», — это признание поразительно верно характеризует направленность мыслей поэта в ссылке. Здесь над самым морем По ночам с волнами Я делился горем, Скорбью и слезами, — писал поэт в Очакове.