Литературный сайт Александра Ольшанского

Он занимает почетное место в истории осетинского просвещения и культуры. Он единственный, кто, на.практике доказал возможность литературного творчества на осетинском языке еще в начале XIX века, хотя не которыё объёктйвные условия еще не сложились к тому времени. Однако считать его первым осетинским писателем, как это попытался А. Тибилов в своей статье 1928 года («Уый уыд нае фыццаг фысоаег»), неправомерно, если даже авторство поэмы «Алгузиани» принадлежит ему. Нам представляется естественным, что свою поэму Ялгузидзе написал на грузинском языке, а у проф. Г. С. Ахвле диани именно это вызвало недоумение: «Странное дело, что Ялгузидзе Иван, будучи великим патриотом, свою героическую поэму в прославление родного народа написал на чужом языке». Ялгузидзе (или анонимный автор) поэму «с целью возвеличения осетин» написал «на чужом языке» по вполне понятным причинам: на осетинском языке не было еще ни письма, ни тем более литературной традиции, сам же он вырос на грузинской художественной литературе и, естественно, что свою творческую задачу решил средствами и в формах этой: литературы. Противоречия здесь между целью и средствами нет, если иметь в виду условия осетинской действительности XVIII века. С таким «противоречием» мы встретимся еще и в конце XIX века, когда осетинская литературная традиция уже основательно складывалась трудами и подвигом Коста Хетагурова и его современников: И если мы все за поэмой «Алгузиани» можем при знать павадаыватдя лердым.

План военных экспедиций в Осетию и другие непокорные районы Кавказа разрабатывался еще с 1826 года в штабе армии, но к осуществлению его решили приступить в 1829s году. Как свидетельствует официальный историк В. Чудинои, Паскевич, «преследуя свое намерение окончательно решить судьбу этого народа…, еще в начале 1829 года сделал распоряжение о приведении его к безусловной покорности силою оружия, но военные действия в Турции не позволили ему отделить для этого нужное число войск. Когда же война кончилась, он возвратился к своему решению и, отъезжая в мае 1830 года в Петербург, поручил г. ад. Стрекалову «немедленно открыть экспедицию против осетин». Конечно, главнокомандующий действовал не по своей злой воле. После окончания русско-турецкой войны Николай I поздравлял и наставлял его: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо- важнейшее — усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных». Так, с благословения царя началось в 1830 году «усмирение» непокорных осетин генералами Ренненкампфом и Абхазовым. этот произвол и раз навсегда обезопасить свою важнейшую коммуникационную линию — Военно-Грузинскую дорогу, или, как осетины говорят, «царскую дорогу», а на юге поддержать грузинских феодалов в их борьбе против осетинского •крестьянства. Чудинов пишет, что Реиненкампф — глава карателньой экспедиции в Южную Осетию—причину сложившейся ситуации объяснял тем, что жители Южной Осетии, «претерпевая притеснения и грабежи от своих помещиков, которые делали это от имени нашего правительства, понятно, не чувствовали необходимости и не имели никакого желания покориться нам; они предпочитали скрываться с семействами и имуществом за снеговыми и вполне недоступными для нас горами Кавказского хребта, где терпели и холод и голод, но считали лучше умереть от них, чем покориться».

Эта коллизия стала позднее одной из ведущих тем в осетинской демократической литературе и каждый раз противоречие между реакционной традицией и естественным стремлением людей к свободе выбора разрешалось трагедией — самоубийством. Гакстгаузен точно описал одну застольную осетинскую песню, которая до сих пор популярна в Осетии. Он точно воспроизвел одну строфу песни на осетинском языке и характер ее исполнения: «Пока один пьет, другие поют старинную застольную песню и бьют в ладони: Баназ!Мае къух даер фаерысш, Дяе ныуазаен фгрмызти. Баназ! Баназ! Баиаз! И так далее, без конца, пока пыощий не опорожнит бокала. Это — первая запись осетинской народной песни. Конечно, жаль, что она так немногословна, но и эта единственная строфа говорит нам, как о поразительной устойчивости песенного фольклора, так и об отличии бытовых песен от героических. Героическая песня первой половины XIX века еще не знает рифмы, бытовая уже рифмована, рифмующиеся строки равновелики. Характерен отзыв Гакстгаузеиа также о мелодическом: строе и манере исполнения осетинских пссен: «…слышанные мною песни их (осетин — Н. Дж.) имели бпределенную мелодию и кадансы, сообразные нашей гамме. Пение имела свои вариации и перемены. Один певец пел мелодию, а другой выдерживал основную ноту, что было исполнено приятности и гармонии для слуха ; потом второй пел строф, к первый выдерживал тонику». Пфафф, который подробнее всех предшественников изучал осетин, естественно, уделил и эстетическому обиходу их значительно больше внимания.

Спесь и гордыня рода Мулдаровых тоже порождены этим. Автор поэмы не знает еще ни социального критерия оценки, (имущественного и сословного), ни национального. Он анализирует явления внутри родного этнического круга, а в этом кругу самым большим, решающим узлом связей личности с обществом остается для него род, замкнутый коллектив, перед которым только и ответственна личность, от которого только и ждет самого высокого заступничества. И прав Х- Дзуццати, когда появление образа Одинокого относит к эпохе развала родовых отношений: «Одинокий вышел на свет в ту эпоху, когда в родовом укладе жизни появились «сильные» и «слабые» роды…, когда столкнулись социальные противоречия». Правда, в определении конфликта поэмы, ее «социальной, природы» он остается на традиционной точке зрения, но проблему одинокого намечает правильно. Именно конфликт между сильным, многочисленным и слабым, одиноким родами составляет все содержание кадага слепого Бибо. Здесь средоточие и социальной, и этической проблематики поэмы. Привнесение в нее поздних сословных и экономических противоречий есть произвол исследователей, желание отыскать в ней социальную проблематику более поздних времен, словно ее собственная проблематика недостаточно серьезна и: социальна. Кстати, вопреки утверждениям Ардасенова, Алборова и Дзуццати термины «ЛЕфхаерд»— «обиженный», «испытавший много горя» и «хъал» — «гордый, спесивый» сугубо этического ряда в сознании сказителя и стилистической структуре поэмы. Возведение их в термины поздние («угнетенный» и «знатный») — ничем не оправданный исследовательский произвол.

И часть из них приняла худшее из двух зол. Этот исторический факт Кануков отмечает, с объективностью историка, но судит о нем с глубокой горечью человека, осознавшего всю трагичность его последствий. Невозможно установить, знал ли Кануков о том, что» в переселении горцев была заинтересована царская администрация и что она нашла в лице некоторых влиятельных людей из горской знати рьяных исполнителей своей воли. Но одно ему совершенно ясно: эти интересы царизма реализовались только потому, что имели почву»—настроения мусульманской части горского населения после поражения. Ясно4 ему было также, что решение было фанатично, необдуманно, что проповедники идеи переселения сыграли на простодушии горцев, на их неведении того, что ждет их в Турции. Но турецкая действительность раскрыла горцам глаза и тогда «они поняли, что обмануты, что они сделались жертвами своего легковерия, поддавшись лживым словам тех глупцов, которые уверяли их, что им будет хорошо. И вот они, по милости этих глупцов-фанатиков, теперь гибнут», В мотивах переселения Кануков видит еще одну важную черту: социальные верхи были особенно податливы на проповедь «глупцов-фанатиков», ибо переселение обещало им сохранение прежних привилегий. «Тогда кидались за свободою, за привольным житьем без всякого труда и работы: хотя, впрочем, они сами не могли объяснить, чего хотели. Но должно, по крайней мере, предполагать, что прежний характер не давал им покоя и тянул их подальше’ куда-то». После проведения крестьянской реформы на Кавказе, стремление в Турцию почти исчезло, массового переселения уже не наблюдается.

Но в дальнейшем движении русского исторического процесса появляются новые’ причины и Мотйвы для активизации политики России на Кавказе. «На рубеже XVIII в. начинается третий этап в истории русско- кавказских связей, который проходит под знаком нараставшей политической и военной активности русского царизма на Кавказе и усилившегося тяготения кавказских народов к России. Активность русской дипломатии в отношении Кавказа сначала была обусловлена преимущественно заботой о стратегическом обеспечении доступов к южным морям, а затем, со второй половины века, и стремлением русских помещиков к расширению сферы крепостнической эксплуатации путем освоения южных степей»5. Именно к этому периоду относится и восстановление русско-осетинских связей, которые привели к вхождению Осетии в состав русского государства со всеми его экономическими, социально-историческими и культурными последствиями. При этом каждая из сторон преследовала свои цели и интересы: внешне-политические, военно-стратегические и экономические. Цели и интересы русского царизма на Кавказе ясно, названы Фадеевым. Но что же заставило осетинский народ искать покровительства России, добровольно добиваться присоединения к русскому государству? На этот вопрос исчерпывающий ответ дан в цитированной выше «Истории Осетии»: «В новой политической обстановке крепло стремление осетин к переходу под постоянное покровительство России. В основе их прорусской ориентации лежали экономические, социальные и политические причины. Основной экономической причиной, толкавшей осетин на сближение с Россией, было малоземелье…

Эти события в свою очередь порождали в художественном творчестве жанр народно-героической песни, героической легенды и таурага. Второй — явления, порождаемые конфликтом между пережитками прошлого в сознании, в идеологии, быту и обычаях и естественными, разумными представлениям о правах личности в новых условиях исторической жизни народа. События, связанные с этим рядом явлений, разрешались то трагическим исходом, то нелепым «примирением» противоборствующих начал, порождая произведения то героического, то «памфлетного» характера. В эстетическом обиходе народа господствующее место занимали нартский героический эпос, народно-героические,, бытовые и сатирические песни, о прозаических жанрах фольклора у нас, к сожалению, нет сведений. Язык осетин был достаточно богат и развит. Это подтверждается не только свидетельствами названных путепредшественников, но прежде всего языком первой осетинской книги «Начальное учение человеком, хотящим учитися книг божественного писания», отпечатанной в Московской синодальной типографии в мае 1798 года. В лексическом отношении язык книги почти ничем не отличается от современного осетинского. Правда, В. И. Абаев отозвался о нем не очень лестно: «ряд несуразностей, встречающихся в этом тексте, набрасывает тень на его всяческую — в том числе и фонетическую доброкачественность», но чуть ниже, он более точен: «в интересующем нас вопросе катехизис заслуживает доверия». Текст катехизиса заслуживает всяческого доверия, если принять во внимание, что книгу готовили люди, впервые переводившие литературные тексты, что само искусство перевода «книг божественного писания» органически страдает буквализмом, калькированием грамматических форм оригинала.

Песнями из стихотворений Мамсурова стали «Думы» и «Колыбельная», но и они по своей художественной природе явно отличны от народных песен. Это отличие заметил еще В. Ф. Миллер, публикуя «Думы», как народную песню, не подозревая, что оно — произведение индивидуального творчества. Во введении к первой части «Осетинских этюдов» Миллер относительно «Дум» заметил: «Продукт нового, более художественного творчества. В чем же заключается это «новое и более художественное» в творчестве Мамсурова, если соотнести его с предшествующей традицией народной песни? То, что Миллер именно эту традицию имел в виду при характеристике «Дум», совершенно очевидно. Всякому читателю, даже при поверхностном сопоставлении народных песен с «Думами» Темырболата, не могла не броситься в глаза ярко выраженная индивидуальность настроения, мысли, стиля и стихотворной формы. Индивидуальное и в форме и в содержании поэмы Мамсурова настолько выпукло, что его нельзя было не заметить даже в случае с Миллером, когда ему преподнесли «Думы: как народную песню. Коллективное начало, как правило, ведет к . эпичности, к обобщенности настроения, образной структуры. Индивидуальное начало, наоборот, приводит к усилению лиризма, к выявлению особенного, единичного, личностного в содержании и форме. Коллективное начало не терпит индивидуализацию всеобщих чувств и настроений. А в «Думах» Мамсурова повествование о всенародной трагедии идет не только от имени «я» автора —Этой ночью до утренних звезд Я не мог ни минуты уснуть.

При этом национальный характер горцев рассматривался как нечто неподвижное, раз навсегда данное, разумеется, отрицательное, воспринимаемое по наследству. По мнению политических пиг- сак, достаточно было родиться в семье горца, чтобы неминуемо стать разбойником, вором, убийцей. Коста Хетагурову необходимо было разоблачить этот клеветнический принцип объяснения общественных явлений национальным характером и нравами, противопоставить ему принцип исторического их объяснения. Это было третьей основной причиной обращения Коста. Хетагурова к освещению исторического прошлого. стремившегося раздувать вражду между русскими и нерусскими народами, держать национальные меньшинства в темноте и первобытном невежестве — вот четвертая причина, по которой Коста обращался к истории. Ясно, что проблема прошлого для Хетагурова была насущной, злободневной. Однако в творческом сознании поэта она была вызвана современной жизнью народа. Освещение прошлого вплотную подводило к верному решению современной, проблематики. Будучи по существу своему публицистической, проблематика прошлого получила широкую разработку преимущественно в публицистике поэта, особенно в период работы Коста в редакции газеты «Северный Кавказ» с 1893 года. Но отсюда наметился естественный переход от исторических, социально-политических и культурных проблем прошлого к проблематике современной действительности. И еще. Изучение прошлого дало Хетагурову верное представление о связях прошлого с настоящим, возможность .трезво оценить дальнейшую перспективу развития народной жизни и народного самосознания, провидеть контуры будущности, выяснить основные линии борьбы за будущность и основную проблематику современности.