Литературный сайт Александра Ольшанского

Точно так же рассматривает писатель и причины отправления обычая кровной мести. В обычном праве осетин, наряду с кровной местью, предусматривалось примирение кровников, когда «платили кровь», т. е. за кровь убитого его родственники принимали, определенное материальное вознаграждение. Не приходится доказывать более гуманный характер этого обычая. Однако очень «редко кто соглашается^ принять плату за кровь, ибо на таких «народ смотрит как на людей малодушных, трусливых, которым Не достает настолько мужества, чтобы достойно отплатить убийце, смыз его же кровью наложенное на них кровавое пятно». Выходит, что и в том и другом случае причиной отправления — «вредных обычаев» являются ложные представления о чести, а не древние убеждения. Они стали предрассудком, несовместимым с разумом народа, но ложные представления о чести и позоре заставляют горца отправлять их. И крайне щепетильный в вопросах чести горец не оставит их, пока всенародно не будет признано, что отказ от их исполнения не задевает его чести. Вероятно, такова была и логика размышлений Канукова, когда он, узнав, что «во Владикавказе собираются выборные от осетин лица для обсуждения вопроса об уничтожении существующих в-народе вредных обычаев», выступил со статьей. «К вопросу об уничтожении вредных обычаев среди кавказских горцев» (1879). Кануков знал, что аналогичное собрание представителей горцев было созвано еще в 1861 году по инициативе генерала Кундухова8. Знал и о том, что почин Кундухова не имел тех последствий, которых от него ожидали, но считал, что «энергии одного лица в борьбе с традициями веков мало, •нужна коллективная борьба самого народа».

О том, что философия кадага исходит от Куырм Бибо, престарелого неграмотного сказителя, Коста не знал. Историки литературы и общественной мысли Осетии неминуемо сталкиваются с именем Гаппо Баева, когда пишут об Александре Кубалове и Коста Хетагурове. Во всех иных случаях его обходят или зачисляют в лагерь противников демократической культуры и общественно-политической мысли Осетии. Порой же выдают его за главу буржуазно-национа- листического и монархического течения в литературе и общественно-политической мысли, за убежденного идейного противника Коста Хетагурова. Можно сразу же сказать, что такое представление о Гаппо Баеве грешит явным преувеличением и односторонностью. Баев—фигура незначительная для такой роли. Подробное же знакомство с фактами общественной и личной биографии Баева убеждает в том, что исследователи свой суд вершат обход фактов или на основании предвзятого истолкования, и выборочного их привлечения. Баев — деятель влиятельный в свое время, правда, в масштабах Северного Кавказа, но бывший всегда на виду. Человек большой практической сметливости и хватки, он к тому же умел подать народу свои заслуги в самом выгодном освещении и быть популярным. Юрист по образованию, чиновник по профессии, он отлично знал бюрократическую структуру государственной иерархии, чиновничью субординацию и «дипломатию». В пределах официальной законности действовал смело и напористо, сумел отстоять ряд важных в народной жизни практических интересов и этим приобрел громкое в свое время имя.

Возможно также, что это своеобразный творческий прием, обусловленный цензурными соображениями. К подобным образам прибегают порой и русские революционные демократы, как, например, Некрасов в своем стихотворении «Н. Г. Чернышевский»: Его еще покамест не распяли, Но час придет — он будет на кресте, Его послал бог гнева н печали Царям земли напомнить о Христе. Конечно, одними только цензурными соображениями или стилистическим приемом позицию Коста не объяснить. Коста, подобно Некрасову, давал революционную интерпретацию образу Христа и хотел напомнить людям о его самоотверженном подвиге во имя любви, братства и равенства. Здесь ясно проглядывает установка поэта: воспеть красоту и величие революционного подвига, окружить ореолом подвижнической славы образ революционера, жертвующего своей жизнью во имя служения родине и народу, за торжество идей братства и равенства, любви и справедливости на земле. Именно этими мыслями проникнуты все произведения Коста с «христианскими мотивами». Поэт полагал, что воссоздание живого облика Христа и прославление его подвига вдохновит людей на новые революционные подвиги в борьбе за идеалы братства, равенства, свободы и любви (гуманизма), приумножит силы в борьбе, даст ясность цели и убежденность в правоте революционного действования. Именно поэтому он писал: Кто верит твердо в распятого бога, Кто заповедь помнит святую Христа, Того не пугает крутая дорога К Голгофе и тяжесть большого креста.

Определяя предмет истории осетинской литературы, Тотоев и Ардасенов затрагивают еще один специфический вопрос— принадлежит ли осетинской литературе наследие пи- сателей-осетин, писавших на русском или грузинском языках? Ардасенов решает вопрос так: «…многие осетинские писатели в силу определенных исторических условий творили на русском языке, а Ялгузидзе написал свою поэму на грузинском языке… Однако мы… придерживаемся того мнения, что если писатель, будучи по национальности осетином, изображает жизнь осетинского народа, если он кровно связан с ним и в своих произведениях раскрывает характер, психологию своего народа, он безусловно является осетинским писателем»5. Тотоев, перечислив ряд деятелей осетинской культуры, «писавших только на русском языке», замечает: «Если v них нет произведений на родном языке, то это не значит, что они ке желали писать на родном языке, не желали развивать свою родную национальную культуру. Причину этого следует искать в общественно-политических условиях эпохи, в силу которых горцы были лишены возможности писать и издавать на родном языке6. Итак, оба автора согласны в том, что обращение ряда осетинских писателей к русскому языку на заре становления осетинской национальной литературы надо объяснить давлением «силы сложившихся исторических условий» или «общественно-политических условий эпохи», а не их субъективным «нежеланием развивать свою родную, национальную культуру». С этим мнением нельзя не согласиться. Дело видимо не в субъективном нежелании, а в объективных возможностях как эпохи, так и деятелей культуры. В 60—70-е годы XIX века, когда Инал Кануков писал на русском языке, Темырболат Мамсуров, изнывавший в далекой турецкой провинции, создавал свои думы на осетинском языке. В 80—90-е годы Кануков продолжал писать на русском языке, хотя Коста Хетагуров уже создал основу осетинской национальной литературы.

Завершение длительной и кровопролитной кавказской войны, поражение горцев, проведение крестьянской реформы— это памятный рубеж между двумя эпохами в истории горских народов Кавказа. Кануков ясно осознал, что возврата к прошлому нет, что поступательное движение истории необратимо, и приветствовал новые явления в экономической жизни, в быту, в самосознании, в идеологии, этике и психологии народа. Он сам являет собой новый тип общественного деятеля, представляет новую ступень в самосознании народа. Система его взглядов и на происшедшие перемены, и на вызванные ими противоречия — принципиально новый тип воззрений на действительность. И эту особенность его мышления, восприятия и оценки действительности мы ощущаем не только при сопоставлении с таким крупным деятелем первой половины XIX века как Иван Ялгузидзе, но и в сравнении с Темырболатом Мамсуровым, поэзия которого также начинается с изображения и оценки эпохи замирения Кавказа и его последствий в форме выселения горцев в Турцию. Для Темырболата Мамсурова примирение с победителем немыслимо. Он горько оплакивает поражение горцев. Невыносима поэту разлука с родиной, но смерть кажется ему предпочитательней жизни пленного на порабощенной родине. В трагедии переселенцев он винит только царизм, победителей, персонифицируя их в одном ненавистном образе Залы- ма, тирана, злодея, вепря. И в стихах, посвященных переселению. его не покидает мысль о необходимости борьбы с этим Залымом. Невозможность же ведения победоносной борьбы повергает его в трагическую безысходность и приводит к упованию на божескую справедливость.

На наш взгляд в истории литературы не должно быть места фактам из смежных предметов, если они не имеют прямой связи с литературным процессом и не объясняют в нем какие-либо специфические черты. Между тем, и Ардасенов, и Тотоев дают ряд изложений по социально-экономической истории и фольклору осетинского народа. Ардасенов дает «обзор русско-осетинских отношений с древнейших времен до начала XIX века». Но разве русско- осетинские отношения «древнейших времен» помогают нам понять что-либо в осетинском литературном процессе, возникшем во второй половине XIX века? История народа должна нам объяснить причины и предпосылки возникновения литературы. В этом случае историку литературы необходимо найти «свое» в историческом процессе, а не обозревать его вообще, для иллюстрации. Фольклор — эстетическая почва, на которой вырастает молодая литературная традиция. «Фольклорная тема» должна органично входить в круг интересов исследователя, ибо фольклор, питает литературный процесс на всем пути его развития.. Опыт русской литературы XIX века послужил своеобразной идейно-эстетической школой, через которую прошла вся осетинская литература в период ее возникновения и становления. И в изложении истории литературы этой теме также надо находить конкретные решения на фактическом материале.

Свои веки, больные от слез, Безуспешно старался сомкнуть» (Перевод Е. Н. Гегелашвили) но и от имени народа, как единого «я»: О горы, о родимый край! Как нам жить без вас? Ясно, что и такая «персонификация» народа не характерна фольклорной песне осетин XIX века. Тем более немыслимо повествование о народной трагедии в сугубо лирической манере, от автора, выражение народного горя как личного, индивидуального явления. А в поэзии Мамсурова именно личность автора стала в центре образно-эмоциональной структуры произведения. И этого не мог не заметить Миллер, блестящий знаток фольклора. Однако этим общим свойством индивидуально-профессиональной поэзии, отличающим ее от фольклорной, далеко не исчерпывается то новое, что внес Мамсуров в поэтическое искусство осетин. Мамсуров — поэт яркого лирического склада, выступил первым новатором в художественном развитии осетин в XIX веке, Он шел путем Коста Хетагурова до него и независимо от него. Пореформенный период в истории осетинского народа, ознаменовавшийся в процессе его художественного развития становлением национальной литературы, характерен сложным и многосторонним движением в экономической, духовной, политической и идеологической сферах. Для характеристики пореформенного экономического развития Кавказа вообще, Осетии в частности, классической стала известная формула В. И. Ленина из «Развития капитализма в России»: «Русский капитализм втягивал таким образом Кавказ в мировое товарное обращение, нивелировал его местные особенности — остаток старинной патриархальной замкнутости, — создавал себе рынок для своих фабрик.

В то же время все в этом плаче-повествовании взывает к мщению за поруганную справедливость. Убитый искроглазый Соламан и его «добрая жена, славная в народе невиданным мужеством» Госама рисуются в таком ореоле героического мученичества и абсолютной правды, что мщение спесивному роду Мулдаровых не только оправдано в глазах слушателей, но ожидается с нетерпением. И сказитель долго не заставляет ждать. Следом за горестным плачем-призывом к беспощадному мщению идут два эпизода кровавой расправы возмужавшего сына искроглазого Соламана Хасаны с многочисленным родом Мулдаровых. На первый взгляд кажется неоправданным композиционное рассечение единой батальной сцены на два эпизода, но сказитель строго следует логике справедливости. Мщение идет не в угоду обычаю, нет. Хасана — сын убитого отца может убивать мужей рода Мулдаровых по велению своего сердца и характера, но сказитель судья, а не мститель. Перед ним все люди равны, все они судятся, возвеличиваются или осуждаются по законам справедливости. Он строго следит за чашей весов спарведливости. И там, где человек переходит за грань справедливости, даже когда он мстит во имя справедливости, сказитель резко отграничивает последующие его поступки. Хасана вышел на бой за убитого отца, за спарведливосгь. Его праведную месть поддержали не только сказитель и слушатели, но и верховный судья — бог Уастырджи, обратившийся к нему со словом предупреждения и сочувствия. По просьбе Хасаны Уастырджи прикрыл его «комьями тумана» от охотившихся за ним Мулдаровых.