Литературный сайт Александра Ольшанского

Честный, благородный и правдивый человек, Леван пользовался большим авторитетом в народе и, естественно, оказал благотворное нравственное влияние на сына. Этим и объясняется то глубокое уважение, с которым позднее ог- зывался о нем Коста. И не правы исследователи, дающие чрезмерно хвалебную характеристику Левану Елизбаровичу, преувеличивая его влияние на сына, как и те, которые обзывают его «убежденным слугой царизма» (В. Корзун). Юность Коста прошла в Ставропольской гимназии. Трудно сейчас обрисовать весь круг впечатлений Коста от гимназической среды. Достоверно можно говорить только об одном: Коста вынес отсюда большую сыновнюю любовь к передовой русской культуре — к литературе, живописи, музыке и театру. С уверенностью можно сказать и о том, что идейное развитие Коста шло в общедемократическом русле неприятия существующей действительности. Нарисовать более конкретную картину духовных интересов, идейных запросов. Коста-гимназиста нет возможности, ибо нам не известен даже приблизительный круг чтения Коста, не говоря уже о его связях с какими-либо революционными деятелями. Даже сведения о настроениях Ставропольской интеллигенции вообще не дают материала для более конкретного суждения об идейном формировании Коста в эти годы. Мало что известно и о его художнических интересах. Он с увлечением занимался рисованием и живописью, участвовал в любительских спектаклях, любил гимнастику, хорошо пел и танцевал, играл на многих инструментах, зачитывался произведениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Крылова и; других классиков русской литературы.

И литератора удивляет поразительная близость языка катехизиса к современному литературному языку, а не «ряд несуразностей», неизбежных в первой книге на любом языке. Словом, состояние языка и сложная историческая действительность, насыщенная конфликтами большой общественной значимости, были вполне благоприятны для художественного творчества. Отныне возникновение литературной традиции могло задержаться лишь из-за субъективного фактора творчества. Но народ почти всегда выдвигает из своей среды талантливых людей, способных решать очередные задачи общественного движения, когда объективные условия исторического творчества уже вызревают. Так случилось и в Осетии в начале пореформенного периода. На стыке двух эпох в истории осетин, в 60-е годы XIX в., зарождается индивидуально-профессиональная литературная традиция. И первым представителем этой традиции явился Темырболат Мамсуров. Возникновение национальной литературной традиции закономерно связано с уровнем исторического и культурного развития народа , с уровнем его национального самосознания. Только единство объективных историко-культурных и субъективно-творческих факторов порождает индивидуально- профессиональную традицию в художественном развитии народа. Однако на сложных путях исторического бытия народа не приходится говорить о гармоническом развитии всех объективных и субъективных факторов. И может быть, что именно неравномерность развития отдельных сторон историко — культурного процесса порождает в каждом конкретном случае специфические черты начального периода литературной традиции.

Такими пришлыми захватчиками, напавшими на кабардинцев, в начале поэмы выступают войска Мамая, крымского хана, Шамхала, Чингисхана. В разных вариантах черновика поэмы называется то одно, то другое из этих имен. Во второй половине поэмы — это персы, угрожающие грузинскому царству полным разгромом в случае невыплаты дани. Хетаг, сын князя Инала, вместе со своими братьями во главе кабардинских войск выступил против полчищ Мамая и разгромил их в страшном побоище. Мертвых тела островками качаются, Вниз по багряной реке уплывая, так в высокоторжественном стиле начал «сказитель» свое повествование — кадаг о доблестных делах предков. Войска Хетага выгнали захватчиков за пределы «своей страны» и вернулись с победой. Дальше идет эпически развернутое величавое описание торжества победителей, подвигов Хетага. выказавшего в бою исключительную храбрость. Для народно-эпической песни этого содержания было вполне достаточно. Но Коста, «народный поэт и певец», на этом не остановился. Он внес в жанр кадага нечто несвойственное традиции. Неожиданно в кадаг вводится конфликт, который приличен для поэмы, но не известен ни одному из осетинских народных кадагов. Давний друг отца Хетага Солтан, знатный князь, предложил Хетагу руку одной из своих гордых дочерей. Хетаг смутился и сказал, что он был бы счастлив назвать имя старшей дочери, но не смеет, зная, что она не согласится. Оказалось, что она действительно не может согласиться, хотя они давно любят друг друга. Причиной явилось то, что Хетаг, будучи в Крыму, познакомился с одним монахом и принял христианскую веру.

Мысль о воздержании от деторождения из-за бедности, высказанная Дуней, возможно, является также отзвуком изложенной теории Спенсера. К мысли о бегстве из родительского дома Дуня пришла также под влиянием Лаптева (см. 1-е действие, явление XVI!r слова Дуни: «Неужели Лаптев прав? Лучше, говорит, быть горничной, прачкой, чем дышать этой зараженной атмосферой»). И утверждать, будто бы она порвала с семьей, больше того, видеть в этом какой-то социальный протест, конфликт со средой и т. д. нет никаких оснований. Дуня считает, что ее отец, — обленившийся, придурковатый «богатый мещанин» Сомов — живет на «трудовых грошах». Она бежит из дому от мачехи, которая не выносит ее и всячески старается избавиться от нее. Характер Дуни развивается по линии освобождения от идей, внушенных ей Лаптевым. В первом действии она горячо заступается за идею трудовой жизни, отказывается от замужества, стремится честно заниматься обучением детей, ссорится с родителями. В последующих трех действиях она поступает прямо противоположно. Поработав в течение двух месяцев горничной, она призналась самой себе, что она всего лишь «ломает комедию», что ей «уже надоело». Столкнувшись с деревенским парнем, дворником Петром, она поняла, что ей совершенно чужды его интересы, его взгляды на жизнь, что она и разговаривать-то с ним не умеет толком (см. 3-е действие, явл. I: Дуня обращается к дюжему парню, как к ребенку: «будь паинькой, не думай так, брось»). Тогда она делает решительный вывод: «Как это глупо — получила кое-какое образование и уже ничего не имею общего с народом.

Стихотворение «На заре» полно тоскливых размышлений, но название его оправдано тем, что одну треть текста занимает описание заката («Заревом заката даль небес объята…» и т. д.). Лишь за развернутым пейзажным вступлением начинаются грустные размышления поэта: Только ты не знаешь неги и покоя, Грудь моя больная, полная тоской. Нетрудно заметить, что Надсон прибегает здесь к излюбленному композиционному приему Лермонтова, к контрасту между тоскливым настроением человека и умиротворенностью в природе. («Выхожу один я на дорогу» или «Я к вам пишу: случайно! Право…» и т. д.). Правда, у Надсона пейзаж разрастается и выделяется в. самостоятельную часть в общей композиции стихотворения. Но это не прибавляет ему конкретности, пейзаж остается, слишком общим, декоративным, условным, вырисовываются лишь контуры. «Даль небес», «речка голубая», «тучки», «ясная вышина», «звездочка-шалунья», «лес, облитый светом», «спящие нивы» — вот составные части пейзажа в приведенном стихотворении. Взгляд поэта схватывает общие чергьт пространства — от земли до неба, ность, предметность пейзажа. Созерцание природы издалека приводит к тому, что рисунок пейзажа расплывается, теряется многообразие красок, остаются лишь основные цвета. Словом, пейзаж становится условным, удаленным от реальности. В стихотворениях Коста также нередко встречаем пейзажные компоненты, играющие аналогичную роль. Пейзажные зарисовки выступают как бы прологом к основной мысли стихотворения («Над нами плыл месяц»), или же вытесняют ее на самый конец произведения, становясь как бы условием его свершения («Когда прозрачной пеленою…»).

Нет ни сколько-нибудь сносных казарм, ни общей столовой, пища отвратительная, — продают рабочим что попало, до дбхлятины, — нет никакой дицинской помощи, нет никакого санитарного надзора». Еще резче отзывался поэт о положении рабочих на мелких предприятиях в Ставрополе, в которых «живая человеческая сила» ‘«эксплуатируется самым варварским способом». «Пора давно установить какой-нибудь надзор над этими притонами мрака и кулачничества», — заканчивает свою статью Коста. Много ьнимания уделял он в публицистике последних лет своей жизни и культурному развитию Осетии. Оценивая прошлое, он с уважением отмечал каждую, даже самую скромную заслугу деятелей культуры и просвещения в Осетии. Однако он резко выступал против незаслуженного восхваления некоторых лиц из духовенства, занимавшихся переводом на осетинский язык церковно-служебных книг. Полемизируя с характеристикой, данной Цаголовым «первым пионерам осетинской культуры», Коста писал: «…семья этих самоотверженных тружеников никаким, самоотвержением не занималась и никогда не жертвовала личным своим благом и счастьем для блага и счастья народа. Ни из чего также не видно, чтобы они не щадили ни своих сил, ни своих средств, ни даже жизни! Напротив, все они были упитаны и, по сравнению даже с богатыми осетинами, катались, как сыр в масле. Где же их самопожертвование! Переводы евангелия, молитв и уроков церковных служб и треб? Труд большой, что и говорить.

Преследование поэта не кончается даже с его смертью; Фарисеи, невинность людскую храня, Оклеймили его приговором: «Душегубу» на кладбище с нами нельзя»,— И зарыли его за забором. Вражда толпы с поэтом вызвана тем, что «пел он о братстве свободном» и «страдал за правду и свет». Причина вражды еще конкретнее высказана в стихотворении «Поэту- мечтателю». Оно построено в форме, спора толпы с поэтом о свободе народа и путях к ней. Уже в самом названии стихотворения отмечена полемическая его направленность — для толпы поэт всего лишь мечтатель и, конечно, мечтатель вздорный, его мечты несбыточны, иллюзорны: Оставь, поэт! Напрасно не зови Нас за собой, не трать на нас речей — Мы созданы не для святой любви, * А для пиров вальпургьевых ночей. Лишь потому, что вымысел «свобода» Рифмуется с «народом», ты готов На нем создать и счастие народа… А сам-то он? — гнушается ль оков?! Толпе не по душе не только мысль о «создании счастья народа» «на «вымысле свобода», но особенно то, что поэт «свободу» и «святую любовь» связывает с более страшным словом «кровь». От презрительно-насмешливого отношения к призывам поэта к «святой любви», от доказательства несостоятельности «вымысла» о свободе и апелляции к покорности народа, якобы не гнушающегося оков, толпа переходит к тону встревоженно-перепуганного обывателя, увещевающего поэта, заклинающего его именем любви, над которой подсмеивалась: Чем ты зовешь божественное чувство, Творяще жизнь? — Не словом ли любовь? Стыдись, поэт, преступного кощунства,— Ведь ты его рифмуешь часто с «кровь!».

И далее начинается повествование о событии, наглядно иллюстрирующем эту мрачную эпоху произвола, мук, слез и печали. Из этой характеристики бесспорно следует, что Коста резко отрицательно относился к устоям патриархально-феодального уклада жизни горцев, уклада, разрушенного после лы» (1891—1893 гг.), Коста неоднократно обращался к освещению прошлого горцев Кавказа. Поэма «Фатима» (1887— 1889 гг.) вся посвящена показу безмерных страданий народа от произвола князей, наибов и прочих разновидностей феодалов. В поэме «Кому живется весело» (1891—1894 гг.) эпоха до присоединения характеризуется так: «Живя в стране неведомой, Народы разнородные И речь вели по-своему На разных языках, И меж собой исконную Вели вражду Как водится, Пред сильными бессильные Клонили выю ниц» Клонили «выю», ибо было время господства грубой силы, произвола, меча и кровавого боя. В этнографическом по форме, но глубоко социально, литическом и историческом по содержанию очерке ««Особа» Коста прошлое горцев-осетин (вплоть до второй половины XIX века) характеризует как эпоху отсталости, «тревожного времени», «произвола и насилия сильных фамилий», набегов сильных на слабых «при господствовавшем повсюду произволе». В поэме «Перед судом» (1893) устами рядового горца, ставшего разбойником в силу господствовавших в жизни горцев социального неравенства и патриархально-родовых адатов, эта эпоха характеризуется как эпоха, сочетавшая волю с рабством. Герой поэмы говорит, что в своей пастушеской доле он жил.

Кровь их ценилась выше иной. Граед (калым) их девушек достигал высшего предела»; В этой характеристике, как и в поэме, мерилом силы рода (фамилии) является его. численность: большая или сильная фамилия. Сила рода находится в прямой зависимости от его численности. Сила и численность — синонимы. Однако Хетагуров характеризует родовые отношения Нарской ког- ловины XVII—XVIII века, т. е. уже сложившиеся отношения, когда численное превосходство одних родов нашло свое выражение не только в силе, но и в материальной обеспеченности, не только в фактическом, но и юридическом признании народа, других родов: почет, повышенный калым и более высокая цена крови. В поэме этого нет. В ней покуда спесь и гордыня рода порождены его многочисленностью. Но именно она даст в дальнейшем захват лучших нив, лесов и пастбищ, а вслед, за тем и материальную обеспеченность, что принесет им «почет в народе» и признание превосходства их крови и родственных связей. В поэме мы находимся пока в сфере родовых отношений, но таких, которые в будущем станут сословными. В ней родовые отношения пока в полной силе и преимущество одних перед другими только наметилось, но не оформилось материально и не признано обычным нравом народа. Сказитель и сказание трагически оплакивают намечающееся явление, видят его последствия и осуждают их как несправедливые, вызывающие героическое сопротивление. Неясным остается одно: отчего одни из родов оказались «а грани исчезновения, тогда как другие спесиво гордятся своей многочисленностью? Что это — единичные факты, следствие случайной трагедии отдельных родов или же в какой- то период в истории осетинского народа истребление отдельных родов могло быть типичным явлением, оплаканным безымянными сказителями, увековеченным в трагической поэме? Мы склонны думать, что случайная трагическая гибель отдельного рода могла породить песшо-плач, но не такое грандиозное обобщение трагической судьбы последних представителей разгромленных родов.

Второй период истории осетинской литературы*—период ее становления, создания ее основ — весь заполнен именем гениального Коста Хетагурова. Словно прорвалась плотина векового молчания народа и он заговорил во весь голос устами Коста Хетагурова на языке высокой поэзии, страстной публицистики, глубокого национального и социального самосознания. Предшествующая эпоха для осетинского народа действительно была временем молчаливого накопления сил, временем скорбного молчания. Он с оружием в руках отстаивал свои права в колониальной системе царизма, проливал свою кровь, о нем писали путешественники, военные и ученые, чиновники и поэты, кто с сочувствием и восхищением, кто с великодержавным презрением, а он молчал, ответить им пока не мог. Правда, он создавал песни, в которых отражено его трагическое самоощущение. Но в составе многонационального государства он оставался молчаливым персонажем, а его скорбный песенный монолог — гласом вопиющего в пустыне. Пореформенный период — это эпоха окончательного слияния осетинского народа с русским государственным организмом, вхождения в атмосферу русской национальной культуры, поисков и созидания своей национальной и социальной судьбы в духе и по законам развития всероссийского общества. В эту эпоху речь уже не идет о русско-осетинских культурных связях или отношениях. Здесь отношения принципиально иные, как и следствия их. Передовые представители осетинского народа осознают русскую культуру как свое духовное достояние, осваивают ее, чтобы творить свою национальную культуру на идейно-эстетическом уровне века.