Литературный сайт Александра Ольшанского

Рабская доля признана нормой жизни для горянки всеми; и родными, и чужими. Безысходным горем исполнена вся ее жизнь, где бы она ни находилась, в доме отца или мужа — все равно. «Печальной повестью» звучит рассказ горянки-вдовы, обращенный к дочери: Не спрашивай… ты не поймешь родная, Мою печаль и тайну этих слез. Как ты теперь, я сердце молодое Лишь для любви и счастья берегла. Пришла пора… Я этой жизни новой Мечтала всю, всю посвятить себя, Но мой отец, твой дедушка суровый, Решил не так… Я вышла, не любя. Безропотно, с покорностью рабыни, Несла я крест, — тому свидетель бог, — Хоть жизнь была бесцветнее пустыни. Эта характеристика судьбы горянки прямо перекликается с горькими словами Некрасова о доле русской крестьянки: Три тяжкие доли имела судьба, И первая доля: с рабом повенчаться, Вторая быть матерью сына раба, А третья — до гроба рабу покоряться, И все эти грозные доли легли На женщину русской земли. Судьба горянки была, может быть, еще суровее и беспросветнее, чем «суровая доля» «женщины русской земли», и этим объясняется та глубокая общность произведений Коста и Некрасова, посвященных теме «женской доли». В русских стихотворениях Коста этого периода мы видим особенную позицию повествователя, т. е. особый тип отношений между повествователем и условным адресатом — слушателем. В поэме «Плачущая скала» Коста обращается к узкому кругу читателей-друзей — («Пишу опять, но вы признанья, друзья, не требуйте пока…), в поэме «Фатима» (первый вариант) поэт полемизирует с неким читателем, имея в виду читателя не из народа, нередко иронизирует над ним, сталкивая его лицом к лицу с чуждой ему правдой народного быта.

Однако в данном случае Кануков защищал всех горцев, от устойчивых в среде победителей предрассудков, по логике которых горцы были и оставались «буйным элементом», против которых нужно применять карательные меры. Отвергая эти предрассудки, «настраивавшие общество против горцев, Кануков неустанно доказывал, чта горцы в период мирного развития края стали по неизбежному закону истории мирными гражданами и управлять ими надо наравне со всеми гражданами России. В этом пафос кануковской концепции пореформенного «настоящего горцев». Свою концепцию Кануков аргументирует не только как публицист — логикой рассуждений, анализом исторических фактов и историческими аналогиями, но и как писатель — детальным и правдивым описанием жизни одной деревни в своем замечательном очерке «В осетинском ауле» (1870). Эту мысль в очерке высказывает простой горец Хатахцко: «Теперь времена другие настали, времена джигитства миновали, пора расстаться с оружием и взяться за соху. Наша молодежь все еще и теперь склонна иногда к воровству. Это гнусное занятие, разоряющее других, должно презирать, а не считать за молодечество. В настоящее время на джигита, разъезжающего на своей лошадке по аулам с оружием, я смотрю как на человека вредного, бездельного, который шатаясь по домам, объедает других.» Такое же мнение выскажет позднее персонаж очерка «Горцы-переселенцы» Хасан. Но он, разбогатевший на подрядах представитель знатной фамилии, защищает новые условия жизни и путь предприимчивого хозяина, ссылаясь на свой индивидуальный опыт.

Коста вновь отмечает, что «проклятье понимали разно», но темнота, неведение, религиозные суеверия и предрассудки заставляют народ прибегнуть к решению стариков — «умилостивить прогневанное небо». Народ мог знать, что он ни в чем не виноват, «а небо мог ли понять он?» — спрашивает Коста. Ответ ясен: не мог. И тут на помощь — «почет- аым старикам» во главе с Сабаном приходит тринадцатый, еще более почетный — «ясновидящий Мами». И так как слабыми умами Нельзя постигнуть мысль богов, То к ясновидящему Мами Решили снарядить послов. Быть может, в книге откровенья Его померкшие глаза Узрят те жертвы искупленья, Какими чашу преступленья Уравновесят небеса. Так иронизирует поэт над «ясновидящим» с померкшими глазами. Услышав об «ужасном исчезновении башни в ночь», Мами, «сам мудрец и ясновидец», «стал на полу метаться грязном» и возносить моленья к «пречистому, светлому, златокрылому»: Открой нам жертву искупленья, Чтоб отстоять родной Кавказ. По существу Мами, как и старики, пугает народ рабством, которое якобы должно наступить после прихода «врагов неодолимых». Отпуская послов, Мами дает им такой наказ: «собраться На самом том утесе, где Свой страшный гнев явило небо. Не надо брать труда с собой Напитков, мяса, даже хлеба, И коль народ исполнит слепо Свой долг, — пришлете и за мной». Мами и старики больше всего озабочены тем, чтобы народ исполнял слепо тот долг, который они же предписали ему. И, как мы видели, народ принимал их решения «как закон». Мами это знал, конечно, но на этот раз он так тревожно настаивал на слепом исполнении долга потому, что его решение было неслыханным по своей жесткости и бессмысленности злодеянием.

В архиве Коста после его смерти было обнаружено стихотворение под заглавием О.В.Р. помеченное «С. Петербугр, 1885 г.», а на восьмой странице рукописи ««Чердака» есть незаконченный акростих «О Ранцова, живи». Думается, что инициалы в заглавии стихотворения О. В. Р., вероятно, надо читать: О. В. Ранцова. Видимо, упомянутый адрес также имеет к этому лицу прямое отношение, и в таком случае надо читать: О. Владимировна Ранцова. Акростих, как видно из текста, говорит о близких отношениях между автором и адресатом. В стихотворении О. В. Р. рассказывается также о размолвке между влюбленными. Только, пожалуй, акростих написан о еще не сложившихся отношениях, т. е. ранее стихотворения. Если все это так, то поэма «Чердак» писалась в последние годы пребывания Коста в Петербурге (1884—1885), но отразилось в ней смятенное состояние поэта именно в первые годы его пребывания в столице. Сюжет поэмы прост. Молодой человек из провинции Владимир (во второй редакции Борис) приехал в столицу по окончании гимназии. Здесь он отказался от «идей высоких», стал проповедовать эгоизм как выражение наиболее естественных для человека стремлений и отношений к окружающей среде, к жизни. Однако к этой мысли он пришел не по внутреннему убеждению, а из тщеславия. Эгоизм, отрицание всего святого,, всяких положительных идеалов противоречит его натуре, его взгляду на цель и назначение человеческой жизни. Перед ним: два пути: встать твердо на защиту своего взгляда на жизнь и вступить в конфликт со средой или же примириться с этой средой и расстаться со своими убеждениям.

Остается сказать, что этот «секрет» нашел свое гениальное проявление в последующем творчестве Коста, а именно в «Ирон фандыре». В одной незавершенной заметке (начало чернового наброска автобиографии) Коста пишет: «Всю мою жизнь посвятил борьбе с администрацией Кавказа…» (т. V, 297), Эта фраза правильно характеризует одну сторону деятельности поэта. Он, действительно, отдал много сил и времени неравной борьбе против системы управления народами Кавказа царской администрацией. Политика кавказской администрации была лишь частным проявлением общей политики самодержавия. Поэтому Хетагуров по существу боролся против всей колониальной системы царизма. Выступления Коста против системы управления народами Кавказа начались давно, в первые же годы после приезда поэта на родину. Такие стихотворения, как «Взгляни», «Додой» («Горе»), «Солдат», «Тревога», написанные в 1886— 1889 гг., являлись страстным поэтическим протестом против политики угнетения народов. Однако открытие выступления поэта против административного произвола состоялись позднее. Первым значительным выступлением Коста была его речь на юбилейных торжествах по случаю открытия памятника М. Ю. Лермонтову в Пятигорске в 1889 году. В этом выступлении он открыто противопоставил свое понимание культурно-политического значения наследства поэта официальной точке зрения. Кроме того, в своем стихотворении «Перед памятником М. Ю. Лермонтова» Коста смело высказал призыв к «желанной свободе». Это выступление поэта обошлось без административных последствий.

Факты, составляющие эту предысторию, связаны, с одной стороны с процессом приобщения. осетин к официальной культуре России, к господствующей идеологии господствующего класса, с другой — с объективно прогрессивными последствиями влияния России на осетинскую действительность. Первый ряд фактов — это распространение христианства в Осетии, создание школ для подготовки национальных кадров христианского богослужения, создание церковной переводной литературы на осетинском языке и, наконец, привлечение представителей осетинской феодальной знати на службу в русской армии. Второй ряд фактов — это распространение школьного образования (отчасти на родном языке), научный интерес к истории, языку, этнографии и фольклору осетинского народа. В кругу явлений этой культурной предыстории самым влиятельным оказалось — это уже общепризнано — распространение христианства в Осетии. В первый период новой истории осетин «идеологическое завоевание» их царизм полностью возложил на миссионеров христианства. Служители русской церкви первыми пришли в Осетию, опередив генералов, купцов и промышленников, прокладывая путь штыку и рублю «словом божиим», или как говорит историк: «Завоевание Осетии сопровождалось христианизацией населения». Христианизацией осетин более ста лет занималась Осетинская духовная комиссия, официально утвержденная в Петербурге в 1743 году. Состав комиссии был определен в 1744 году из духовных лиц грузинского происхождения (правительство опасалось, что появление представителей русского духовенства в «независимой Кабарде» вызовет недовольство Турции, временно смирившейся с отказом от своих претензий на Кабарду, но не желавшей уступить ее России).

События 1830 года в Осетии были самым кровавым столкновением осетинского крестьянства с колониальными силами царизма. Расправа была неслыханно жестокой. Так, из повстанцев Южной Осетии троих четвертовали, четверых колесовали, четырнадцать прогнали сквозь строй и тех, кто уцелел из них, сослали в Сибирь. 1830 год в Северной Осетии был годом последнего столкновения крестьянства с регулярными войсками царизма, в Южной Осетии же борьба продолжалась до 1852 года, пока царское правительство не аннулировало зависимость крестьян от грузинских феодалов и не перевело их в разряд казенных. Этот год знаменателен еще и тем, что «окончательное покорение» разрешилось установлением в крае колониальной системы управления и подчинением его общероссийскому правопорядку. . События этого года остались в памяти народа, в его песенном творчестве, в его самосознании. Они дали понять ему, что царизм является его злейшим врагом. После 1830 года приобщение осетин к российскому государственному организму пошло более быстрыми темпам. Наступил завершающий этап «военного освоения» и началось «экономическое освоение» края, которое развернулось во всю лишь с отменой крепостного права. Этот относительно мирный период в истории осетин характеризуется в то же время обострением борьбы крестьянства за землю против феодальной зависимости. Более столетия шел то мирно, то в отчаянной борьбе с оружием в руках процесс присоединения, а затем приобщения осетин к российскому государству. Мирно протекало добровольное присоединение осетин к России, но лишь после многих кровавых столкновений подчинились они режиму «притеснений и грабежей».

Однако искреннее воодушевление героя, выразившееся в высокопатетичных словах, дает обратный его прямому смыслу эффект, когда обнаруживается, что герой не тот, за кого себя выдавал. В речи путника две струи: развязно-шутливая и патетично-возвышенная. Слушателей-черкесов развязный тон речи насторожил. Насмешка над нищетой горца в устах бывшего пастуха была фальшивой бравадой. А патетика речи придавала образу путника какую-то таинственность. Развяз- но-веселый тон рассказа не вязался также с образом народного певца. Песни народа, по мнению автора, имеют другое звучание, другую природу: «Звучат болезненной тоскою в ущельях песни…». Болезненная тоска и развязная веселость — две крайности. Горцы не признали в путнике народного певца, как ни старался он подделаться именно под такого «певца родного края». Они спросили его в упор и последовал ответ: я — Джамбулат. Не певец родного края, не пастух и скиталец, не сын «старухи о пяти зубах», а сын князя — Джамбулат! Каким высокомерием и издевательством звучат, после этого его слова о матери, о пастухе, о бродячем певце! Сразу сползают с него все краски, которые так щедро и густо накладывал он на свой автопортрет. Нет уже героя, певца- скитальца, пастуха — перед нами княжеский сынок. Джамбулат подходит к дому Ибрагима, но не смеет «переступить порог»: Как ночью малодушный вор В виду своей добычи, — млеет, Томится и дрожит в засаде. Вперед — нет мужества шагнуть, Назад — позорным мнится путь, — Куда же? Джамбулат в досаде Сжал челюсти.

Совершенно очевидно .для всякого читателя, что в поэмах «Плачущая скала», «Фатима» и «Перед судом», а также в ряде его стихотворений ?(«Утес», «Джуктур» и др.) природа Кавказа рисуется в той же ярко-декоративной манере, которая характерна для Пушкина и Лермонтова. В этой манере нет места для тонких, но мелких деталей. Здесь все эффектно, крупно, ярко-красочно. Горы — «престолы вечные снегов», — скалы, реки, леса, луга, пастух и стада, мирные вечера аулов, тропинки, вьющиеся, как змеи, и т. п. ризуется развернуто, но, как правило, это характеристика одет не по линии уточнения, конкретизации образа, а преимущественно по.линии его продолжения, расширения или же описания эмоциональных и зрительных ассоциаций, рассчитанных на раскрытие переживаний и размышлений героя или автора. В поэме Коста мы ясно чувствуем творческое усвоение и продолжение традиций Пушкина и Лермонтова, а также следы глубокого изучения их произведений (отдельные прямые цитаты и ряд фразеологических вариаций). Вслед за «Фатимой» Коста Хетагуров (в 1889—1893 гг.) «аписал почти все свои наиболее крупные художественные произведения (поэмы — «Перед судом», «Плачущая скала», «Кому живется весело») и подавляющее большинство своих стихотворений на русском языке. Поэма «Фатима» связана с этими произведениями как по своей социальной, так и по исторической концепции. По социальным мотивам к ней непосредственно примыкает поэма «Перед судом», в которой, как и в «Фатиме», освещаются противоречия прошлого («давно прошедшего», как указывает автор в подзаголовке поэмы) кавказских горцев.