Литературный сайт Александра Ольшанского

Ялгузидзе с 23 лет уже мы видим учителем, в дальнейшем — чиновником по разбору дел своих соотечественников, приобщаемых к российскому государственному организму. В самом начале XIX века он становится по долгу своей службы очевидцем непримиримой вражды крестьянства и помещиков. И каждый раз он безоговорочно свидетельствует русским властям, что в этой вражде повинны князья и помещики, жестокие притеснители крестьян, своекорыстные до глупости, не признающие справедливости и общих интересов. В 1802 году Ялгузидзе, оценивая нескончаемые распри между грузинскими князьями и крестьянами-осетинами, в своих донесениях русским военным властям в Грузии отмечает, что «осетины много о чем жалуются на князей этих, жалуются, что между осетинами и грузинами всякую вражду сеют они, во всем обвиняют князей». Ялгузидзе передает эту мысль как мнение крестьян, но, излагая факты, он полностью доказывает ее обоснованность и тем самым возводит в объективную истину, которую разделяет и сам. Таким образом, Ялгузидзе, воспитывавшийся с 8 лет в атмосфере монастырской школы «священного писания, грамматики и философии», в «грузинской культурно-литературной сфере» при царском дворенатш «Алгузиани» с ее идеалом царя-героя, мудрого правителя и военачальника, с ее идеалом «справедливых» феодальных отношений. Но после 1802 года», когда~он непосредственно, лицом к лицу сталкивается с реальной феодальной действительностью и убеждается в правоте крестьян, враждующих с князьями, щэзможность написания поэмы с таким идеалом политического устройства на наш взгляд, исключается.

В этом он видит миссию интеллигентных осетин». «Мы ближе стоим к народу, нас ближе касаются его горе и радость, мы только и можем дать более или менее правильное освещение современной жизни земляков, добиваясь вызвать участие к ним». Правдивое освещение современной жизни народа, участие к нему — таковы глубоко демократичные черты писательской позиции Канукова, которые свойственны его творчеству и в семидесятые годы, когда он двадцатилетним юношей дал первое правдивое описание осетинской деревни. Правда, тогда в его творчестве на первый план выдвигались задачи защиты горцев от «напраслины», от нравственной дискредитации, но «правильное освещение современной жизни» всегда было свойственно его произведениям, горе и радость парода никогда не покидали его отзывчивое сердце. Мысль о восстановлении репутации горцев владела Каиуковым с самого начала его творческого пути. Еще будучи гимназистом, Кануков пишет свой первый художественный очерк в форме дневника. Здесь он дает детальную картину осетинской деревни начала пореформенного периода, анализирует экономику, быт, психологию и идеологию горца новой эпохи и на этом материале пытается определить пути, идя по которым, горец легче всего устроится в совершенно неожиданной для него исторической ситуации. В этом очерке писатель озабочен ответом только на один вопрос: как быть горцу в непривычной для него обстановке, когда к былому нет возврата, а новые экономические и политические обстоятельства обрушились на него, как снег на голову, требуя совершенно новых жизненных идей, средств и решений. Здесь не отклика на официальную клевету на характер, нравы и обычаи горцев Кавказа.

Осетины надеялись, что с утверждением влияния России в Кабарде земли кабардинских князей в районах предгорной равнины станут казенными, и Россия, приняв их под свое, покровительство, предоставит им возможность пользоваться этими землями. Кроме того, осетины были заинтересованы в развитии торговли с русскими, в частности, с казаками и русскими купцами в Кизляре и в других пограничных пунктах, в обмене продукции домашней промышленности на товары русской обрабатывающей промышленности. Были в этом ряду причины также и внешнеполитические, и сословные. Осетины надеялись избавиться под защитой России от «непрекращающейся опасности завоевания крымско- турецкими захватчиками», от «феодальных междоусобиц в стране, безмерно ухудшавших положение трудящихся масс». «Простой народ… надеялся и на защиту со стороны Русского государства от произвола своих феодалов, кабардинских князей» и т. д. Феодалы же «ждали от царского правительства расширения своих эксплуататорских прав». Таковы были интересы северных осетин, толкавшие их на сближение с Россией, заставлявшие их добиваться русского подданства. Аналогичными были и причины, в силу которых юго-осетинское крестьянство, изнемогавшее в вековечном сопротивлении эксплуататорским притязаниям грузинских феодалов, рассматривало русских, «как своих избавителей». Об этом открыто говорят самые высокопоставленные чиновники русской военно-колониальной администрации на Кавказе. Так, главнокомандующий русской армией на Кавказе Паскевич в своем предписании о военной экспедиции в Южную Осетию отмечал, что «народ сей…

Но стихи были различны, как небо и земля» (подчеркнуто нами. — Н. Дж.). В предисловии к первому академическому изданию собрания сочинений Хетагурова Татари Епхиев повторяет эту мысль довольно приглушенно: «…Коста не избежал и некоторого влияния безрадостной, полной скорби и отчаяния поэзии Надсона с ее «жертвенниками», «аккордами», «бокалами» и т. д. отголоски которой сказываются в ряде стихотворений великого осетинского поэта, написанных им на русском языке». Этот вопрос наиболее верно освещается в статье А. Адалис «Ирон фандыр», в которой говорится: «Русские стихи Коста Хетагурова иногда напоминают Надсона, но большинство из них написано под влиянием некрасовской музы. Часто поэтические их достоинства еще не достигают тех высот, до которых поднялись гениальные строки, созданные им на родном языке, хотя поэма «Фатима» и стихотворение «За заставой» причислены к замечательнейшим произведениям и осетинской и русской поэзии». В самом деле, Коста в стилистическом оформлении ряда тем (усталости, скорби из-за отсутствия революционного дела и т. д.) бесспорно перекликается с Надсоном. Но нет необходимости преувеличивать значение этих стихотворений или объяснять их отрицательным влиянием поэзии Надсона. Верно также, что даже при поверхностном сравнении осетинских произведений Коста с его же русскими произведениями бросается в глаза стилистический контраст между ними. Дело в том, что, во-первых, родной язык поэту предоставляет ни с чем не сравнимые преимущества перед языком выученным, пусть даже в совершенстве; во-вторых, русская лирика Коста в основном создана в 1886—1894 гг. т. е.

«Друзья» ожидали, что Коста после долгих мытарств, на 42 году жизни, наконец, потянется к мирному очагу, а он заявляет в стихотворении «Я смерти не боюсь…», что готов свою личную свободу, свою жизнь до последней «капли крови» Отдать за шаг один, который бы народу Я мог когда-нибудь к свободе проложить. «Друзья» надеялись, что Коста, знавший в жизни немало горя и лишений, прельстится роскошью и богатством. Но Коста назвал их лакеями, живущими подачками господ, строящими свое благополучие на вековом рабстве народа. Долой вашу жизнь, вашу мораль, ваши порядки,«—они основаны на «рабстве вековом» «обездоленного народа»,— таков основной мотив всей поэтической и публицистической деятельности Коста после ссылки. Борьба до последней «капли силы» с «врагами родины» — таков его девиз. По возвращению на Кавказ Коста вновь отдается всецело размышлениям над основными проблемами общественной жизни родного края. Это проблемы проникновения буржуазных отношений в горскую среду, культурного развития края (история просвещения), обострения внутренних противоречий в горской среде (обличение бывших алдар-дворян и кулаков-мироедов) и, наконец, единения администрации с капиталистами-эксплуататорами и кулаками-мироедами. Даже из этого простого перечня вопросов, бывших в центре внимания поэта в 1900—1901 годах, ясно, что мысль Коста в те годы все глубже уходила в изучение внутренних противоречий народной жизни. Наиболее показательными в этом смысле являются статьи: «Избави бог и нас от этаких судей», «Внутренние враги», «Владикавказ», «Развитие школ в Осетии» и т. д.

В этом акте мщения за жертвы преступной воли небес проявляется глубокий гуманизм народа. А в создании волнующей легенды-песни о «материнских слезах», которыми заплакала скала после сожжения матери и ребенка, он увековечен в горестном поэтическом памятнике. В поэме «Плачущая скала» Коста Хетагуров на материале истории раскрывает противоположность интересов народа и «почетных стариков» — патриархально-феодальной знати; показывает реакционную сущность деятельности и мировоззрения этой знати и ее идеологических прислужников, проповедников религиозных предрассудков и суеверий. Народ показан в поэме угнетенным, забитым. Самосознание его придавлено канонами патриархального мировоззрения и религиозными предрассудками. Он еще принимает решения своих врагов — «почетных стариков», как закон. Однако начинают пробиваться ростки народного самосознания: «волю понимали разно», «проклятье понимали разно» Народ способен без патриотической болтовни защищать родной край, идя на величайшие жертвы, способен объединяться, любить «общей любовью» и, наконец, мстить жестокой не справедливости. Поэт выдвигает именно эти черты народного характера, ибо с ними связана будущность народа, его борьба за свое социальное освобождение. Нам кажется, что как в легенде, так и в поэме самый факт непонятного, беспричинного разрушения башни, символа могущества патриархального рода, имеет глубокий философский смысл. Думается, что легенда о разрушающейся от непонятных причин башне могла возникнуть в эпоху распада устоев патриархального уклада жизни.

Это был период, когда народничество, как политическое мировоззрение, исчерпало свои возможности, свою прогрессивность, когда стало очевидным, что старым путем уже нельзя идти, а новый путь политической борьбы еще не был найден, когда коренные вопросы жизни и борьбы нужно было решать заново. Именно поэтому так остро встали перед самим автором поэмы вопросы о целях и назначении человеческой жизни, о возможности и необходимости борьбы за свободу человека, о роли интеллигенции в освободительной борьбе. Характерно, что ни в одном другом сюжетном произведении Коста Хетагурова мы не находим такой обнаженности проблематики, как в данной поэме. И это объясняется не только незрелостью художника, но и тем, что, вероятно, автору нужно было решать поднятые им вопросы для себл, неотложно. Временем создания поэмы и политической позицией изображаемой среды объясняется и то, почему автор так резко отзывается об интеллигенции и так нигилистически настроен в отношении ее значения в судьбах отчизны. Свое отношение к интеллигенции автор обосновывает прежде всего трагедией Владимира, но не только этим. Он заставляет «среду», с которой спорит Владимир, прямо высказать свои ничтожные убеждения. А вслед за тем дает представителям этой среды резко отрицательную авторскую характеристику. Он был хотя и оргинал, Но больше будничный. Цена Давно понизилась на них. Они все учатся прекрасно, Не запускают дел своих, И грош не тратят зря, напрасно. Все говорят они красиво О жертвах для народных нужд, Но речи их звучат фальшиво, — Высокий идеал им чужд.

Но никогда голос Коста не звучал с такой силой ярости и революционой страсти, как после его возвращения на родину. Коста был вдали от Осетии почти 1O лет — с 1891 по 1900 г., и это должно было несколько отразиться на его тактической линии борьбы, на его оценке оппозиционности осетинской буржуазно-либеральной интеллигенции. Но когда он вернулся на родину, то дал резкую отповедь всем так называемым «друзьям» в статье «Внутренние враги» и в стихотворении «Друзьям-приятелям и всем, кто надоедает мне слезоточивыми советами». Ссылка не только не сломила поэта, а, напротив, обострила его революционную непримиримость, его борьбу за революционное искусство, за «народное счастье» против «палачей и прав, и свободы чужой». Именно в эти годы в его лирике настойчивее утверждается мысль о патриотическом служении родине. Еще 24 ноября 1897 года, перед тем как лечь на операционный стол (вторая тяжелая операция в одном году), Коста, размышляя о возможном исходе операции, писал: Как знать, — и эта песнь несчастного поэта Не есть ли только бред, не есть ли только стон. И страстный, дикий вопль прощального привета Всему, что он любил, чему молился он? О, если это так, то все мои страданья Теперь, о родине, признаньем искуплю: Все помысли мои, и все мои желанья Одну имели цель — снискать любовь твою. «Друзья» ожидали, что Коста вернется из ссылки умиротворенным, притихшим, смирившимся, а он в 1900 году, возвращаясь из Херсона, уже набрасывает программу борьбы, полагая, что настала «решительная минута».

Первая глава «Фатимы» по существу является вступлением к поэме. В ней чередуются воспоминания старого Наиба о прошлых бранных подвигах с воспоминаниями его приемной дочери Фатимы. При этом воспоминания Наиба переданы в форме несобственно прямой речи. Автор излагает воспоминания Наиба, сохраняя его точку зрения, его манеру воспринимать и оценивать явления. При такой форме изложения у автора то преимущество, что он без особого нажима как бы задерживает внимание Наиба то на одном, то на другом явлении, предмете, чтобы глубже осветить его прошлое через его же восприятие и тем самым раскрыть и его мировоззрение. Автор легко и естественно вводит в поток размышлений персонажа в необходимых местах собственную речь, оценку, и также непринужденно переводит внутренний монолог Наиба в диалог с дочерью. Из воспоминаний Наиба мы узнаем, что он, богатый феодал, активный защитник патриархально-феодальных устоев и адатов, когда-то был смелым приверженцем движения Шамиля, но теперь «Наиб уже стар, Наиб уже сед». Единственный сын Наиба — Джамбулат — пропал в схватке с русскими за рекой Сулак. Старик тяжело переживает свое горе и одиночество. Единственной радостью для него остается приемная дочь, которую он хочет выдать за какого-нибудь знатного князя. Фатима и Джамбулат были связаны обетом любви, поэтому Фатима пять лет ждала его. Фатиме давно пора выйти замуж, — по законам Магомета девушке нельзя долго оставаться дома, — и Наиб предлагает ей дать согласие: кому-нибудь из «лихих князей и узденей».

Последней вехой первого процессе са можно считать переселение части осетин в Турцию в 1865 году; завершающим второй процесс можно назвать 1867 год — год окончательной ликвидации феодальной зависимости самой угнетенной категории крестьян. Эти сто лет для Осетии по праву можно назвать переходным периодом от исторического «прозябания» к историческому возрождению, периодом формирования у народа чувства национального единства, периодом преодоления патриархально-феодальной разобщенности не только в экономике, но и в национальном самосознании. Наконец, это — период признания России своим государством, как позднее скажет Коста, «нашей общей Родиной», органической частью которой «стала Осетия. Отныне общие закономерности дальнейшего развития России стали неминуемы и для Осетии. Ленин назвал Кавказ «страной, слабо заселенной в начале пореформенного периода или заселенной горцами, стоявшими в стороне от мирового хозяйства и даже в стороне от истории…». Для осетинского народа первое столетие его новой истории было трудной, порой кровавой тропой, приведшей его вновь в историю. В это столетие складывались не только социально-экономические условия, давшие осетинскому народу возможность вновь встать на путь активного исторического творчества, но и культурные предпосылки возникновения осетинской национальной традиции художественного творчества. Совокупность фактов духовной жизни осетин, называемая нами культурной предысторией национальной литературы, порождена своеобразием первого периода новой истории народа и понятна лишь в свете этой истории.