Литературный сайт Александра Ольшанского

Изучение и осмысление прошлого многое дало и Коста- поэту. Он ведь изучал не только экономику, социальную структуру и культуру народа в прошлом. Он изучал прежде всего душу народа, его «чаяния и ожидания», его настроения, его разум и предрассудки, его этические и эстетические представления. Он не только изучал, но понял и нашел путь к сердцу народа. А это величайшая находка, выпадающая на долю только большим художникам. Осетинские поэты из поколения в поколение удивляются: почему так неотразимо овладевает Коста сердцем читателя, всем его существом? В чем секрет громадного эмоционального воздйствия его творчества? Однако этот секрет так и остается нераскрытым, не поддается ни описанию, ни заключению в формулировки. Коста предельно прост и в выборе изобразительных и выразительных средств, и в формах выражения. От его простоты один шаг до примитива. Вот почему подражать Коста нет никакой возможности. Все, кто пытался это делать, неминуемо впадали в грех примитива. Но при этой простоте и скромности поэтических средств Коста достигает такого всеобъемлющего воздействия, что осетинские поэты по сию пору ходят вокруг творчества Коста, подобно людям из армянского эпоса, ходившим вокруг «Камня ярости», восхищаются им, а его секрет остается нераз гаданным, неповторимым. Видимо, это — особое поэтическое обаяние индивидуальности гения, которое ушло вместе с ним. Единое свойство — оно не размножимо и неповторимо, но, несомненно, что глубокое изучение народа на протяжении всей его новой истории имело важное значение в развитии этой особенности таланта поэта.

Их всех не передушишь, а пока они существуют, будут существовать и возмутительные истории. Всеобщее образование только и может искоренить это зло». Пастух иронически замечает: «То есть это достигнется тогда, когда все пастухи будут вместе с тем и художниками?» На это художник Казбек резонно отвечает: «Или по крайней мере, когда художники перестанут быть баранами». Итак, из анализа поэмы «Чердак» мы можем заключить, что Коста Хетагуров в первом же серьезном поэтическом опыте с головой ушел в коренные вопросы российской действительности. Дело народного освобождения, возможность и необходимость борьбы против «державного строя», роль интеллигенции в этой борьбе роль народничества в судьбах отчизны, просветительство и хождение в народ, смысл и назначение человеческой жизни, счастье человека, искусство и свобода, чувство и революционный долг и т. д. — вот те вопросы, которые пытаете? ставить и решать Коста в поэме «Чердак» и в произведениях той поры. Если верно, что большой художник и мыслитель начинается тогда, когда он глубоко задумывается над судьбами народа, над коренными вопросами современной ему общественной жизни, то Коста, как поэт и мыслитель, родился и формировался именно в годы пребывания в столице России, в работе над поэмой «Чердак», пьесами «Поздний рассвет» и «Когда я нахожусь в церкви». Разумеется, решения, к которым он приходил в те годы, не были ни окончательными, ни правильными. Они шлифовав лись, уточнялись, а то и вовсе, менялись — путь идейного развития поэта не был прямолинеен но вопросы вставшие перед ним в те годы, волновали его всю жизнь, ибо они оставались нерешенными в ходе исторического развития страны.

Все эти сведения как иностранных, так и русских авторов специалистами по различным отраслям осетиноведения уже обследованы и введены в научный обиход. Но литературоведы ими пока не интересовались. Между тем, для историка литературы они любопытны в том смысле, что в них отражено отношение царизма, идеологов колониальной политики и царской администрации к коренному населению Кавказа, к характеру и духовной культуре горских народов, отношение, сводившееся к пренебрежению и клевете, вызывавшее резкую отповедь со стороны деятелей складывавшейся национальной культуры в пореформенный период. И хотя между этой, — то сознательной, то- необдуманной, — клеветой и возражением, последовавшим во второй половине века, большая временная дистанция, они внутренне объединены причинно-следственной связью. Без установления этой связи не понять, почему в публицистике* Инала Канукова, Афанасия Гассиева, Коста Хетагурова и др. осетинских деятелей пореформенного периода заняла столь* значительное место защита национального характера п достоинства горских народов Кавказа, почему они обращались к освещению истории столетней давности, к этнографическим очеркам, к социально-исторической интерпретации быта,, нравов, суеверий и предрассудков народа. Первые сведения об осетинах дает И. А. Гюлфденштедт, побывавший в Осетии в 1771 и 1772 годах.

Россия согласилась с этими условиями также потому, что никаких экономических «жертв» с ее стороны не требовалось, а в военно-политическом отношении она получала основательные выгоды. Уступчивость русской стороны в период военно-политического освоения Кавказа объясняется именно этим. Эта картина мирного вступления осетин в российский государственный организм к взаимной выгоде и с обоюдного согласия резко меняется, когда в первой трети XIX века осетины приходят к тесному соприкосновению с русской военщиной и военно-бюрократической администрацией. Обнаруживается колонизаторская суть политики царизма. Тяготы военных поборов, притеснения новых властей становятся невыносимы, а ориентация царской администрации на Феодально-аристократические элементы в ущерб интересам крестьянства, — очевидной. Начинается полоса кровавых расправ царской военщины с осетинским крестьянством. В этой цепи трагических событий особняком стоит 1830 год, оставшийся в памяти народа как год беспощадной расправы русского царя и местных феодалов с борющимся крестьянством. Как известно, присоединение Северной Осетии к России завершилось в 1781 году, когда и Дигория, не принявшая участия в переговорах 1774 года, вошла в состав России. Южная же Осетия с присоединением Грузии к России в самом начале XIX века автоматически была включена в российские пределы. Однако прошло почти пятьдесят лет со времени окончательного присоединения, а колониальная система управления еще не была установлена в крае. И военная администрация Кавказа решила усмирить непокорное осетинское крестьянство силой оружия, заставить принять жестокую систему колониального управления.

Итак, Хетаг вероотступник, но Хетаг — герой. Намечается конфликт между ним и его родичами-мусульманами, конфликт между разумом и чувством, но автор быстрым и счастливым разрешением снимает, его. Отец девушки решает переступить через барьер иноверия и не разлучать влюбленных: — Что вера? Кто верует в бога, они все Молитвы возносят единому богу: И христиане, и мусульмане (подстрочник). Несмотря на такой исход конфликта, Хетаг решает уйти из Кабарды. К нему присоединяются друзья и сверстники. С ними он решил переселиться в Осетию. В пути они столкнулись с отрядом ингушей и чеченцев. После упорного сражения ряды спутников Хетага поредели, противник начал их одолевать, и в этот момент какой-то голос обратился к Хетагу: «Беги в лес». «Уже не дойти Хетагу до леса, пусть лес к Хетагу идет!» — ответил он. Тотчас громадная роща отделилась от леса и укрыла Хетага и его дружину. Чеченцы, увидев такое чудо, бежали в страхе. Свое чудесное спасение Хетаг и его спутники объяснили силой христианской веры, которую принял Хетаг, и это окончательно убедило их в превосходстве новой веры -и примирило с ней. Этим исчерпывается легендарное в сюжете поэмы, и повествование резко перекличается вновь на начальную тему — тему защиты родины от иноземных сил. К Хетагу обращается грузинский царь за помощью в борьбе против персидских орд. Хетаг сзывает жителей окрестных сел и они сообща решают помочь единоверному и дружественному народу в правой борьбе против насильственных притязаний персов. На этом обрывается поэма, и нет возможности дорисовать дальнейшее развитие сюжета и вывести ее общую идейную концепцию из имеющегося текста.

Когда вопрос «А что такое бог?» Я задавать себе страшился. Стремление к познанию привело Владимира к отрицанию бога («Он говорил: «Одни лишь трусы способны бога признавать»), а вслед за тем и к отрицанию всего человеческого: Я стал смеяться над собой. Я -проклинал весь род людской, Я видел всюду заблужденье, Непрочность, мелочность всех дел, Неискренность и ложь сужденья. Служить себе был всех удел. Я ад себе обрел лишь в этом. О, как несносно признавать Себя ничтожным паразитом, В душе ж того не сознавать! О если б я был убежден, Что я на свет затем рожден, Чтоб в нем весь век свой пресмыкаться, Я б поспешил скорей убраться. В этом монологе узел всех противоречивых сомнений, терзающих душу Владимира. Ему необходима убежденность в высоком назначении человеческой жизни, ему нужна великая цель, во имя которой и стоит жить на земле, иначе наступает хаос, исчезают цель и смысл жизни, теряется вера в человеческое достоинство, и он логично приходит к мысли о самоубийстве, ибо нет смысла жить «ничтожным паразитом», «весь век свой пресмыкаться». Отсюда и постановка вопроса о счастье и несчастье человека. Автор целиком на стороне героя в его поисках смысла и назначения жизни, веры в высокое человеческое достоинство, но он расходится с героем в решении вопроса о счастье. Решить неотвязно преследующие его вопросы значит для Владимира найти счастье, равновесие душевное, покой. Однако он не нашел решения и задумал покончить с собой. Характерно, что именно здесь, в самый трагический для героя момент, автор обращается к нему прямо.

При первом появлении в сей стране русских встретил их как избавителей… Но… когда осетины увидели, что русские начали отдавать их на произвол помещикам, которые имели намерение сделать из них крепостных крестьян, то… начали делать и поныне производят грабительства… Хотя с тех пор привязанность их к нам заметно уменьшилась, однако при всем том они больше привержены к русским, нежели к прежним своим владельцам». История добровольного вступления Осетин в состав русского государства и последовавшей за ним длительной кровопролитной борьбы осетинского крестьянства с царской колониальной системой угнетения подробно изложена в трудах М. С. Тотоева, 3. Н. Ванеева, М. М. Блиева, и др. Повторять их нет нужды. Но выделить из этой истории те моменты, которые были важны для развития национального и социального самосознания народа и оставили наиболее глубокий след в его духовной биографии, необходимо. Это позволит нам многое понять и в истории литературы, в которой так или иначе долгое время обсуждались события этого поворотного пункта в исторической судьбе осетин. Итак, в 40-х годах XVIII в. осетины настойчиво добиваются присоединения к России. В 1749—1752 гг. первое осетинское посольство прибывает в Петербург и ведет переговоры с русским правительством о включении Осетии в состав России, так как «весь осетинский народ желает быть в подданстве е. и. в.». Тогда присоединение не могло состояться ввиду сложного переплетения интересов России и соперничавших с ней турецких и персидских экспансионистов на Кавказе.

Этот барьер можно преодолеть, лишь решительно порвав со своей средой, а такой решимостью обладают лишь немногие. Вот что писал Коста об этом А. А. Цаликовой 6 декабря 1899 года: «Мое горе — горе совсем особого рода: общесг- венно-социальное мое положение настолько «шатко», что всякая попытка связать с своею судьбою судьбу другого живого, мыслящего существа — «безумие». Мои жизненные задачи, мои требования и принципы так своеобразны, «непрактичны и химеричны», что навязывать их питомцу существующего теперь порядка «жестоко», «бесчеловечно». Чего ж я Нафи Джусойты хочу? Зачем я, «рак с клешней», лезу туда, куда и конь с копытом» (т. V, 52). Глубокая разница между питомцем и врагом «существующего порядка» была ясна поэту, однако он уверял себя, что и Цаликова «живет такими же мыслями, лелеет те же принципы, стремится к достижению тех же идеалов» Но это было скорее желанием поэта, нежели реальностью. Он хотел, чтобы когда-нибудь, подобно Некрасову, смог сказать о любимом человеке: Все, чем в жизни дорожили, Что было лучшего у нас, Мы на один алтарь сложили. Однако ни А. А. Цаликова, ни А. Я Попова не разделяли идеалов поэта. Они не сумели порвать с породившей их средой, предоставлявшей им обеспеченную и безмятежную жизнь. Коста упорно стремился вырвать любимого человека из этой среды, но безуспешно, и тогда оскорбленное чувства поэта выражалось в таких стихах: Я слышал брань, какою поносили И молодость и красоту твою; Я видел, как несмелые порывы Души еще неопытной твоей Топтались в грязь героями наживы, Рабами лжи, лакеями страстей.

«Двуприродность» стиля и композиции поэмы, противопоставление романтическому стилю реалистического создавали впечатление, будто Коста полемизирует с традициями; Пушкина и Лермонтова в изображении Кавказа. Видимо; для того чтобы снять это ложное впечатление (ибо полемики не было, напротив, Коста во многом опирался на эти традиции, в частности он использовал пушкинскую трактовку противоречий горской действительности в поэме «Тазит») в 1894 году поэт, подготавливая поэму ко второму изданию, переработал ее — опустил всю полемическую часть поэмы, исключил! из всех глав вступительные части, из всего реалистического пласта остался лишь эпилог. Но, ограничившись этим, Коста; по-существу отказался бы от своей идейно-эстетической позиции. Он переработал и состав второй «романтической», части поэмы, сумев сохранить установку на реалистический показ жизни горцев и, в то же время, многие элементы поэтики романтических поэм Пушкина и Лермонтова. Теперь реалистичность «Фатимы» была достигнута тем, что во-первых, были «переписаны» образы Наиба и Джамбул ата. В первом варианте Наиб выглядел жертвой горя и старости, романтическим героем, лишенным силы действовать, поэтому как бы смягчалась его вина перед Фатимой, у которой он отнял право на любовь. Во втором варианте Коста во много сократил материал, связанный с образом Наиба, оставил только воспоминания и разговор с Фатимой: в этих двух моментах ярко вырисовывается образ убежденного князя, неотступного исполнителя «закона Магомета», всех предписаний корана и адатов.

Значительное место в «Ирон фандыр» занимают и интимно-лирические стихи, но в них по существу те же мотивы, что и в рассмотренных нами ранее лирических стихах. Новым в них является одно: в них часто обобщены переживания рядового осетина того времени. Они написаны как бы горцем-осетином. Лирический образ поэта уступает место лирическому образу юноши-горца. Это вполне понятно из своеобразия условно-поэтической позиции Коста, в которой объединены поэт и народный певец. Второй раздел «Ирон фандыр» состоит из десяти басен. Из них три («Гуси», «Волк и журавль», «Ворона и лисица») представляют вольные переложения одноименных басен Крылова. В. Г. Белинский писал о баснях Крылова: «Его баспи — русские басни, а не переводы, не подражания. Это не значит, чтоб он никогда не переводил, например, из Лафонтепа и не подражал ему: это значит только, что он и в переводах и в подражаниях не мог и не умел не быть оригинальным и русским в высшей степени. Такая уж у него русская натура!». Более того, Белинский настойчиво утверждал, что именно потому, что басни Крылова являются «русскими в высшей степени», их нельзя переводить на другие национальные языки: «Напрасно переводят Крылова на другие языки; все то, чем сильна басня, исчезает в переводе. Если бы был литературный ареопаг и если бы я был членом его, то я непременно бы предложил издать закон — не переводить басен. Можно пересоздать их, как например, пересоздает Крылов. Это другое дело!» Коста именно «пересоздал» эти три басни Крылова и явился в них, говоря словами Белинского, настолько оригинальным и осетинским в высшей степени, что эти басни на ряду с оригинальными переводятся на русский язык и не теряют своей оригинальности, несмотря на то что в них Коста использовал содержание басен Крылова.