Литературный сайт Александра Ольшанского

Пфафф, например, писавший об осетинах в конце 60-х годов с претензией на научное исследование, был столь неспособен понимать явления «в свойственной им обстановке», что о главном герое нартского героического эпоса судил по законам современной морали: «Урызмаг, человек развратного поведения, жил с собственною сестрою Сатана». Он настолько догматичен, что факты жестко подгоняет под заранее принятую в угоду своим дилетантским представлениям схему: «Любовь детей к своим родителям у осетин совершенно неизвестное чувство», ибо «я не допускаю возможности, чтобы доисторический человек мог иметь понятие об этом чувстве». «Народоведческие» сведения Пфаффа не имеют большей частью ценности объективных данных, а порой он рассуждает как чиновник царской администрации и предлагает: «Учредить в аулах постоялые дворы под строгим полицейским надзором и затем ограничить право гостеприимства посредством наложения наказаний». Это писалось уже в пореформенный период, когда начинается новый этап борьбы горцев Кавказа против царского колониального режима. Клевета не остается уже безответной, она вызывает резкую отповедь со стороны нарождавшейся местной демократической интеллигенции. Однако отдельные сведения Пфаффа и Гакстгаузена имеют для нас большое значение. Это — свидетельства об эстетическом обиходе осетин. Они особенно важны потому, что -характеризуют осетин непосредственно перед возникновением осетинской художественной литературы. Барон Август фон Гакстгаузен, посетивший Закавказье в августе 1842 года, издал позднее свои путевые впечатления и воспоминания в двух частях.

У меня только два вола,— сказал Бимболат со слезами на глазах, — что же я буду делать, если из этих двух волов угоните одного? Не даже дрова возить! Гаги не слушал этих резонов Гути — «пастух аула», оштрафован за «сильный спор с Муххаметом». Гути, видимо, самый бедный в ауле. У него «Маленькая сакля из плетня, вымазанная грязью и покрытая даже не соломой, как другие сакли, а навозом». Одет он в «порыжелую дырявую бурку, из-под нее виднелись рубища; он был бос». Денег у него тоже, конечно, не оказалось и он поплатился коровой. «Но это единственное животное, которое поддерживает мою семью. Что будут делать вон те малютки, если вы отнимите их кормилицу? — И он указал по направлению двери сакли, откуда выглядывали мальчик и девочка; лохмотья едва прикрывали их тела. — Ну, хоть вы сжальтесь и заступитесь за меня! — обратился к старшинам, сняв шапку и кланяясь». Однако и «резоны Гути не были приняты». Гаги «послан из города начальством и выполняет только его приказания», а старшины «исполняют волю начальства». Так отбирают «сильные аула» у бедных крестьян последнее добро по «длинному списку оштрафованных лиц», ибо денег ни у кого не оказывается. Исключение составил бедняк Саге, у которого взяли «пять рублей за ругательство». Месяц рыл за семь рублей канаву, чтобы провести воду к мельнице соседа. «И вот этот Саге из своих семи рублей отдает безропотно пять рублей за ругательство! Почти весь неимоверный труд ухнул». Эту картину грубого насилия над беззащитными бедняками писатель заключает словами сдержанного протеста: «Отобранную скотину загнали в стойло.

Такое явление на ранних стадиях литературного процесса было неизбежным для народа, ставшего на путь культурного возрождения в кругу наций, далеко опередивших его в своем историко-культурном движении. В этом одна из специфических особенностей развития молодых литератур в период их •становления. Поэтому бесспорно, что все перечисленные Ар- дасеновым писатели принадлежат истории осетинской литературы, а точнее — входят в ее предысторию. Сказанным исчерпывается собственно историко-литературное содержание вопроса, но следует обратить внимание на аргументацию Ардасенова. Принадлежность того или иного произведения той или другой литературе он пытается определить не по языку произведения, а по национальному происхождению автора и тематике. Ялгузидзе — осетин по национальности, поэтому поэма «Алгузиани» произведение осетинской литературы. Язык произведения он не принимает в расчет. Но в таком случае почему нельзя отнести к осетинской литературе поэму Р. Эристави «Зара и Канумат или осетинское происшествие»? В ней в отличие от «Алгузиани» действительно есть изображение и осетинской народной жизни и осетинского характера. Правда, автор — грузин. Бесспорно, что национальная литература не может существовать без национального языка, об этом верно пишет и Ардасенов: «Коста без знаменитого «Ирон фандыра» не мог быть основоположником осетинской литературы». Однако он впадает в странное противоречие: Коста писал бы на руе- 10 «ском языке и был бы осетинским писателем, но не было бы осетинской литературы.Или: была’ бы осетинская литература, но… без основы.

За второе выступление он был выслан за пределы Терской области на пять лет без права даже кратковременного пребывания в Осетии. закрытия школы и сумел отстоять ее, но сам поплатился пятилетней ссылкой. В июне 1891 года Коста вынужден был покинуть Осетию и выехать к отцу в село Георгиевско-Осетинское, на Кубань. Почти два года Коста не мог найти сколько-нибудь достойного поприща для общественной деятельности. Работал на Хумаринских рудниках в Карачае, занимался живописью и напряженно трудился над многими художественными произведениями. По свидетельству самого поэта, в течение двух лет (1891—1893) он трагически переживал разлуку с родиной, духовное одиночество, смерть отца и невозможность открытой политической борьбы. Отсюда в его лирике появляются нотки усталости, разочарования и, как говорит сам поэт, «нытья». И все же эти годы характерны тем, что поэт окончательно завершает осмысление прошлого и его закономерных связей с настоящим, приходит к твердому убеждению, что надо вести борьбу во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило. Именно с таким решением вступил он в редакцию частной газеты «Северный Кавказ» (март 1893 года) и здесь в течение семи лет вел ожесточенную полемику с кавказской администрацией. Правда, в этой борьбе поэт не мог победить, напротив, в 1899 году он вторично был сослан, на этот раз в Херсон сроком на пять лет, но его страстная полемика являлась глубоко аргументированной, неотразимо убеждавшей агитацией против существовавшего уклада общественной жизни.

Да и к чему свет? Он давно не читает книг, подавленный неразрешимостью одолевающих его противоречий. Не лежит сердце и к работе, как раньше. Бывало в молодые годы (ему уж двадцать третий год) Не знал он, труженик, свободы: Ни час под тяжестью работ. Душой он пылкою владел,. Влюблялся и стихи писал,. Недурно, говорят, он пел, Играл на скрипке, рисовал. Пройдя гимназию успешно, Набрав мешок идей высоких, В столицу прибыл и — потешно! — Спустя год от идеек всяких Здесь громогласно отказался. Внешне это точный автопортрет Коста 1882 года. Чтет касается духовного облика Коста тех лет, то, возможно, чго^ и здесь мы имеем дело с исповедью поэта, но доказательств нет никаких. Новую веру Владимира автор характеризует неодобрительно: Теперь нигде он не учился, Все дни он праздно проводил, Он ни к чему уже не стремился, И в жизни цель не находил. Все отвергать, над всем смеяться, Везде искать лишь наслажденье — Вот все, к чему теперь стремился… Правда, и прежние его убеждения не принимаются автором. Это видно как из стиля (см. «мешок идей высоких», «от идеек всяких»), так и — это важнее всего — из трагического исхода судьбы Владимира и прямого авторского обращения к нему с призывом в борьбе найти свое счастье. Не принимает автор убеждений Владимира потому, что они сводились к счастью неведения, слепой веры в бога. Владимир думал: Я счастлив был, когда надежды луч Путь освещал всем моим стремленьям, Когда искал ко знанью чудный ключ Я неустанно с сладостным томленьем. Я счастлив был, когда любить я мог, •Когда я веровал, молился.

Однако идейно-художественные поиски большого художника никогда не кончаются начальным периодом кое восхождение, конечно, не бывает прямолинейным. Идейно-художественные поиски Хетагурова тоже не кончились петербургским периодом. Когда летом 1885 года он вернулся на родину, перед ним открылась страшная картина народной нищеты, забитости, военно-чиновничьего и алдарского произвола в родном краю. Перед лицом неизбывных страданий народа молодому поэту его юношеское прошлое казалось сном, в котором провел свои годы «в пыли научных мелочей», «людей и жизнь не зная». Его неотступно преследовал мучительный вопрос: что делать? В условиях общественно-культурной жизни Осетии того времени Хетагурову почти невозможно было найти достойного применения своим силам. Недаром он в одном стихотворении 1889 года так горько жаловался: Не могу отыскать себе дела! Беспокойная мысль и деятельная натура поэта жаждали непосредственного вмешательства в судьбу народа практического действия, а он вынужден был жить подобно закованному в цепи богатырю. Труженик-поденщик, создающий декорации к спектаклям провинциальной труппы и расписывающий стены местных церквей («мажущий богов», по выражению самого Коста); живописец, создающий замечательные полотна, но не имеющий покупателя; поэт пишущий на осетинском языке исключительные по глубине замысла и мастерству исполнения произведения без надежды увидеть их когда-либо опубликованными; общественный деятель, принимающий участие в мелких просветительных вечерах и спектаклях с благотворительной целью; изгнанник, вынужденный скитаться по дебрям Карачая в поисках работы, чтобы иметь кусок хлеба на пропитание, — такова краткая характеристика жизни Коста Хетагурова с 1885 года по март 1893 года, т. е. до той поры, когда он стал сотрудником ставропольской газеты «Северный Кавказ».