от Шишкина (часть 2)

Теперь, много лет спустя, Шишкин плохо помнил свою работу на путях, наверное, потому, что не любил ее и не смог полюбить. Нужно было идти, и он пошел. Научился укладывать шпалы, таскать и равнять рельсы под командой Вари Дубининой, кричавшей на всю округу: «Иии — раз! Иии — два! Иии — раз! Иии — два!» Научился с трех ударов вгонять в шпалу костыль, сверлить и резать рельсы, радоваться каждому десятку метру восстановленного пути. Эти метры ложились на старое полотно, которое проходило через низину с лугом, через ольховую рощу, заснувшую в облаке промозглого тумана, поднималось на подъем, на песчаные бугры, а

Теперь, много лет спустя, Шишкин плохо помнил свою работу на путях, наверное, потому, что не любил ее и не смог полюбить. Нужно было идти, и он пошел. Научился укладывать шпалы, таскать и равнять рельсы под командой Вари Дубининой, кричавшей на всю округу: «Иии — раз! Иии — два! Иии — раз! Иии — два!» Научился с трех ударов вгонять в шпалу костыль, сверлить и резать рельсы, радоваться каждому десятку метру восстановленного пути. Эти метры ложились на старое полотно, которое проходило через низину с лугом, через ольховую рощу, заснувшую в облаке промозглого тумана, поднималось на подъем, на песчаные бугры, а затем ровно и прямо, как стрела на карте, разрезало вековой бор, тянувшийся на полтора десятка километров, до разъезда Буерачного.

Сейчас проехаться до Буерачного — душа поет. Едет Пармен Парменович за грибами в конце лета, на рыбалку под выходной, стучит электричка в чистом, нарядном сосновом лесу, — и не верится, что здесь в послевоенную пору голодные строевцы, в основном женщины, шпала к шпале, рельс к рельсу проложили линию.

И всякий раз вспоминается ему бедовая Варя Дубинина, с огрубевшей на ветру кожей и оттого похожая на мужика. Она ругалась матом с подопечными, мастерами, начальником поезда, курила махру.

— Ты бы, Варвара, перестала гнуть-то, — сказал ей как-то Шишкин.

— А с ними, чертями полосатыми, иначе нельзя. Буду я перед ними сопли распускать, — отмахнулась она.

— Прекрати, Варвара. Поставлю вопрос…

— Слушай, парень, — оборвала она его, — я на фронте воспитанная, Так что ты меня на бюро не бери — я не то видывала, мать-перемать… А не по нраву у нас — катись к…

Однажды Варя выгнала из теплушки какого-то начальника. Женщины после работы устроили погром насекомым, и когда начальник открыл дверь и застыл на пороге, не понимая, что происходит. Варя подошла к нему, повернула лицом в обратную сторону и с матерком вытолкнула вон. Конечно, начальник мог принять это за шутку и не обидеться, но он обиделся и вызвал к себе Шишкина.

Пармен Парменович, предчувствуя что-то неладное, вошел в теплушку Строева и увидел приехавшего. Тот сидел за столом начальника поезда, перед ним лежала форменная фуражка. Развалившись на стуле, в расстегнутом кожаном пальто он слушал Строева, который, стоя перед ним навытяжку, оправдывался.

— Вот и парторг, да? — приехавший, не глядя на Шишкина, зло забарабанил пальцами по столу, рывком поднялся и стал прохаживаться по клетушке строевского кабинета, задевая стоявших кожаной полой.

— Должен вам доложить, уважаемые товарищи, — плохо. Работы идут медленно. Мы побывали с товарищем Строевым на Буерачном. Мостостроители в ближайшие месяцы сдадут мост, а вам остается уложить около десяти километров пути. На это вам потребуется при таких черепашьих темпах сколько, а?! К тому же с нового года нужно приступать к строительству вокзала. А потом, что за порядок, что за нравы в ваших вагонах?! Меня, представителя политотдела отделения дороги, какая-то баба обложила матом, вытолкнула в спину. Грязь, антисанитария, весь эшелон в пеленках! А наглядной агитации нет, живете как беженцы. Оформите поезд, наконец! Кто это должен вам подсказывать, товарищ Строев, товарищ Шишкин?

Пармен Парменович, пользуясь моментом, когда начальник отошел к двери и стоял к ним спиной, тронул Строева за рукав, спросил взглядом: кто это? Тот махнул рукой — потом, мол…

А это был Борис Петрович Самвелов.

Вечером, после того как он ушел, Строев и Шишкин составляли проект новых обязательств. Самвелов дал команду проложить до нового года сверх плана километр пути и написать о почине письмо товарищу Сталину. Не ленятся строевцы, хотел возразить Шишкин, жилы рвут, как саперы бабы работают, только бы лишний рельс уложить, но не возразил: раз Самвелов начальник, его дело — ругать.

— Утром соберем народ и примем, — сказал Строев. — Самвелов пообещал приехать, значит, приедет, я знаю. Да и не километр, а километр семьсот тридцать один нужно, чтобы дойти до моста… А письмо, Пармен, по твоей части. Возьми любую газету, посмотри, как там пишут.

Придя домой, Шишкин обложился газетами и стал выискивать в них подходящие абзацы. Затем на свой страх и риск выдрал из какой-то Дашиной тетради двойной лист и приступил к переписыванию. Писал огрызком химического карандаша, который то и дело слюнявил для выразительности почерка. Он не хотел, чтобы его за этим занятием застала Даша: неловко даже говорить: он, Шишкин пишет письмо самому товарищу Сталину!

Строевцы поймут: Самвелов требует, разве поймет Даша? Может, и не засмеется открыто, в глаза, но подумает: захотел Пармен Шишкин тоже славы, вступил в переписку с самим Иосифом Виссарионовичем… Мало у того забот что ли? Ну, ладно, рапортуют в газетах большие заводы, так их вся страна знает, а здесь что? Задрипанный какой-то поезд, а туда же… Нет, и не думал Шишкин отправлять письмо товарищу Сталину, считая, что оно, конечно, для подъема духа но строевцам нелишне, всерьез же беспокоить вождя посланием — этого он и в мыслях не держал.

Утром, когда Шишкин показал письмо Самвелову, тот похвалил:

— Вот видите, как хорошо вы написали: взвесив свои возможности. То-то и оно — возможности, они всегда есть. По стилю бы немного надо пройтись, но зато от души. А теперь пойдемте к народу.

Сверхплановый тот километр и еще семьсот тридцать один метр строевцы проложили. Было холодно и голодно. У Шишкина в последние дни перед Новым годом распухли ноги — он с трудом надевал и стаскивал валенки. После Нового года он не вышел на работу, лежал дома. Даша получила комнату, забрала вещи и ушла из его жизни. К нему приходил Строев, а однажды заглянула Варя Дубинина, материлась и плакала, рассказывая, как одна женщина нашла на бровке огрызок сдобной булки, выброшенной из поезда, отнесла своему сынишке, а затем хвалилась, что ей повезло.

Неожиданно навестил Самвелов в сопровождении Строева. Он прохаживался по комнате, как и тогда, в конторе, скрипел кожаным пальто, интересовался делами, здоровьем.

— Одна нога отошла, Борис Петрович, а вот другая не хочет. Раненная она у меня, а доктор пока ничего определенного не говорит.

— Значит, хороший доктор, если ничего не говорит. Им вообще меньше верить надо.

Самвелов остановился возле комода, стал просматривать старые газеты, провернулся вдруг круто, и Шишкин впервые увидел, что у него большие голубоватые глаза с необычно темными зрачками.

— А это — что? — спросил он, показывая письмо, которое писал Шишкин. — Значит, вы не отправили его товарищу Сталину? Ну, знаете, я затрудняюсь даже как это квалифицировать. Вы за это ответите, Шишкин! Вы, Строев, будете свидетелем, подтвердите, где я его нашел!

Самвелов не задерживался больше, а Строев, повернувшись уже в дверях, покачал головой: эх ты, Пармен, Пармен…

7

Очнулся он, почувствовав, что куда-то едет. Мелькнуло лицо молоденькой девушки — под белой косынкой внимательные, немигающие глаза…Положили на что-то твердое. Над ним — огромная люстра с несколькими десятками лампочек, от них — сухой жар. Рядом заговорили люди, но смысла их слов он не улавливал и боялся, что это сон.

— Жив, солдат? — над ним наклонилось мужское лицо в белой маске.

— Жив.

— И еще хочешь жить? — с сильным кавказским акцентом спросило лицо.

— Хочу.

— Если хочешь, будешь жить, дорогой. Сколько тебе лет?

— Полных? Двадцать семь.

— А сколько раз тебя штопали?

— Три раза.

— Дело знакомое?

— Знакомое.

— Тогда считай: раз, два, три…

Он стал считать лампочки. Начал с самой верхней, дошел по ходу часовой стрелки до лампочки с надтреснутым стеклянным оконцем. Это была девятая. «Считаешь?» — донесся голос врача. Шишкин угукнул в ответ, осилил еще то ли пять, то ли семь, сбился со счета, вернулся к девятой. А потом люстра стала матовой и медленно угасала, продолжая излучать сухой жар. Он хотел крикнуть: включите свет! И, может быть, крикнул, но уже не слышал своего голоса.

Это было уже в конце февраля. Старая рана открылась у него после того, как началось дело с письмом.

«Привет Шишкину «сказала» нога, — говорил ему в больнице Строев. – Выручила она тебя, Пармен. Выручило и то, что проложили мы путь до моста. Кто знает, как бы все обернулось… Ты тоже хорош. Дурья голова, сказал бы: на машинке перепечатали бы и отправили. И все. Посоветовался бы со мной – нашли бы машинку. В конце концов, сказал бы Самвелову, что это черновик! С такими делами шутки плохи. Но, Пармен, кто, кто сказал, что ты не отправил письмо? Заметил, что Самвелов искал его?»

«Не знаю, — ответил Шишкин. — Не ходи ко мне больше, Анатолий Иванович. Не ходи…»

«Ты думаешь — я сказал?!»

«Нет, что ты… Для тебя же будет лучше. И на работу к тебе не вернусь, Рассчитай меня, пожалуйста, выйду из больницы — другим делом займусь. Встретился здесь старый дружок Ванюшка Иванов, помочь ему хочу. Задумал он собрать всех слепых в городе и создать артель. Села надо объездить… Пропадают молодые ребята, побираются, пьют. Ему, бедолаге, тоже не повезло. Девятого мая сорок пятого года выпили они, праздновали Победу, а десятого — на мине рука дрогнула. Крым они разминировали… Помогу ему. Дядя у него работает в конторе утильсырья, коня дадут, подводу. И поеду с Ванюшкой Ивановым…»

И поехали они, получив трофейного коня и разболтанную телегу.

Но-о, Оккупант, пошевеливай! Разъелся на наших овсах, еле двигаешь. У Гитлеряки, наверно, справно служил, а у нас — лень хвостом слепня согнать. Что ушами прядаешь? Форверст, скотина, форверст! Ага, знакомая речь? Двигай, двигай Оккупант, до села рукой подать…

Налетай, бабоньки, подешевело! Пуд тряпок — три тетрадки, кусок мыла. Полпуда — карандаш. Пищики, пищики, кому пищики? Тебе что, хлопче? Пугач? Полцентнера меди или алюминия, тонна железа. Чернильницы и чернильный порошок есть, а пилами не торгуем. Топоры есть. Пилы привезем, тетка, дай только срок. А есть у вас в селе воины, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками? Показывай, хлопчик, дорогу. Пищики, пищики, кому пищики?..