от Шишкина (часть 1)

«Дарья, она», — подумал Пармен Парменович. Он вспомнил теперь, что она ни разу не навестила его в больнице. Варя Дубинина носила ему узвар из сухих яблок и сахарной свеклы, а он ждал Дашу. Думал, что она не знает ничего, а потом, сказали ему, уехала в областной город. А она все знала… Неровня она ему, он всегда так считал, но было же что-то светлое в воспоминаниях о ней, согревало его доброе чувство ко всему тому, что было связано с Дашей.

Он догадывался, зачем приехал молодой Самвелов, что жилось Даше с его отцом не сладко. Но не проснулось в нем

«Дарья, она», — подумал Пармен Парменович. Он вспомнил теперь, что она ни разу не навестила его в больнице. Варя Дубинина носила ему узвар из сухих яблок и сахарной свеклы, а он ждал Дашу. Думал, что она не знает ничего, а потом, сказали ему, уехала в областной город. А она все знала… Неровня она ему, он всегда так считал, но было же что-то светлое в воспоминаниях о ней, согревало его доброе чувство ко всему тому, что было связано с Дашей.

Он догадывался, зачем приехал молодой Самвелов, что жилось Даше с его отцом не сладко. Но не проснулось в нем жестокосердие, не закипело в душе чувство мести, он только жалел Дашу и проклинал себя за неосторожные слова, сказанные утром Валентину. Кто знает, как истолковал он их и, быть может, в этот миг, обозлившись на весь белый свет, окончательно решился ехать на далекую стройку назло матери и считает себя чистым и принципиальным. И если это так, рассудил Пармен Парменович, то он, против своей воли, отомстил Даше. Она не хотела сделать ему зло, он был уверен в этом, а он, не желая мстить ей за это, отомстил.

— Вот это привет от Шишкина, вот это болеро! — воскликнул он и бросился к воротам.

Парня, конечно, возле них не оказалось. Был уже полдень, и Пармен Парменович заспешил в центр города, заглядывая по пути в душные в обеденную пору кафе и столовые. Обошел все аллеи и укромные уголки городского парка, спустился по крутой деревянной лестнице вниз, к реке, прошелся по горячему, слепящему глаза песку, всматривался в лица парней и не находил среди них Валентина. Пармен Парменович расстегнул потяжелевшую безрукавку и, подставляя грудь прибрежному ветерку, стал боком взбираться вверх по лестнице.

Он нашел его на автобусной станции. Валентин стоял с той девицей. Задрав головы, они изучали расписание и над чем-то смеялись. Девица при этом откидывала голову назад еще больше, поправляла волосы, падающие на глаза, заглядывала в лицо Валентину.

Шишкин подошел к нему сзади, взял за локоть и, кивнув девице, спросил:

— Уже едешь?

— Это мой знакомый, — сказал ей Валентин, и та, закусив губу, взглянула на Шишкина синими глазищами, но оставила их вдвоем, почувствовав, что они при ней не станут говорить.

— Знаешь что, парень, вот здесь наверху, — Пармен Парменович показал на возвышающийся через дорогу дом с четырехугольными колоннами, — есть ресторация, там можно пива выпить. И поговорить. Идет?

Валентин заколебался, поглядывал, словно привязанный, в сторону девушки, которая вышла из зала и прогуливалась теперь за сплошным, в полстены, окном, показывая шестеренку, нарисованную на спине футболки.

— Ну сходи, скажи ей, пусть подождет, — не выдержал Шишкин и подтолкнул его за руку к выходу. — Найдешь меня наверху…

На веранде Пармен Парменович выбрал место, куда хоть немного падал тень от колонны, заказал пива, обязательно холодного, и когда принесли бутылки, вмиг запотевшие в тепле, не дожидаясь, пока подадут стаканы, из горлышка, на одном дыхании выпил одну из них. Крякнул от удовольствия так, что посетители за другими столиками подозрительно посмотрели на него.

Зачем малому нужно все знать, думал он, подозревая здесь какой-то умысел. И без обиняков спросил об этом Валентина, и когда тот, стесняясь, стал неестественно часто отпивать пиво, путано и не совсем внятно рассказывать о своей семье, о себе, Шишкин понял, что перед ним еще мальчик. С соответствующими представлениями о жизни, хороший в общем-то парень, который хочет сразу и во многом разобраться.

Из его рассказа стало ясно, что Даша и Самвелов жили не дружно, всю жизнь были неудачниками и обвиняли друг друга в этом. Самвелов вначале работал директором мебельной фабрики, потом начальником автобазы, затем в горкоммунхозе, пока наконец не сошелся с проходимцами из какой-то шарашкиной конторы. «А ведь все для вас старался, для вас!» — кричит он вот уже который год, подвыпив, и говорит жене, что она сгубила жизнь Пармешке, а потом и ему. «Ты знала, когда говорила о письме, что ему несдобровать. Только делал вид, что проговорилась! Сделала это, чтобы потом занять его комнату! Моими руками! В то время я не мог молчать об этом. Ты и на следствии, когда я работал в коммунхозе, рассказала все, что знала. Как же — теперь я не нужен. А я вернулся, вот он я!..»

— А что говорит мать?

— Она молчит. Я ее спрашивал: «Мам, это правда, что говорит отец?» Она ответила: «Нет, а вообще — это не твоего ума дело».

— И ты решил уехать?

— Решил, — кивнул Валентин. — Старшая сестра, Ленка, пять лет назад уехала в Ростов и ни разу домой не приезжала.

— Она там замуж вышла?

— Вышла.

— Ну вот видишь, — сказал Пармен Парменович, наливая пиво в стаканы. — Ей было неприятно говорить женихам, что ее отец сидел. Вот она и уехала от разговоров, которые женихов отпугивают. И, пожалуй, правильно сделала. Но ты тоже не хочешь жить с родителями. Почему?

— А как вы поступили бы на моем месте? — с обидой в голосе спросил Валентин и выпрямился, отодвинулся от стола.

— Ишь, как наежачился. Пей пиво…

— Не хочу.

— Родителей, парень, никто не выбирает. Ты ведь ни при чем, что отец твой, мгм… А насчет того, что мать твоя хотела избавиться от меня и занять мою комнату, — это ложь. Он вдалбливает ей в голову, что она тоже виновата. И может вдолбить в конце концов… Она, конечно, виновата, но лишь в том, что по бабьей слабости проболталась твоему папаше о письме. Без всякого умысла она сделал это, верь мне. Я двадцать пять лет думал, что тогда твой отец нашел письмо случайно. Ведь я и не помышлял с товарищем Сталиным переписываться. И мысли никогда не было, что она в чем-то виновата. Я тогда свалял дурака, а время было суровое. Что было, то было — все это наше, и никуда от него не деться. Не виновата твоя мать передо мной, не было у нее в душе какой-нибудь подлянки, нет! И знаешь, почему я так считаю? Да вот пример… Когда меня жена провожала на фронт, то купила бутылку вина, чтобы потом, после Победы, выпить со мной. Моя жена погибла, а твоя мать несколько лет хранила бутылку, не зная меня, не зная, вернусь ли я домой. Признавалась, правда, после, что в День Победы хотела со своими подругами понемножку из нее выпить… Ведь не тронула, а твоя мать потеряла на войне всю родню и, наверное, имела право… Пей пиво, парень..

— Спасибо, мне почему-то не хочется, — совсем не враждебно отказался Валентин.

— Ты не обижайся на меня, я побольше твоего на свете прожил и могу прямо говорить. Не понравилось мне, что хочешь покинуть мать. Сегодня мать бросишь, а завтра, как говорится… Поезжай на КамАЗ, это хорошее дело — соорудить в молодости что-нибудь весомое. Только матери скажи, и она поймет. Но не обижай ее эти, она ведь тебе мать…- Шишкин сделал паузу, выпил стакан пива. — Может, есть хочешь? Или спешишь к девчонке? Пригласи ее тоже. Чего ей там прогуливаться, внизу…

— Не хочу я есть, Пармен Парменович, — сказал Валентин и поднялся. — Спасибо вам. Я пойду.

— Иди. Не обижай мать. Договорились?

— Ладно. До свиданья…

— Будь здоров… Если удобно тебе будет, передай от меня привет. Скажи: привет от Шишкина, — Пармен Парменович при этом как-то непонятно усмехнулся.

Он видел, как Валентин сбежал по лестнице вниз, пересек, исчезая за автобусами, площадь перед автостанцией, подошел к девчонке и стал что-то рассказывать ей, поглядывая сюда. Потом девчонка вскинула руку и помахала Пармену Парменовичу, помахал и Валентин. Он ответил им и кивнул вдобавок, и они скрылись за стеклянной дверью, пошли, вероятно, брать билеты домой.

А на следующей неделе, возвращаясь с работы, Пармен Парменович увидел возле старой казармы, в беседке под тополями незнакомую женщину. Когда она заметила его, то стала поправлять волосы, одергивать цветастое платье в огромных, в натуральную величину подсолнухах. И по тому, как это женщина делала, он понял, что приехала Даша. Он на всю жизнь, не догадываясь об этом, запомнил ее характерные жесты. Когда он подошел ближе, она поднялась, опустила руки.

В ней ничего не осталось от прежней властности и неукротимости, перед ним стояла пополневшая и постаревшая женщина с пучками морщин вокруг рта, с сединой, которую уже не истребить никакими красителями, и в глазах он прочитал и благодарность, и мольбу о прощении. Он никогда не умел точно выразить словами в ее присутствии, что думал или чувствовал, и на это раз задал вопрос, который вряд ли был уместен:

— И зачем ты, Даша, приехала?..

Первая публикация – Александр Ольшанский. Сто пятый километр. М., Современник, 1977