Евангелие от Ивана (часть 7)

Глава девятнадцатая

Само поразительное — Иван Где-то, спрятавшись в глубине парка имени Дзержинского, все это тоже видел. Он сидел на скамейке, потом лег на нее, поджав ноги (у рыцаря революции была настолько холодная голова, что и в парке его имени у поэта зуб на зуб не попадал). Все-таки странно вела себя природа: совсем недавно был август, а уже декабрь, снег и слякоть. Иван Петрович умудрился сгруппироваться, ужаться, чтобы расходовать минимум тепла, и даже уснуть. Тем более что скамейка стояла на чугунной решетке, из которой шло теплое, хотя и зловонное дыхание города.

Глава девятнадцатая

Само поразительное — Иван Где-то, спрятавшись в глубине парка имени Дзержинского, все это тоже видел. Он сидел на скамейке, потом лег на нее, поджав ноги (у рыцаря революции была настолько холодная голова, что и в парке его имени у поэта зуб на зуб не попадал). Все-таки странно вела себя природа: совсем недавно был август, а уже декабрь, снег и слякоть. Иван Петрович умудрился сгруппироваться, ужаться, чтобы расходовать минимум тепла, и даже уснуть. Тем более что скамейка стояла на чугунной решетке, из которой шло теплое, хотя и зловонное дыхание города.

Совершенно необъяснимым образом он присоединился к каналу связи Великого Дедки и от начала до конца находился с ним в модуле на Грабьлевском шоссе. Модуль-то находился не в особняке, а в самой настоящей пещере под Ворвихой. Дыра в овраге, еще и голые корни деревьев над головой свисали — вот они-то больше всего Ивана Петровича и разочаровали. Он думал, что там конец ХХ века, цивилизация, а в действительности — пещерная изначальность. Должно быть, его двойник также продрог и в поисках тепла нырнул в подвернувшуюся пещеру.

Поэт принял сначала все это за сон. Удивило его, что самый старший черт в докладе самому Сатане упомянул его, Ивана Где-то. Значит, он встречался с самим Саваофом? Выполняет какое-то задание, а Степка Лапшин специализируется на создании ему всевозможных пакостей? Через Варварька?

Изображение на мгновение исчезло, а потом стало еще четче и явственнее. Он увидел себя, прогуливающегося в болотной форме среди чертей-операторов модуля. Когда тройка лохматых приволокла живьем Степку Лапшина, он даже помогал им заталкивать его в прозрачный пенал. Увидев это, самый старший нечистый раскричался, что из Степки получится жаркое — надо душу вкладывать в пенал, а ее у клиента отродясь не было.

— Забыли, что он ни Богу свечка, ни черту кочерга? — орал на них Главлукавый, выскочив из титановой стены. — Подберите ему подходящую душу в аду.

Старший смены позвонил по телефону кремлевской АТС-2 в преисподнюю и передал указание начальника. Адская обслуга, судя по всему, особо не обременяла себя добросовестным исполнением обязанностей, предлагая на выбор души, кипевшие в ближайших котлах. Старший смены включил громкую связь.

— Тута вот Сахаров Андрей Митрич, академик, — предложил какой-то истопник.

— Не академик нужен, не изобретатель водородной бомбы, — проворчал Главлукавый. — А почему он у нас, его же демократы почитают как святого?

— Мандатную комиссию архангела Гавриила еще не прошел, — объяснило начальство из преисподней.

— Пусть пока погреется у нас. Нам попроще чего-нибудь надо.

— Распутин Гришка подойдет?

— Слишком одиозная личность. Войдет в доверие к семье, будет трахать придворных баб. К тому же, мне что-то приставка у этой фамилии уж больно не нравится. Попроще надо — душа для водилы нужна.

— Для руководителя? — переспросили в аду. — Да сколько угодно. У нас начальства навалом. Стало быть, нужны кадры, которые решают все? Вчера поступила душа директора клуба — сгорела в прихватизированной и угнанной военной машине Западной группы войск. Останки еще и не хоронили — вот везунчик…

— Не рассусоливайте. Давайте сюда!

И тут же перед Главлукавым возникла фигура культпросветработника, с которого лентами струилась неостывшая смола. «Суют на выдвижение, а отмыть не смогли как следует», — подумал раздраженно Главлукавый, а поэт к своему ужасу понял, что способен читать и дьявольские мысли.

К этому времени он не спал, а сидел, покрытый инеем из-за городского дыхания города из решетки. Ущипнул, проверяя себя, кожу тыльной стороны левой ладони — болело, значит, не снилось. В парке уже рассвело, и на его дорожках появились желающие убежать от инфаркта. Пробегая мимо, они с презрением или осуждением смотрели на Ивана Петровича, принимая его за бомжа-забулдыгу. Он закрывал и открывал глаза — все равно видел репортаж с Грабьлевского шоссе.

Там душу грешника-угонщика макнули в бочку с растворителем № 666, потом, еще не совсем обсохшую, уложили на операционный стол. Сняли мерки со Степки Лапшина с помощью лазерного копира, изготовили форму, которую закрепили на консоли над операционным столом.

— А что ты считаешь лимитой? — вдруг спросил Главлукавый у старшего смены.

— Лимита всегда толкается, — в свою очередь неожиданно заявил черт с лычками на рогах.

— Как это — толкается?

— Едешь, скажем, в метро. Перед тем, как ты должен стать на эскалатор, тебя обязательно оттолкнет и обгонит какая-то лимита. В вагоне написано, что там места для пассажиров с детьми и стариков, но это неправильно. Там всегда восседает лимита. Надо так и написать: «Места для лимиты». Лимита всегда и везде прет без очереди — ей некогда, она должна объегорить ближнего своего. Одним словом — лимита. Этим все сказано.

— Интересно, — сказал и задумался предводитель нечистой силы. — Лимита — это не история прописки, а образ жизни — если так можно назвать пакостничество, воровство, обман, ложь, предательство, высокомерие и прочие наши прелести, — Главлукавый слово в слово повторил формулировку Вселенского Сатаны — чтоб не обвинили в искривлении генеральной линии?

— Ваша правда на все сто процентов! Даже на тыщу процентов! — воскликнул старший смены. — Вот тот клиент, — он рогами кивнул в сторону одного из пеналов на конвейере, — у своего родственника «мерса» увел! А почему? Потому что все, кто ездил на «Запорожцах», а это почти исключительно лимита, сейчас пересаживается на старые иномарки. Зачем иномарка нужна? Для форсу, чтобы обогнать любого, кто попадется на пути. Лимита не ведает, что такое человеческое достоинство, она полагает, что это как можно больше бабок, покруче тачка, ущемление ближнего своего по принципу: ты умри сегодня, а я — завтра.

— Но мы так и задумывали. Это как раз то, что нам надо.

— Вот именно. Эти пакостные свойства вырабатывались в столице веками. Из дворни жил лучше всех тот слуга, который больше всех угождал барину и ловчее всех обманывал его. Господа в революцию уехали, а дворня осталась. Самые прохиндеистые слуги поперли в большевистские князья. Недаром же они величали друг дружку слугами народа. Так что лимита — не место рождения, а, действительно, образ жизни. Это не народ, а дворня, которая хуже собак-дворняг. Дворня без барина во дворе и без царя в голове. Провинциальная лимита, намылившаяся покорить столицу, еще страшнее и хищнее. Бобдзедун — тому ярчайший пример. Мнит себя уже самодержцем. А сам лакейски, искательно заглядывает в глаза каждому заокеанскому чиновнику, готов бежать и исполнить любое его повеление.

— Речь идет не о Бобдзедуне, а о Степке Лапшине, лимитропе. Во многом эта разновидность, своего рода высшая стадия лимиты, должна стать главенствующей, определяющей жизнь Точки RU. Степка — пилотный экземпляр, а нам нужно массовое производство.

— Ваше высокосатанинство, да мы их будем печь как блины. У многих ведь и переделывать особенно ничего не надо. Лишь подрегулировать, немножко подправить программу — такое населеньице повалит, любо-дорого посмотреть! Однако тут заминка одна выходит… — запнулся говорливый черт. — Если Степке надлежит иметь какое-то значение в этой стране, то ему непременно надо стать вором в законе.

— Бес проблем: пусть будет и вором в законе. Внесет в общак наших зеленых кусков два мешка — примут без обязательного лагерного стажа.

Черт обрадовался и спросил:

— И, как обычно, часть тиража — в экспортном исполнении?

— Конечно, пусть отправляются в Европу и за океан, покажут тамошней Золотой Орде, где раки зимуют. Вообразили себя золотым миллиардом, ишь ты! Приступай к Степке…

— Есть! — старший смены подпрыгнул от нахлынувшего вдохновения, опустил в Степкину форму грешную душу угонщика.

Стол завибрировал, посыпались искры, завоняло паленым. Старший смены уткнулся в кривые, выскакивающие на экране дисплея, похихикивал от удовольствия, потом щелкал когтями по клавишам клавиатуры, закручивая покрепче каждую кривую. Не прошло и нескольких минут, как форма приобрела черты живого Степки Лапшина.

— Про горло и задний проход не забыл?

— Какой же новый русский — без луженого горла и титанового заднего прохода! Теперь, когда он стал радикал-реформатором, у него не зад, а сопло ракеты!

Несколько чертей ловко запихали эрзац-душу в тело Степки Лапшина, привели в сознание и дали под зад коленом.

— Куда направили? Дозу принять с утра пораньше?

— Нет. На работу, пусть к концу дня приватизирует автоколонну №5.

А потом степанов лапшиных запустили в серию — каждую минуту с дьявольского конвейера сходили лимитропы, получали под зад коленом и новые русские уверенно, как и положено хозяевам жизни, направлялись к выходу.

Иван Петрович от досады ударил кулаком по скамейке — и мгновенно рядом с ним оказался его двойник и с загадочной улыбкой справился:

— Вызывал, Иван Петрович?

«Достаточно ударить кулаком — и ты появишься?» — подумал Иван Петрович и тут же получил от двойника мысленный ответ: «Естественно. Даже если ударишь по пробору Бобдзедуна. Только бить надо не кулаком, а кистенем!» И оба рассмеялись. Какой-то бегун чуть не упал при этом — ему показалось, что бомж в камуфляже смеется над ним. Но бомж смотрел совсем не на него, а куда-то в сторону, как бы смеялся с кем-то, кто якобы сидел с ним на скамейке, и поэтому бегун, справившись с обидой, повертел пальцем у виска и побежал к инфаркту, прибавив скорости.

— Грустно мыслями меняться, — почти стихотворной строкой заметил Иван Петрович. — Тут нет ничего хорошего: только думать и ничего не говорить вслух. Чувствуешь себя собакой, которая все понимает, а сказать не может.

— Обычное состояние интеллигенции: много думать и ничего не говорить по-настоящему вслух. Громко и всенародно. Профессиональные болтуны не в счет. Так называемые ораторы — самое большое проклятье и несчастье этой страны. У последнего генсека челюсть была неисправна — это было несомненное благо для страны. Конечно, все недоумевали, почему его «сиськи-масиськи» — так он выговаривал слово «систематический», назывались историческими. Никто и не считал, что эти речи, поскольку они были историческими, принадлежали исключительно истории, предназначались для исполнения в реальной жизни. Вот и поразил всех минерально-генеральный президент: гляди-ко, базлать умеет без шпаргалки! Бобдзедун покорил еще и тем, что пьет как все — свой, значит, в доску. После Бобдзедуна победит тот, кто вызовет всеобщее удивление: гляди-ко, тверезый!

— Лучше скажи мне, двойник мой или тень моя, зачем показывал мне всю ночь мерзкое кино?

— Вовсе не кино, дорогой Иван Петрович, даже не прозу бытия, а содержание нынешней жизни из первых рук. Разумеется, тебя возмутила вся эта бесовщина до глубины твоей некогда христианской души, ты готов тут же поведать всему миру о заговоре нечистых сил, предупредить родных сограждан об опасности? Более того, готов стать как бы апостолом современности, пятым по счету, и даже написать свое евангелие не о царствии Божьем, не о деяниях Господа нашего Иисуса Христа, а о кознях Сатаны и его присных? Твое евангелие — не благая весть, а крик истерзанной души твоей о несправедливостях и пакостях новых золотоордынцев? Ты готов уподобить Ленина Чингисхану, Сталина — Батыю, а Бобдзедуна — новому Мамаю, не так ли? Конечно же, ты спешишь предупредить своих соотечественников, что новое иго, как и принято на одной шестой планеты, продлится опять триста или четыреста лет? Семьдесят ленинско-сталинских лет уже в прикупе, необольшевики десяток лет позволят Бобдзедуну покочевряжиться на престоле, пока не разграбят Точку RU. Потом объявят, что еще через десять лет на одну шестую невесть откуда сверзится счастье. Это куда круче даже обещания пришествия коммунизма, не говоря уж о светлом будущем. Получается, что этой стране, по крайней мере, еще лет двести корчиться от привалившего счастья? Пока не вырастут новые поколения, не выветрится дух многовекового рабства — в этом суть твоей благой вести, сиречь евангелия? А выветрится ли, а?

Двойник давно расхаживал по дорожке парка перед Иваном Петровичем и не спеша, даже с некоторой усталостью, извлекал из его подсознания давно обчувствованные, но не сформулированные мысли. С поразительной легкостью превращал их в слова. И сопровождал их легкой, но убийственной иронией.

— Конечно же, мысль изреченная есть ложь. Каждый троечник в десятом классе знал когда-то эту формулу Толстого. Сейчас стране не до Толстого. Если раньше была полуправда, то теперь сплошная ложь. Казалось бы, яснее ясного: не врите — и никогда не будет никаких революций. Ан-нет, состязаются, кто кого переврет. Не баксами, а словом страна спасется. Не беспардонным, бессовестным и безответственным словом, а истинным, словом настоящей правды, которая черное именует только черным, белое — белым. И улавливает тысячи оттенков жизни. Словом действенным, не бесполезным. Ты не разочаровался в своем слове? — вдруг спросил двойник и приостановился, ожидая ответа.

— Не знаю, — подумав, ответил Иван Где-то. — От правды сейчас народ отворачивается — слишком неожиданна и нелицеприятна. Да и народ остался где-нибудь в глубинке, а в столице скопище трусоватых пофигистов. Им брехню позабористей подавай — ведь у нас каждый дурак думой богатеет.

— Государственной? — по непонятной причине удивился двойник.

— Какой государственной, — поморщился Иван Где-то, поскольку парламент этой страны не был еще расстрелян из танков и не переименован. — Сейчас о государстве думает только тот, кому больше не о чем думать. У кого нет никакого предмета для обдумывания. Кто гол как сокол — вот тот и начинает думать о благе государстве. А все остальные — 99,99 процента — размышляют о халяве.

— После нынешних реформ сколько появится таких государственников — ой-йо-йой! — воскликнул двойник. — Вернее лжегосударственников из бывших антигосударственников. Поскольку они старую державу растерзают и разворуют, то придется им создавать новое государство — иначе воровать нечего будет. Что же касается народа, то ты во многом прав. Самое жизнеспособное, яркое, смелое истреблено в войнах и уничтожено большевиками. Необольшевики ставят жалкие остатки народа в такое положение, что он сам себя сживает со свету. Порой кажется, что быдло — это комплимент для этих остатков. Но не все же такие. Есть честные, порядочные люди, настоящие патриоты, которые не умеют пиарить, поскольку они разъединены и не организованы. И ты будешь на все это равнодушно, как скот, взирать? А что со словом своим будешь делать?

— Что с ним делать? Говорить его надо. Но кому? Тем, кто ворует и бандитствует, буду смешон. А тем, кто думает так же, как и я, буду до тошноты банален. Слово и существует для того, чтобы его говорили. Хотя я порядком устал прихорашивать его рифмой, чтобы оно привлекательным было. Нынче слово обессилено, никто не обращает на него внимания.

— Ну-ну-ну, — остановил его двойник и предостерегающе поднял руку с раскрытой ладонью. — Но ведь, слово, не взирая ни на что, говорить надо?

— Выходит, что так.

— Так говори же, — неожиданно с проникновенной просьбой и в то же время с повелением обратился к нему двойник и поставил рядом с ним черную сумку с вызывающе-крикливой надписью «Reebok».

— Что это?

— Сумка с твоими будущими словами. Сгруппированные в произведения. Тебе же писать негде и некогда. Правила пользования простые: открываешь сумку, достаешь папочку в прозрачной пленочке и читаешь, допустим, название «Убожество и бездарность российских реформ». И направляешь стопы в знакомую редакцию. Или не направляешь — посылаешь по электронной почте. Если таковой там обзавелись. Здесь как бы твое откровение и твое евангелие. Если говорить начистоту, то это компьютер пятнадцатого поколения, способный материализовывать мысли и чувства людей в словесную форму. Носить с собой не надо — он супервиртуальный. Достаточно назвать пароль — и он или появляется, или исчезает.

— Это еще зачем? — ткнул пальцем в надпись Иван Петрович.

— Это и есть пароль. Только читать его надо справа налево — «Kobeer». А по-русски «Кобир».

— А пивка по утрам этот компьютер случайно не наливает? — поинтересовался поэт.

— На организацию похмелья не запрограммирован, — спокойно ответил двойник и пожелал успеха. Судя по всему, он намеревался оставить его в одиночестве.

— Послушай, — вскочил со скамейки Иван Петрович. — В конце-то концов, скажи мне: кто ты?

— Я же говорил: твоя душа. И совесть, — перед тем, как исчезнуть, двойник улыбкой приукрасил свою небольшую ложь: в действительности он являлся архангелом Иоаном, то есть Иваном, и был приставлен к нему Саваофом в качестве персонального опекуна.

Глава двадцатая

Когда пришло известие, что в известной Пуще во время застолья троица, явно не святая, развалила Советский Союз и что тут же позвонила в Сэрай, столицу заокеанской Нью Голд Орды, доложила тамошнему главарю о содеянном, со страху доложила, с надеждой на заступничество, то Декрет Висусальевич ждал, как, впрочем, вся страна и весь мир, реакцию минерально-генерального президента. И она последовала, еще более трусливая, чем компашки на троих. Ради каких-то высших, но явно шкурных, интересов отказался от власти и малейшего сопротивления, отошел в сторону.

— Теперь первой леди будешь и — ты! — объявил Грыбовик супруге за ужином и приказал Ширепшенкину с Собакером на следующий же день в шесть вечера созвать самый массовый окурултай-икувырк — так они договорились именовать высший законодательный орган нового суверенного государства, чтобы не обидеть ошарашей и не обойти ишеварнадов.

Кристина Элитовна, подавая жареных карасей в сметане, дала совет супругу: назначить Ширепшенкина председателем верхней палаты парламента — Государственного дивана, как называли ее в невероятных количествах расплодившееся знатоки истории и патриоты-националисты. Соответственно Собакеру следовало возглавить нижнюю палату, так называемый Государственный грохот.

Грыбовику совет супруги лег на душу: этих деятелей следовало рассадить по разным шесткам, иначе растерзают государство. Да и караси были хороши — Кристина Элитовна умела их готовить.

— Неплохо бы для пригляду за ними организовать что-то наподобие межанальной депутатской группы, — мечтательно произнес завтрашний верховный ошамхал.

— Так у нас и физик свой есть! Диссидент-звездочет Итак из Больших Синяков! — радостно вспомнила Кристина Элитовна чудака-учителя.

— Надо нарочным послать мандат депутата — ему. И этому, как его, деду из Малых Синяков, который всю жизнь сидел. Туда-и-Обратно — вот, — поморщился с досады Декрет Висусальевич и насупил остриженные брови — теперь он носил не космы на надбровных дугах, а ровный пробор рядом с обширной лысиной. — Посоветоваться бы с другом, академиком науки Около-Бричко, так он — большой начальник, в последних известиях из Пущи на экранах мелькал. Депутат Бундовец тоже в министры подался.

— А о тебе никто из них и не подумал! — сыпанула соль на рану Кристина Элитовна. — Всех всегда поддерживал, парил, поил, баб им подсовывал — думаешь, я не знаю? Знаю! Неблагодарные!

— Тоже можно понять — их. Там такая зверская борьба за место под солнцем. А солнце ближе — там. Нам же Бобдзедун сказал: берите суверенитета стока, скока можем проглотить. Зачем? Чтоб отвязались, не путались наверху у них под ногами. Вот завтра и попробуем заглотнуть.

— Не подавимся? — засомневалась Кристинам Элитовна. — Между нами говоря, у тебя авторитет лишь волосатый. Боятся твоей волосатой руки. А для главы государства любовь народная нужна. Не помешает и культ личности, пусть даже ма-а-аленький культик. Тебя все должны считать отцом возрождающейся нации.

Кристина Элитовна предложила тут супругу такое, которое будущими историками Ошараш-Ишеварнадии будет возведено в ранг легендарных патриотических подвигов первой леди первого великого ошамхала страны. Как известно, она возглавляла местное женское движение. И ей решительно не понравилось настроение дампрезидиума движения обратиться к Собакеру с предложением поделиться своим семенем для массового осеменения жительниц палаточного городка. Во-первых, Собакер организовал это предложение, во-вторых, он метр с кепкой — тиражировать массовым порядком такого деятеля было бы равносильно тому, чтобы обречь население страны на вырождение. В-третьих, Собакер объявил себя ошарашем, стало быть, надо просить семя и у Ширепшенкина, который являлся убежденным ишеварнадом. Опять раскол, вражда на многие годы между детьми Собакера и Ширепшенкина.

— Пойми меня правильно, — Кристина Элитовна приложила пухлую ладонь к груди и закрыла место, откуда начиналось раздвоение пышного бюста. — Семя должно быть твое. Меня не убудет. Да и детей нам Бог не дал. Не знаю только, за какие грехи, — тут она шмыгнула носом. — Пойдут детки, я их буду любить как своих.

— Предлагаешь гарем организовать — мне?!

— Какой гарем?! Я тебе дам гарем! Ишь ты губы раскатал! Я предлагаю сперму у тебя отбирать, замораживать и передавать технику по искусственному осеменению Замусольникову…

— Засовальникову, — не без грустной иронии заметил Декрет Висусальевич.

— Пусть и Засовальникову. Главное — укрепить единство государства.

— А алименты? Я буду платить или Засовальников — ну?

— Государство будет платить. Дело-то государственное, а не шуры-муры. Закон надо соответствующий принять. Чтоб грохот и диван за него проголосовали — поставить такое условие Собакеру и Ширепшенкину.

— Закон хороший, да. Но лучше бы старым дедовским способом, без посредников.

— Каким это старым дедовским способом? Тебе Эдда из охотничьего домика надоела?

— Она — исключительно гостевая. Для гостей. Аэроплан Леонидович так оприходовал ее, что целую неделю мурлыкала. Я ее подарил в качестве секретарши — ему. Я принципиально против посредников — пойми правильно меня. Наберут сперму у бомжей-спидоносцев, а виноват буду — я? В глаза мадам не видел, а виноват — ну и ну! Тут столько злоупотреблений будет! Муж с женой договорятся, она забеременеет и явится к твоему технику за моей спермой. А государство — плати! Без посредников надежнее .

— Уж за порядком здесь я сама прослежу, — пообещала Кристина Элитовна.

Ночью Декрет Висусальевич плохо спал. Ему снился палаточный городок, в котором дамы ходили даже без набедренных повязок. И ему приглянулась одна «Люся», спортсменка и комсомолка, и он уединился вместе с нею в отдельной и богатой юрте, чтобы выразить свою любовь в ее лице ко всей прогрессивной женской молодежи. Только они изготовились, как положено, и приступили энергично — нагрянула Кристина Элитовна.

— Я тебя импотентом сделаю! — кричала она и лезла к нему обниматься.

— И в виде исключения — нельзя? — осведомлялся он, не выпуская из объятий «Люсю».

— Исключение в этом случае — это всегда я!

В конце концов Декрет Висусальевич проснулся на Кристине Элитовне — вот так, чтоб во сне взобраться на супругу и исполнить свои обязанности, когда снится в качестве партнерши «Люся» — такого еще с ним не было. Жена была довольна, похваливала, посмеиваясь, за неожиданный сексуальный напор и натиск, а Декрет Висусальевич лежал с открытыми глазами и старался разгадать странный сон.

И лишь по дороге в шарашенский Белый домик, находившийся, кстати, на той же площади, что и его жилье, но на другой стороне, к Декрету Висусальевичу пришла фрейдистская разгадка сексуального сна. Идти ему на работу было не более минуты, однако Декрет Висусальевич выезжал из дому на черном лимузине в сопровождении двух машин автоинспекции, спереди и сзади, с включенными красными и синими проблесковыми огнями (так красивше!) и под вой их сирен совершал по площади круг почета. Вся площадь была увешана флагами Ошараш-Ишеварнадии — серо-буро-малиновыми триколорами с изображением козла, стоящего в боевой позиции с лихо закрученными рогами. Собакер предлагал на герб и флаг волка, но Кристине Элитовне вызывающая хищность государственного символа не понравилась, и настояла на козле. Ширепшенкин предложил козла обрядить в тигровый камуфляж, на что Собакеру только и осталось проворчать: «Козлоленд…»

На фасаде Белого домика во весь рост был изображен великий ошамхал — такого Декрет Висусальевич не помнил со сталинских времен. На том самом месте, где красовался портрет будущего верховного ошамхала, когда-то был изображен Сталин — это воспоминание наполнило его чувством собственного величия. Вокруг площади стояли толпы восхищенного народа, который, завидев Декрета Висусальевича, по команде стал выкрикивать отныне государственные здравицы и потрясать лозунгами, в которых приветствовался опять же он, а потом снова он, но в сочетании с здравицами в честь независимой и суверенной Ошараш-Ишеварнадии. Перед входом в Белый домик стояла толпа журналистов с телекамерами и длинными, как японские удочки, микрофонами.

Ступеньки Белого домика были застланы так называемой кремлевской дорожкой. Но ступить ногой на нее ему не дали — открыли дверцу машины, взяли его на руки и посадили на престол, весь резной, со спинкой украшенной дугой со словами «Овеликий ошамхал Ошараш-Ишеварнадии». В момент водружения на престол и стал понятен Декрету Висусальевичу сон с «Люсей» — она ведь означает собой Ошараш-Ишеварнадию, которую он сегодня поимеет. И тут же стала понятна государственная мудрость Бобдзедуна, изрекшего, мол, берите стока суверенитета, скока проглотите. В момент великого озарения ошамхал не подумал, что Бобдзедун тем самым дал местным князькам и ханам взятку в виде ничем и ничем неограниченной власти — только бы его с Кремля не сковыривали. Конечно же, ошамхал думал, что Бобдзедун даровал ему и его народу свободу и независимость по причине демократических и антиимперских убеждений.

Престол несли по проходу под бурную овацию делегатов окурултая-икувырк. Над сценой висел во всю ширину зала транспарант «Ода издравствует ивеликий ошамхал Ивеликой онезависимой Ошараш- Ишеварнадии Орыцарь Исвященного Окруторогого Икозла Игры-оглы Обовик-изаде Оде-ихан Икрет-осан Ивису-осябро Осалий-игрицько!» Водрузили на специальное место, возвышающееся над президиумом, украшенное скрещенными серо-буро-малиновыми стягами.

Минут десять, как и положено, продолжалась бурная овация. Великий ошамхал заметил, что кресла в президиуме и в зале больше не расставлялись в виде букв «Г» и «Д», которые совсем недавно символизировали победное шествие в Шарашенском уезде гласности и демократии. После овации сопредседатели Ширепшенкин и Собакер открыли заседание окурултая-икувырк и первым делом провозгласили независимость Ошараш-Ишеварнадии, утвердили Декрета Висусальевича великим ошамхалом.

Самый раз тут бы грянуть гимну, однако он стал еще одним яблоком раздора между Ширепшенкиным и Собакером. Ширепшенкин предложил слова гимна придумать ошарашам, а музыку заказать ишеварнадам, причем обязательно с ишеварнадским национальным колоритом — чтобы и протяжно было, и громко, на всю планету… Собакер усмехнулся и произнес: «А знаешь ли ты, как появилось ишеварнадское песенное своеобразие? Ехали джигиты на арбе с тоя, не стоя, а с пьянки. Когда спускались с горы, то у тамады попала нога в колесо. Он заорал, остальные поддержали — вот так и родился национальный колорит…» Из чувства протеста Ширепшенкин представил в ошамхалат проект указа о даровании к его фамилии окончания ани, а Собакер опубликовал в газете о своем желании именоваться Собакер-кызы, хотя следовало бы желать Собакера-заде…

Поскольку гимном так и не обзавелись, Сергей Михалков якобы обещал, но ему все не гимнилось, то все стали свистеть и топать, кричать сколько было сил государственные здравицы. В разгар этого шабаша на сцену выскочил невесть откуда шаман — в рваных и гнилых козлиных шкурах, размалеванный государственными серо-буро-малиновыми цветами, с рогами и с самыми настоящими копытами. Он, должно быть, символизировал тотем ошарашей-ишеварнадов — Большого Круторогого Козла В Тигровом Камуфляже, кричал истошно «Бэ-э-э-э!» и колотил в бубен. Потом на сцену выплыли поп, мулла и раввин, коллективно возложили на великого ошамхала корону в виде головы козла, а на плечи — тигровый камуфляж по причине отсутствия настоящей шкуры. Шаман радостно колотил в бубен…

В этот момент дед Туда-и-Обратно, назначенный делегатом, толкнул локтем соседа диссидента-звездочета из Больших Синяков:

— Гля, а попы вместе с чертом венчают Декретку на царство! Хэ, ни в одном лагере такого светопреставления не видел!

Потом пошло все как обычно — два содоклада двух сопредседателей, выступления с восхвалениями и государственными здравицами. Все они были еще более пустыми и бессмысленными, чем двадцать или тридцать лет назад. Единственное, что заинтересовало великого ошамхала, так это появление на трибуне «Люси», которая от имени всей прогрессивной молодежи всего мира приветствовала победу свободы и независимости Ошараш-Ишеварнадии, а также в самых высоких степенях оценила мудрость и талант Ирыцаря Орогатого Икозла Игры-оглы Обовик-изаде… — она сбилась, произнося титул правителя, покраснела. И поскольку каждый выступавший, уходя с трибуны, подходил к престолу и трижды кланялся великому ошамхалу, то Декрет Висусальевич подозвал ее к себе, поцеловал по-отечески в лоб и прошептал:

— Приходи ко мне вечером, часиков в девять…

А сам подумал: «Должно же быть исключение и должен же быть сон в руку, точнее, в «Люсю».

Представительницы Союза женщин предложили окурултаю-икувырку утвердить Великую государственную программу осеменения незамужних и одиноких женщин. В ознаменование этого десять древних старух вручили великому ошамхалу стеклянную четверть с белесой жидкостью — все делегаты подумали, что там сперма. Однако матроны разъяснили, что это священный напиток ошамхалов-ишеварнадов — обуза, проще говоря, буза. Они всю ночь, с заката до рассвета, жевали пшено беззубыми деснами и сплевывали в большой таз, потом ставили бродить на целую неделю в теплое место, слили жидкость и привезли ее в дар сюда. Обуза называется иматер-онапитком, и кто выпьет его хотя бы глоток, тот навсегда больше ничего на свете не будет бояться и станет всем батырам джигит…

«Ширепшенкин, сволочь, подсуропил», — догадался великий ошамхал, подумывая с ужасом, что сейчас старухи начнут поить его своим гнусным снадобьем. Но Собакер ловко вытолкал их со сцены и предложил в честь уважения к новому государству каждой семье обзавестись на счастье тотемным животным, то есть козлом. В зале предложение далеко не всем понравилось, и тогда великий ошамхал поднял высоко руку, рубанул ею воздух и твердым голосом обнародовал свой вердикт:

— Обыть опо осему!

Тут опять Туда-и-Обратно толкнул в бок диссидента-звездочета:

— Слушай, агитатор, ты за это бузил? Этого добивался, да? За мечту о таком вот бардаке и сослали к нам? Если так — правильно сделали. Мы думали, что Рябому враги народа мерещатся, а их — вона столько. Только здесь, а по всей стране?

Итак повернулся к деду и с обидой в голосе сказал:

— Напротив, дорогой. Чтобы мы не мешали придти к этой бесовщине, нас и выслали с глаз долой. Итак, вы думали, что я из сотни вороватых бойцов из бобдзедуновских войск? Стану защищать господина Рельсина? Стыдитесь, старче…

— Да чо тут стыдиться. Вон уже о приватизации заговорили, разгоне колхозов. Все правильно: коллективизация-приватизация, огосударст.., мать твою, и не выговоришь, теперя разгосударство, короче говоря — туда, а потом обратно. Соси-ализм не вышел, давай обратно в копи-тализм. Какой там копи-тализм — сплошная Воровия и Грабьландия! Обдирон и обирализация! Так что Шарашенск пора переименовывать в Стибриз. Но одно яснее ясного: наконец-то враги народа захватили власть! А ты как считаешь? — и опять дед толкнул соседа в бок.

— А они ее и не отдавали. Только делали вид, что она принадлежит народу. Вот и сейчас якобы расцвет демократии. В действительности же бюрократическая революция, передел собственности в пользу чиновничества и бандитов. Бюрократия к своим распорядительным функциям получает право собственности на то, чем управляла. Вот так!

— Ты как хошь, а у меня задница взопрела. Пойду я, чтоб глаза мои не видели этого.

Туда-и-Обратно выбрался в проход и, качая удивленно головой и приговаривая насчет того, как же рябой да усатый далеко видел и все это предвидел. Его, которого при Сталине сажали не раз, чего доброго, могли принять за сталиниста. Выйдя из Белого домика, он хотел смачно плюнуть на кремлевскую дорожку, но ее убрали со ступенек. Тогда дед изобразил фигу, приблизил к своим губам, основательно оснастил ее дразнилкой «пс-пс-пс…», как и положено, с брызгами слюны и показал это сокровище великому ошамхалу — так в далеком детстве он и его сверстники злили козлов.

И тут он увидел еще один лозунг по самой крышей: «Проглотим суверенитет Ошараш-Ишеварнадии и не подавимся!»

— Обосретесь, фуфлогоны, непременно, — провозгласил свой вердикт Туда-и-Обратно и смачно плюнул в сторону Белого домика.

Глава двадцать первая

На стол Главлукавому легла объемистая папка с записками специальных подколодных служб. Он им никогда не доверял, потому что никто так самозабвенно не врет, как спецслужбы. Не говоря уж об остальных так называемых правоохранительных органах, которые давно переродились в самоохранительные и в охранку власть предержащих. Не без помощи Главлукавого успешно шла криминализация этих самых органов, благодаря чему население this country все больше предпочитало за справедливостью обращаться напрямую к бандитам, не доверяя посредникам в милицейской форме.

Среди рутинных сообщений о попойках, которые стали именоваться презентациями, о банальных убийствах из корысти, криминальных разборках, казнокрадстве и взяточничестве среди чиновников внимание предводителя столичной нечистой силы привлекли внимание два-три сообщения.

Бесы-аналитики докладывали о массовом превращении доброжилов в чертей — домовых бесов, леших, упырей и тому подобную нечисть. Великий Дедка свернул программу просушки и обновления домовых, хотя по сведениям подколодных в его бюджете эту статью не урезали. Запаршивевшие домовые валом повалили в черти, которых префекты бесовских округов в основном используют в качестве участников уличных демон-страций и пикетов — с целью утверждения в столице охлократии, то есть власти толпы. Поперли в нечистые и кикиморы — эти в основном занялись проституцией и возглавили борьбу за предоставление широких социально-правовых льгот лесбиянкам и педерастам. Многие столичные милиционеры стали брать дань с проституток, так называемые крышевые, и пользовались услугами кикимор бесплатно.

«Совсем остервенел кусок чаги?! — возмутился Главлукавый. — Он что, как Мао решил присоединить Китай к Советскому Союзу, чтобы поглотить его? Ведь все домовые с северов, из неперспективных и заброшенных деревень, поселков и даже городов, понаехали в Лимитград и бомжуют, ожидая штатной должности. Нельзя же, право, допускать, чтобы Дедка подсоблял в деле всеобщего осатанения! Тут тайный умысел».

И Главлукавый начертал резолюцию на донесении: «Всем подколодным взять под особый контроль переход домовых в наши ряды, выявлять враждебных агентов, применяя самые изощренные пытки. Усилить разработку кандидатур из руководства и аппарата Великого Веча Доброжилов для последующей вербовки, обратив особое внимание на тех, кто обладает секретами нейронно-логического центра и гравизащиты. «Зеленых» не жалеть. О ходе и результатах докладывать еженедельно».

Некто Фил Мак О`Шанс просто удивил его. Этот деятель объявил себя полноправным наследником Кучкова поля на том основании, что Андрей Боголюбский пожаловал это поле его предку Ефрему Моизичу, одному из смотрителей княжеской казны. В доказательство представил жалованную грамоту Андрея Боголюбского, хранившуюся в их семейном архиве более восьмисот лет, свидетельство какого-то высокопоставленного раввина о чистоте крови и несомненном праве являться прямым и законным наследником Ефрема Моизича. А также косвенное доказательство — копию хранящегося в библиотеке конгресса Нью Голд Орды новгородского берестяного письма, где порицался князь Ондрей за приближение к себе разных иноземцев, в том числе ясина Амбала и хазарина Ефрема Моизича, которому, дабы позлить Кучковичей, и отписал их поле.

Из всего этого следовало, что практически вся территория Кремля является его собственностью, поэтому он и потребовал арендную плату с Бобдзедуна и его стряпчих. При проверке выяснилось, что возмутитель спокойствия никто иной, как Филей Аккомодович Шанс, бывший главный специалист НИ-НИ тонких бездоходных технологий Минтрямтрямнибумбума, получивший в Нью Голд Орде гражданство. Неизвестным способом он омолодил свой организм. Возможно, попал в какое-то аномальное поле или принял бочку антигеронтита, рекламируемого круглосуточно по радио. Свои притязания предъявил главе Госкомраскрада господину Чумейко-Чумайсу, предупредив его при этом, что создал в Нью Голд Орде компанию, которая собрала уже заявки на приобретение территории Кремля и готова в любое время провести аукцион по ее распродаже.

— Сильный ход, — сказал бывший его начальник и пообещал свое содействие.

Приобрести для Антихриста такую знаменитую резиденцию было бы здорово, размышлял Главлукавый. Но он не исключал того, что Филей Аккомодович осуществлял операцию генштаба Вселенского Сатаны, и в таком случае лучше всего не обнаруживать свою осведомленность — там такое не любят и не прощают. На место Главлукавого метил начальник оперативного управления, герой вьетнамской войны Анкл Бес, по-русски Дядя Черт. Вполне возможно, из ревности и от обиды Дядя решил устроить пакость. Вот это рынок, заговорят в генштабе, — пустили с молотка Кремль! В крайнем случае — раздать его в аренду.

Перехватить эту инициативу Главлукавый пока не мог, поскольку уверенности в Чумейке-Чумайсе никакой не было. Хоть и прошел Толян курс повышения квалификации в Нью Голд Орде, но предан только своему Мамону, личному богу наживы, а если делится с кем, то только в самом безвыходном положении. И подколодным было велено отслеживать ситуацию в режиме абсолютной секретности.

Но больше всего обеспокоил нечистые службы воскресший из мертвых Иван Где-то. Подколодные паниковали: Иван Где-то, по их предположениям, встретился на небесах с самим Саваофом. Вначале его считали отличившимся забелдомовцем, однако вскоре обнаружили пустую могилу поэта — отсюда и потянули ниточку. Когда Около-Бричко опознал в нем почившего поэта, подколодные поручили наблюдение за ним спецдевочкам с улицы Горького. Подпоив воскресшего, они убедились, что это действительно Иван Где-то. Доложили смотрящему за Белым домом бесу, тот, чтобы не возиться с каким-то поэтом в такую горячую пору, дал команду напоить его древесным спиртом. Но поразительно — вчерашний покойник вылакал за два дня восемь бутылок отравы без всяких последствий, разве что голова на третий день немного потрещала.

После этого воскресник и попал в разработку подколодных. И сразу же продемонстрировал умение отделять от себя непонятную субстанцию, которая зависла, как спутник над митингом в честь победы забелдомовцев, заставила всех с вдохновением бацать «Мурку». Для обитателей ЦДЛ срочно была составлена деза, что это брат поэта. Когда воскресший гулял там, ему подсыпали все известные яды, но безрезультатно. Не считая того, что в туалете Иван Где-то струей насквозь прожег два финских писсуара по пятьсот долларов каждый.

«Идиоты! Два финских писсуара по пятьсот долларов каждый!» — возмутился Главлукавый тем, что подчиненные подсовывали ему совершенно точные, но абсолютно ненужные факты.

Далее в записке шло описание операции «Варварек». И опять все было перегружено заходами да подходами: ну какой смысл в том, что вместо Ивана Где-то эта прохиндейка повела в загс родного отца? К делу имело отношение то, что Варварек из пистолета выстрелила Ивану Где-то в голову, а пока ждала двоих своих бандитов, чтобы отвезти труп и прикопать на какой-нибудь загородной свалке, поэт как ни в чем ни бывало поднялся с дивана и пошел в ванную комнату зубы чистить. Должно быть, пороховые газы в рот попали. Бездельники, разумеется, информировали и о том, что у Варварька была и его зубная щетка!

В раздражении читал Главлукавый о посещении поэтом бывшего министра Хванчкары в тюрьме, о том, что он способен быть в нескольких местах сразу, неизвестно куда исчезать — в будущее или в прошлое, или в так называемое гиперпространство.

Главлукавый снизошел до того, чтобы посмотреть одну из видеозаписей.

…Продрогнув на улице, Иван Где-то робко проходит в зал судебного заседания. Садится в углу, закрывает глаза, пригревшись, и в то же время следит за тем, что происходит в зале. Суд лишает замызганную и нетрезвую даму родительских прав, определяет шестилетнего мальчишку в дом ребенка. Изможденный мужчина в потертом камуфляже с несколькими наградами на груди пытается доказать суду, что мальчишка — его сын.

— Нет, не его. Уж я-то знаю! — мстительно выкрикивает бывшая родительница и торжествует.

— Папа, папочка, я не хочу в дом ребенка. Я хочу быть с тобой! — заливается слезами мальчишка, прижимается всем тельцем к отцу, однако эта сцена не трогает даму в судейской мантии.

— Мы предлагали вам провести генетическую экспертизу, однако вы ее не сделали, — говорит судья.

— Я лежал два месяца в госпитале… На генетическую экспертизу надо шестьсот тысяч… Я устраиваюсь на работу… — сбивчиво торопится доказать истину инвалид-афганец, обнимая рукой прижавшегося к нему мальца.

— У вас нет ни работы, ни денег. За год вы дважды продолжительное время лежали в госпитале. Вы не располагаете достаточными основаниями претендовать на отцовство. Пока вы будете лежать в госпитале, мальчик будет предоставлен сам себе, — монотонно говорила представительница так называемой третьей власти.

— Сережа — парнишка очень смышленый. Не надо его в дом ребенка, прошу вас, как женщину, как мать…- афганец готов был упасть на колени перед нею.

— Повторяю, у вас на это нет никаких оснований, — голос судьи наполняется нетерпимостью.

— Я сам умею картошку жарить! И кашу манную сам варю! — доказывает мальчишка, но, увидев, что судья непреклонна, чисто по-детски кричит: — Ты плохая! Плохая! Плохая!..

Судья поднимет вновь вошедший в моду деревянный молоток, чтобы огласить решение… В этом месте Иван Где-то подается вперед, делает глоток от перевозбуждения, поскольку кадык у него поднимается и тут же опускается.

И тут происходит то, что не столько удивляет, сколько озадачивает Главлукавого. На месте судьи — мальчишка, только совершенно взрослый, даже с залысинами. А на его прежнем месте — бывшая судья, маленькая, с мокрым носом и блеклым розовым бантом на давно немытой голове.

— Определить в дом ребенка, — объявляет вердикт судья и ударяет громко молотком.

При этом над головой судьи светятся слова: «В отделение предпродажной подготовки для экспорта за рубеж».

— Я протестую! Вы не имеете права! — совершенно взрослым голосом возражает девочка.

— Заседание окончено, — объявляет судья и, собрав бумаги на столе, поднимается, чтобы покинуть зал.

— Встать! — велит секретарь суда.

Иван Где-то, сжимая виски ладонями, выходит из суда и шатаясь, словно пьяный, бредет по улице…

Наверняка он пожелал, чтобы женщина-судья и мальчик поменялись местами. Что и случилось мгновенно — такое не под силу и нечистым. Но то, что произошло после этого, совершенно обескуражило Ивана Где-то — Главлукавый подметил это.

«Посланники Саваофа не менее жестокосердны, чем слуги Сатаны»,- удовлетворенно подумал 666-й.

Было ясно, что свои супервозможности Иван Где-то пока не осознал. Если бы он осознал их, то ограничился бы только тем, что мальчишка остался бы с отцом. Однако он поддался эмоциям и накуролесил… В его власти была способность изменять ход событий, в том числе повернуть вспять и время. Не говоря уж о реформах, которые без устали генерирует давний недруг поэта Около-Бричко, возглавивший соответствующее министерство.

«Да разве нужны небесам эти дурацкие реформы? Делать Саваофу больше нечего что ли?! Нет, тут что-то не так», — сделал вывод предводитель столичной нечистой силы, почувствовав как внутри грудной клетки, пусть и защищенной щетиной как бронежилетом, нарастает непонятная тревога.

— Держать Ивана Где-то под постоянным колпаком! — приказал он всему нечистому воинству.