Евангелие от Ивана (часть 11)

Глава тридцать вторая

Только теперь Иван Где-то понял, а еще больше почувствовал, что такое любовь. Систематические романы с любительницами поэзии, многие из которых считали его богатым писателем, а потом жестоко разочаровывались в его финансовом положении, не шли ни в какое сравнению с тем, что он испытывал с Дашей.

Теперь он жил у нее, выходя лишь поздно ночью на прогулку. Даша приносила с работы газеты, в которых из статьи в статью расхваливалось творчество Ивана Где-то и рассказывалось о мерзавце, который выдает себя за воскресшего поэта. Судя по газетам, этот Лжеиван дважды сидел в

Глава тридцать вторая

Только теперь Иван Где-то понял, а еще больше почувствовал, что такое любовь. Систематические романы с любительницами поэзии, многие из которых считали его богатым писателем, а потом жестоко разочаровывались в его финансовом положении, не шли ни в какое сравнению с тем, что он испытывал с Дашей.

Теперь он жил у нее, выходя лишь поздно ночью на прогулку. Даша приносила с работы газеты, в которых из статьи в статью расхваливалось творчество Ивана Где-то и рассказывалось о мерзавце, который выдает себя за воскресшего поэта. Судя по газетам, этот Лжеиван дважды сидел в тюрьме за грабеж, а потом и за убийство, поэтому читатели призывались к бдительности и неукоснительному сотрудничеству с так называемыми правоохранительными органами, которых он в своей давней эпиграмме переименовал в кривоохранительные. Более того, у них якобы имелись все основания предполагать, что у Лжеивана есть подвиги и сексуального маньяка — он насилует и убивает женщин. Ну и бесчисленные материалы о Варварьке. Конечно, читая весь этот бред, они с Дашей смеялись, нисколько не беспокоясь о том, что его обложили по всем правилам. Даже ночью на прогулку он выходил в парике, с усами и бородой — Даша принесла их откуда-то, убеждая Ивана Петровича, что в таком виде его и родная Варварек не узнает.

В слове «родная» он улавливал налет ревности, но вообще-то Даша была создана исключительно для добра, любви, счастья. Провидение безусловно наградило ее женским талантом — Иван Петрович то и дело ловил себя на мысли, что она, красавица из красавиц, светится женственностью, но не тычет в глаза крутые бедра, высокую грудь, роскошные волосы. Он любил смотреть на нежную кожу лица, под которой, как лазоревое сияние, порой вспыхивал румянец — чаще всего от смущения, на синие, невероятной глубины глаза, атласно черные брови и такие же волосы.

Он смотрел на нее и вспоминал свою первую детскую любовь — однажды он увидел, как две девочки, взявшись за руки, самозабвенно кружились на каком-то бетонном пятачке, оставшемся от разбомбленного здания. Руины еще не были убраны, в соседнем уцелевшем здании размещался их детский дом. Было голодно и неуютно, но вот две худеньких, почти прозрачных девочки стали кружиться на пятачке, заливались от смеха, и те детдомовцы, которые присутствовали здесь, почувствовали себя тоже немножечко счастливыми, заулыбались, кто-то решил последовать их примеру и исполнить бесхитростный танец. Танец детского счастья… У одной из танцующих под коротеньким платьицем показывались желтые, прямо-таки цыплячьего цвета, штанишки. Они почему-то особенно поразили Ивана. Девочку звали Лида, и после этого он смотрел на нее почему-то как на чудо. Когда девочки, выбившись из силенок, перестали кружиться, Иван сказал Хванчкаре: «Обидишь Лиду — убью!» Он бы сказал это кому угодно, но попался под руку Хванчкара. Его верный друг в ответ лишь повертел пальцем у виска.

Несомненно, Даша вызывала у него изначальные, самые светлые и трепетные чувства. Он написал десятки лирических стихов, не испытав большой любви к женщине. Может, потому и написал, что никого не любил так, как Дашу? И в своей лирике он лишь передал тоску о страстном желании любить, поэтому его стихи и стали популярными среди женщин, обделенных настоящей любовью? Ведь что странно: теперь, когда Даша была на работе, а он днями сидел за письменным столом, пытаясь изобразить чувства невероятно счастливого человека, который любит и с такой же силой любим, стихи не получались. Из-под пера выползали корявые и неискренние строки, совершенно не отражающие те чувства, которые бушевали в его душе.

К помощи таинственного компьютера не прибегал, понимая, что это единственный и последний такой пожар в его жизни, что огромное счастье свалилось на него нечаянно, и от осознания этого становилось грустно и даже немножко жаль себя. Слишком было все настоящим, чтобы прибегать к дурацкому паролю «Кобир»… Появилась бы Даша лет тридцать назад — не было бы на Земле человека, счастливее Ивана Где-то. Но и не было бы поэта Ивана Где-то? Счастье, оказывается, весьма эгоистическая штука, и только поиски его, трудный и опасный путь к нему, украшены поэзией и романтикой?

— Почему ты на меня так смотришь? — часто спрашивала она, особенно, когда хлопотала по хозяйству.

— А я не смотрю. Я любуюсь тобой, наслаждаюсь твоей красотой.

— Мне не по себе от твоего взгляда. Мне кажется, что ты прощаешься со мной. Если сглазишь, я охамею, — пригрозила она.

— Вот этого тебе и не дано.

«Господи, за какие грехи ты толкнул эту юную женщину, прекрасную как Божий храм, на панель?» — задавался вопросом Иван Где-то бессонными ночами, лежа рядом с посапывающей во сне Дашей. Она, разумеется, облегчила свою душу исповедью перед ним. Он не хотел слушать о каком-то Майкле, который, чтобы добиться ее, стащил из ее сейфа в библиотеке очень дорогое, в золотом окладе Евангелие. Оно было уникально, и ей грозила тюрьма. Когда Дашу затаскали по допросам следователи, и дело шло к тому, чтобы взять ее под стражу, позвонил Майкл и сказал, что знает, где находится Евангелие. Даша как на крыльях летела на встречу с ним. Выяснилось, что за Евангелие воры просят сто тысяч ньюголдордынских тугриков. «Да я за всю жизнь не заработаю столько!» — воскликнула Даша. «Не говори так, ты за час заработаешь эту сумму!» — возразил Майкл и признался, что он давно любит ее и готов выкупить Евангелие за свои деньги за ночь любви с ним. Даша убежала.

Рассказала заведующей обо всем. Та дала беспощадный совет: «Расслабься и получи удовольствие, а не лет пять заключения». В итоге Даша согласилась, но Майкл пришел не один, а с племянниками-сопляками. После этого, когда не платили зарплату полгода, на панель пойти было легко. «Только ты не думай, что я кому-то отдавалась, как тебе. Я давала в пользование свой товар, не испытывая никаких чувств, кроме омерзения», — продолжала свой апокалипсис Даша.

Она добывала таким способом средства на жизнь, но регулярно ходила к священнику на исповедь. Тот раз простил ей грех прелюбодеяния, второй, а на третий предложил встретиться после вечерней службы. «Он один из тех, кто торгует сигаретами и водкой на льготных условиях? Или просит у Бобдзедуна трубу, чтобы прокачать на Запад нефтяную манну небесную?» — спросил ядовито Иван Где-то. Даша задумчиво подняла и опустила плечи, показывая свое неведение, а Ивану Петровичу последовало откуда-то предупреждение: «Не путай клир с Богом». Впрочем, он догадывался, кто возмутился его словами и поэтому обращался к нему напрямую.

«Господи, так за что же ты позволил такое с нею? Неужели ты так несправедлив к тем, кто верует в тебя и молится тебе?» — спрашивал Иван Где-то и не получал ответа. Но вдруг во сне явился к нему Саваоф и сказал: «Это не я толкнул ее, как и многих других дев и жен, на панель, а мой антипод — падший ангел и богоборец, Сатана лукавый. Не моя справедливость виной, когда Сатана силен, а человек слаб. Да, нынче его времечко, он, как сказала бы братва, банкует. Вот и любуйся его делами… В том числе и этой ночью… Берегись коварства от Лукавого!»

Иван Петрович силился возразить Саваофу, высказать претензии за богово бездействие, что он допустил махинацию с Евангелием и в результате осквернение Даши, однако его уста онемели, скованные судорогой. Никогда ему не хотелось так кричать от боли и возмущения, но сделать это не мог. Извиваясь на постели, разбудил Дашу — над ним сверкали в свете уличного фонаря встревоженные и от этого еще огромнее глаза.

— Ванечка, милый, что с тобой? — спрашивала она и по-матерински нежно целовала в щеку.

— Во сне что-то примерещилось, — отговорился он и сел.

— Ты весь мокрый, как мышь, — сказала она, дотронувшись до его спины. — Давай я тебя вытру полотенцем.

— Спасибо, я сам, — сказал Иван Петрович, принимая полотенце и вытирая холодный и липкий пот. — Ты спи, пожалуйста, а я , если не возражаешь, включу настольную лампу и поработаю.

— Возражаю, не хочу, чтобы ты был с настольной лампой.

— Могу писать и без лампы, в голове, — сказал он и сел за стол.

— Я хотела сказать, чтобы ты был со мной, а не с настольной лампой.

— Я всегда с тобой, солнышко мое. Буду даже тогда, когда меня не будет. На этом свете, — произнес Иван Петрович не с горечью, а с сильным предчувствием чего-то нехорошего.

Даша подскочила к нему и заключила в свои объятья. Он почувствовал, как упали на его грудь несколько горячих слезинок, и услышал ее умоляющий голос:

— Не надо так говорить… Не надо… Если тебя не станет, я наложу на себя руки. Без тебя у меня не было жизни. И не будет. Нам же сейчас хорошо вместе, ведь хорошо?

— Очень хорошо, родная моя.

— Так давай же сохраним это как можно дольше.

— Если честно-честно, то я никогда не был так счастлив, как с тобой. Вот это и пугает меня.

-Тебе страшно, что нам хорошо вместе? Вот дурачок.

И тут в дверь позвонили. Они затаились, теряясь в догадках, кто бы это мог быть. Может, ошиблись? Но Иван Петрович знал, что не ошиблись. Позвонили еще раз, требовательней. «Милиция?» — прошептала Даша. Он молча отрицательно покачал головой и стал подниматься.

— Наина, открой! Ми хорошо знаем, что ты дома. Открой, иначе выбьем дверь! — требовал голос за дверью.

Иван Петрович хотел было крикнуть, что тут нет никакой Наины, но Даша зажала ему рот рукой и прошептала: «Это моя кличка», а сама приблизилась к двери и сказала:

— Майкл, уходите. Если не уйдете, я вызову милицию.

-Ха, она визовет милицию! Ми знаем, кого ты прячешь у себя. Это ми вызовем милицию, если ты не откроешь. Пускай вийдет он, ми поговорим как между мужчинами.

Иван Где-то рывком рванул дверь. Там было трое, все в шляпах. Один постарше, с бородой и очках, двое остальных — еще безусые мальчишки, с обильными угрями на коже.

— Кто тут желает со мной поговорить по-мужски? — спросил Иван.

— Ты возьми свой характер в руки, а я тибе предложу. Ми платим в десять раз больше, чем ты платишь Наине. Всего за один час. Не жидись, — пошутил Майкл, — ее не убудет. И не прибавится, поскольку ми с презервативами… — и тугим пузцом принялся оттеснять его в комнату.

Перед глазами мелькнула картинка: эта троица ползает по прекрасному телу Даши, и рука сама нащупала швабру за шкафом — накануне вместо зарядки протирал пол и рука запомнила, куда ее поставила. Швабра хорошо легла Майклу на плечо, при этом то ли сама хрустнула, то ли кость гостя. Потом с оттяжкой угощала юных развратников, которые шустро сыпанули вниз, предусмотрительно взяв в руки шляпы. У Майкла же шляпа слетела, обнажив загнутые короткие рога, уложенные вокруг головы, как женские косы, и пока он вертелся в поисках головного убора на площадке, правая нога Ивана Петровича сама приложилась к его обвислому курдюку. Потом, когда шляпа нашлась, и Майкл грузновато потрусил вниз по лестнице, правая нога продолжала наносить чувствительные штрафные удары. А шваброй норовил дать ему по рогам.

— Ой, экстремист! Ой, террорист! Ой, ой, как же мине больно, ой, поц — проститутку пожалел! — причитал Майкл, не ожидая, что в ответ на «проститутку» швабра придется ему по другому плечу и что ему вместо любовных утех придется месяца полтора попариться в гипсе. И на голове носить вместо шляпы тюрбан — все же швабра прошлась по рогам, и было такое ощущение, что после удара один рог хрустнул. «Под хасидов косят окаянные!» — кипел Иван Петрович, изгоняя чертей из подъезда известного комсомольского дома напротив типографии Госзнака.

Вернувшись, он, все еще разъяренный, спросил у Даши:

— Что еще за Наина такая? Может, у тебя еще какие-то псевдонимы есть, так скажи.

— Не только же людям искусства положены псевдонимы, — насмешливо ответила она. — Когда он в библиотеке спросил, как меня зовут, то я в шутку назвалась Наиной. А потом это стало панельной кликухой.

— Мерзавцы, — продолжал возмущаться он.

— Как он сказал: «Возьми характер в руки?»

— Не цитируй!

— Дело не в цитировании, а в том, что у нас на сборы минут пять. Потому что через десять минут тут будет милиция.

— Мне не привыкать.

— А если не милиция?

— А кто же, если не милиция?

— Вот уж точно, что ты явился к нам с того света.

Даша оказалась права. Взяв с собой самое необходимое, они покинули дом и спрятались в кустах. Вначале к дому подъехали два джипа, сверкающие никелем. Из них, как тараканы, высыпали боевики в масках и с короткими автоматами — ринулись сразу в подъезд. Раздался треск выбиваемой двери. Свет в комнате Даши вспыхнул, в окне заметались тени. Донесся звон уничтожаемой посуды. Когда погром закончился, и боевики неспешно спускались к своим «черокам», во дворе, неспешно пофыркивая, появился милицейский «уазик». Из него, Иван Петрович голову мог дать на отсечение, важно вывалился капитан Хорьков, с каждым из бандитов церемонно обнимался, а потом сказал им так громко, что и беглецы услышали:

— Не уйдет. От нас, братва, еще никто не уходил.

И самодовольно засмеялся, втискивая тело в «уазик», который по-прежнему недовольно пофыркивал и подрагивал кузовом.

Глава тридцать третья

— Ты, кусок чаги, все еще не веришь мне?! Так полюбуйся же и на процесс создания новой гуманистической морали! — воскликнул Главлукавый и перед ними возникла голограмма заседания Великого Веча Доброжилов в режиме реального времени.

— …В леса надо уходить! В партизаны! И как в восемьсот двенадцатом году бить окаянных дубьем! — кричал Доброжил-Стрибог, пытаясь перекрыть всеобщий шум.

— Прекратите панику! — разгневался Главный Доброжил, он же Перун 137-й, и вонзил молнию в круглый стол, за которым они заседали, и раскаты грома сотрясли не только зал заседания, но и потайную каморку Великого Дедки. — Положение исключительно сложное. За все время нашего существования и поддержания народных традиций такого никогда не было. Вся наша инфраструктура, начиная от архива, где триллионы единиц хранения, и заканчивая нейронно-логической системой и системой гравитационной защиты — все под контролем бесовских сил. Среди нас нашлись предатели, которые за позорную мзду продали все секреты. Так воздадим же им по заслугам их!

Ничего подобного Великий Дедка не видел за двадцать пять веков доброжильской службы. Перун поднял руку, из нее засверкали молнии, с шипением и громом поражая некоторых действительных членов веча, но главным образом чиновников, которые по обычаю восседали на некотором удалении от круглого стола плотными рядами, как зрители в театре. Опустошение в их среде Перун произвел мгновенно, уцелел разве что каждый десятый столоначальник, еле различимый сквозь огонь и дым.

«Да сколько же их было?! — удивился Великий Дедка, а потом словно бы сам себя одернул. — Так ведь давно Вече опять забюрократело, чиновники, как шашели, изгрызли все устои, и давно они, если не молнии, то дусту заслуживали».

— Всех, кому я был обязан, он и порешил! — восхищенно заметил Главлукавый, торжествующе посмеиваясь. — Освободил меня от долгов!

— Это все, что я могу сделать сегодня, — грустно произнес Главный Доброжил. — Наступила пора уйти нам в память народную. Если нас будут помнить не как пережитки и суеверия, а как хранителей добрых традиций народной души, то мы свое предназначение оправдали. Однако не уберегли страну от ненависти, зависти и неуважения граждан друг к другу. Я не говорю уж о повальном предательстве и бесчестии, воровстве и грабеже, издевательстве над слабыми. И не взирая на все это, я хочу, чтобы хранители добрых традиций еще больше любили страну и ее народ. И другие страны, и другие народы. Не знаю, как, но людям надо вернуть уважение к себе и веру в себя. Отдаю отчет в том, как много слоев человеческой окалины надо счистить с тела общества.

Не вижу смысла в деятельности Великого Веча Доброжилов под контролем Сатаны. Поэтому с этого момента оно прекращает свое существование. Что же касается домовых, то они отныне вправе распоряжаться своей судьбой сами. Единственное, что им отныне недоступно — это превращение в чертей, поскольку мы вооружили каждого из них надежной защитой, недоступной для понимания окаянных. Спасибо за честную доброжильскую службу. Прощайте.

Глава Веча не успел поклониться, как в каморке затрещали электрические разряды. Великий Дедка понял, что запущена программа уничтожения всей инфраструктуры. Как член президиума Великого Веча он был посвящен в секреты нейронно-логической системы — в четырнадцатом поколении компьютеров использовались биологические чипы, имеющие моральные критерии. Система в принципе не могла работать на Лукавого — безнравственные установки и команды запустили процесс самоликвидации. Никто не мог воспрепятствовать этому — между тринадцатым и четырнадцатым поколениями компьютеров существовала непреодолимая разница. Все равно, что между дубьем в руках питекантропа и межгалактической ракетой.

Тринадцатое поколение было цифровым, его легко можно было использовать в бизнесе, не заботясь о нравственной стороне дела. Четырнадцатое поколение в основе своей состояло не из машин, а из биологических организмов, генетически ориентированных на высокие нравственные критерии, в своей совокупности понимаемых как Добро. Поэтому силы Зла в принципе не могли поставить себе на службу систему-14. Но они могли пользоваться ею с помощью предателей из чиновных домовых. Поэтому и решено было уничтожить всю систему, чтобы никому не удалось по аналогии создать машину наивысшего уровня, где в основе была бы безнравственность.

И Великий Дедка, словно въявь, с великой радостью, видел, как испаряются компьютерные системы четырнадцатого поколения, разваливаются, как глиняные, мощнейшие гравитационные генераторы. Это означало, что сатанинские силы достигли своего предела не только в научно-техническом плане, а как бы уперлись рогами в непреодолимый для них нравственный порог.

Видел все это, должно быть, и Главлукавый, иначе не исчез бы, как ошпаренный.

— Что, выкусил? — вдогонку крикнул нечистому Великий Дедка. — Захотел, чтобы и я очертячился? Нет, бесовское отродье, не сдамся — твоя власть огромна, но не беспредельна!

Поскольку Главлукавого и след простыл, он продолжал гневаться молча. Остаться для Великого Дедки означало продолжать находиться в сатанинских силках и подчиняться. Расчеловечивание населения страны, начавшееся полтора столетия назад с бомбистов, набирало сумасшедшие обороты. И доброжилы ничего не смогли противопоставить этому. Они надеялись на то, что в итоге расчеловечивание превратится в свою противоположность, но когда это начнется и произойдет ли в обозримом будущем? Успеют ли люди вновь стать в полном смысле людьми или исчезнут с лица Земли? Что произойдет раньше — гуманистический взрыв или озверение?

И еще утешение, слабое утешение, было в том, что одичание людей он воспринимал как осатанение. И не путал при этом понятия. Ведь одичание — это уход и от Бога, и от Дьявола. Это превращение в степок лапшиных в новых русских, которые, как известно, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Дикарь конца XX и начала XXI века, не знакомый даже с азами культуры. Середина ХХ века поразила людей тем, что любители музыки, живописи и изящной словесности были комендантами лагерей смерти. Культура существовала сама по себе, а газ циклон Б для умерщвления — сам по себе?

Теперь же культура превратилась в бездейственное явление — и это была огромная победа Сатаны. Потом ему удалось подменить божественное, нравственное и духовное содержание культуры антикультурой — культом насилия и бесчеловечности, безнравственности и беспредельного индивидуализма, агрессивной рекламой женских прокладок, жевательной резинки и поддельных лекарств. Процесс одичания, как ни парадоксально, являлся отторжением дьявольской эрзацкультуры. Слишком заумно, чтобы можно было уповать на это.

«И это дорога к храму?!» — отозвалось болью в душе Великого Дедки. Впервые за два с половиной тысячелетия ему захотелось заглянуть в будущее: чем закончится нынешнее всеобщее безумие, найдут люди ответы на вопиющие вопросы, выдержат глобальное испытание или они уже находятся на последней прямой, ведущей к экологическому, ядерному или моральному самоубийству?

«А все-таки демонов приостановили», — подумал с удовлетворением Великий Дедка, хотя и понимал, насколько велика сила инерции, как быстро и легко идет процесс одичания, именуемый приобщением к цивилизации. Это каждый шаг, пусть даже самый маленький шажок, к овладению культурой дается человеку с огромным трудом. А ведь исключительно в культуре, в чувстве любви, а не ненависти, и спасение человечества.

Чем спасется человечество, узнать Великому Дедке уже не было дано. Доброжильский дух и мощь — оставили его: в каморке сидел древний-предревний старик, у которого сил осталось только для того, чтобы завершить собственную судьбу, прибегнув к последнему превращению.

С брезгливостью посмотрел на оставленный нечистым договор и почему-то с усмешкой подумал о том, что все равно девяносто девять процентов сотрудников госдепа Нью Голд Орды по причине неисправимой своей дремучести понятия не имеют не только о том, что это за this country, но и где она находится. И ровным счетом столько же убеждены, что они, кроме двух побед в мировых войнах, разгромили Чингисхана и что суд присяжных в Нью-Джерси под председательством Кареля дель Понтера приговорил его за попытку всемирного завоевания к штрафу условно. Поскольку обвиняемый пошел на сотрудничество с органами юстиции, а также обещал устроить новый поход на Русь. Так что с этой стороны угроза была не очень реальной, а в свете того, что Нью Голд Орду в обозримом будущем ожидала капитальная перестройка, представлялась вообще мифической.

Если по большому счету, то можно было уходить с арены практически с легкой душой. Пусть люди свою судьбу решают сами. Если, конечно, они еще люди. Если, конечно, у них есть душа. И если в ней живо нравственное чувство.

Напоследок Великого Дедку посетила простенькая, совсем незатейливая мысль. От нее даже слегка свежестью пахнуло. Она заключалась в том, что если мир создал Бог, то более последовательного защитника Божьего дела, чем он, Великий Дедка, вряд ли найдется. Ведь традиция — это защита первозамысла, его торжество и узаконение. Стало быть, он служил не столько язычеству, предрелигии, сколько Создателю, борясь с происками лукавых. Революции, реформы, всевозможные преобразования — все это самонадеянные попытки людей, обуреваемых бесами, усовершенствования Божьего замысла? Жизнь не может стоять на месте, но где та черта, до которой развитие находится в пределах, угодных Богу?

Глава тридцать четвертая

После налета бандитов и милиции Даша и Иван Петрович, боясь засады, не решились возвращаться в разгромленное и оскверненное жилье. Надо было подыскать новое, хотя бы на предстоящую ночь. Успокоиться, подумать и найти подходящие варианты. Оказавшись на проспекте Мира, залитым вызывающе яркими капиталистическими огнями, они не пошли ни на метро, ни на ближайшую остановку общественного транспорта. Во-первых, и там, и там их могли поджидать, во-вторых, вся Москва была оклеена портретами Ивана Где-то, следовательно, была реальная опасность, что бдительные доброхоты запросто могли сдать его в лапы милиции, тем более за обещанную награду.

На проспекте Мира поэт надел очки с затененными стеклами и поднял воротник куртки, не мешал Даше ловить какую-нибудь машину. Такси в столице практически не было — таксомоторы таксисты приватизировали и распорядились ими, как считали нужными. Власти полагали, что после приватизации проблем с такси у населения не будет, но вместо этого исчезло такси как вид городского транспорта. Хотели ведь как лучше, но теперь проезд на пойманной машине от памятника Пушкину до памятника Маяковскому стоил как поездка на «Красной стреле» от Москвы до Ленинграда, опять переименованного в Санкт-Петербург. Туда и обратно…

Наконец какой-то замызганный «Жигуль» прижался к обочине. Даша наклонилась к приоткрытому окну, вступила в переговоры с водителем. Потом обернулась и спросила у Ивана Петровича:

— А куда мы, собственно, едем?

— На Бутырский хутор, — неожиданно для самого себя ответил он и плюхнулся на скрипучее заднее сиденье.

Даша села рядом, повернулась к нему, чтобы уточнить, куда конкретно ехать, но ее опередил водитель:

— В общагу Литинститута?

— Именно туда, — подтвердил Иван Петрович, приникнув к окну, пытаясь определить, правильно ли они едут.

Мысль скрыться в общежитии Литинститута показалась ему стоящей. Правда, он не был там лет десять. Раньше бывал чаще — не раз и не два, когда закрывался ресторан ЦДЛ, а было не все выпито и не все обсуждено, они брали в пакеты выпивку-закуску и ехали к знакомым студентам или слушателям Высших литературных курсов. Для него, да и не только для него, он был как бы родным домом, и поэтому встреча с ним всегда трогала чувствительные струны в душе.

Иван Петрович еще помнил сквер перед общежитием, скамейки и клумбы. По центральной аллее прогуливались девицы, к которым они не очень-то успешно клеились. Хотя в то время вечера поэзии в Политехническом музее проходили с конной милицией. Были и они, молодые поэты, нарасхват, поскольку их приглашали на всевозможные молодежные вечера. Но по скверу гуляли высокомерные девицы, должно быть, из соседнего общежития медицинского института, с которыми молодые литераторы никак не могли найти общего языка.

А потом в сквере стали подрастать деревья, клумбы и скамейки исчезли, как и асфальтированная дорожка — длинная и прямая, своего рода символ их будущего. Деревья, образовав чащу, вытянулись на высоту нескольких этажей, и общежитие от этого стало приземистей и отчужденнее. Быть может, поэтому и не тянуло в него так, как раньше. Но вот жизнь обернулась к нему не лучшей стороной, и он тут же вспомнил улицу Добролюбова, дом 9/11.

Когда он мысленно назвал адрес, машина остановилась у входа в общежитие. Поразительно, однако чащобы тут не было, как и раньше горели фонари на сквере, где гуляли отдельно друг от друга студенты-литераторы и прежние напыщенные девицы. Оказалось, что не старом «Жигуленке» он подкатил, а на новенькой двадцать первой «Волге», как и положено, с зеленым огоньком. И водитель был в таксистской фуражке, добродушный парень, а не какой-нибудь эпохи Мордаря жлоб, берущий за каждый оборот колеса по червонцу — когда поэт вынул бумажник, чтобы расплатиться, тот сказал:

— Вы же по дороге со мной рассчитались. Забыли? Бывает, бывает…

Иван Петрович засомневался: откуда у него появились деньги, ходившие после реформы 1961 года? Ведь он, судя по всему, попал в начало шестидесятых годов. И в этом он убедился, когда вахтерша тетя Дуся, добрейшая тетя Дуся, молча, словно они расстались только утром, достала из ящика стола ключ и протянула ему со словами:

— Возьми, Ваня. В вашей комнате полы натирали…

— Спасибо, тетя Дуся, — как и встарь ответил он и нажал в лифте кнопку четвертого этажа, подошел к 116-й комнате и только теперь спохватился: а где же Даша? Тетя Дуся строго бы посмотрела не нее, потребовала документ и предупредила: пребывание в общежитии лиц, не проживающих в нем, строго до 11 часов вечера. Каких 11, он взглянул на часы, уже без четверти полночь! Хотел было вернуться назад, разыскать Дашу и уговорить тетю Дусю, чтобы она разрешила с женой остаться до утра. Не станет же она проверять, есть или отсутствует у них на этот счет соответствующие штампы в паспорте!

Иван Петрович, вертя ключ на указательном пальце, повернул назад, но тут дверь 116-й комнаты открылась и в коридор вышла Даша. В необычайно привлекательном нежно-розовом халатике, в шлепанцах на босу ногу и, взяв остолбеневшего Ивана Петровича за руку, молча затащила в комнату.

— Как ты тут оказалась?

— А вот так, — загадочно ответила она.

— Ты…- Иван Петрович хотел по понятиям тех времен назвать ее медиумом, а получилось по-современному, — экстрасенс?

— Ваня, да разве это так важно? — спросила она. — Чайник только что вскипел, попьем после всех переживаний и — на боковую.

Выражение на боковую было присуще не ее поколению и резануло слух. Никак он не мог то ли смириться, то ли свыкнуться к многочисленным своим приключениям — путешествиям во времени и в пространстве. Поэтому и не знал, как относиться к тому, что Даша, получается, обогнала его по пути в эту комнату. Хорошо это или плохо, радоваться этому или печалиться? Если ему не померещилось, размышлял Иван Петрович, лежа в постели с открытыми глазами, он встречался с самим Саваофом, после этого и пошли с ним приключаться невероятные истории. Но с кем могла встречаться она?

По странной ассоциации ему вспомнился алтайский поэт Шатра Шатинов, который за великие бытовые подвиги был лишен права проживать в общежитии, но, тем не менее, много месяцев жил в нем подпольно и неуловимо для коменданта, в прошлом надзирателя Бутырской тюрьмы. Поразительно, однако, когда в сквере завязалась драка между студентами и лимитчиками-строителями, Шатра выбежал на помощь своим и после победы над пролетариями шустро нырнул в общежитие. Интересно, Шатра все еще бродит по общаге? С помощью этой мысли Иван Петрович намеревался уйти от раздумий о необычном поступке Даши, о неизвестном будущем, которое уготовано им завтра.

Комнату то и дело освещали необычно яркие фары машин, идущих от кинотеатра «Орел», и Ивану Петровичу показалось, что рядом, у Даши, что-то ослепительно сверкало. Он повернулся, приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть странное сверкание, и когда очередная машина залила комнату светом, увидел, что под простыней действительно что-то светится. Вначале подумал, что в постель забрался какой-нибудь жук-светлячок, поэтому, боясь разбудить Дашу, поднял простынь, намереваясь поймать насекомое. И в свете очередной машины обнаружил на пупке Даши самый настоящий бриллиант.

Изумлению Ивана Петровича не было границ. Бриллиант в пупке — нечто запредельное, непонятное и нелогичное. Хотя и пирсингом называется. На руках, на шее, на голове, на ушах, пусть даже в ноздрях — это объяснимо и привычно, кроме последнего случае, но в пупке?! Может, она своего рода раковина, у которой в пупке растут драгоценные камни?

И тут опять пошло кино. Вот Даша в библиотеке взяла старинное «Евангелие» в золотом окладе, на метро доехала до станции «Алексеевская», поднялась на поверхность, но направилась не вниз по проспекту Мира, то есть домой, а повернула налево, в небольшой скверик, где на скамейке ее поджидал тот самый черт в черной шляпе, которого он спустил с лестницы!

«Что она делает?!» — воскликнул Иван Где-то, глядя на то, как Даша протянула демону «Евангелие». Тот галантно, но, не снимая шляпы — ведь под нею рога! — приложился к ручке дамы и повел ее по тропинке к микроавтобусу, который поджидал их на Староалексеевской улице. По дороге о чем-то болтали, звука не было — черт, должно быть, об этом побеспокоился заранее, заглушив разговор режущим ухо скрежетом.

Невероятно: Даша спокойно вошла в микроавтобус, где ее поджидали два молодых черта! Те самые, которые являлись за ее телом. Даша приспустила джинсы, подняла футболку, обнажив живот, и улеглась на скамью. Один из молодых чертей явно перевозбудился, вознамерился содрать с нее джинсы, однако старый черт дал ему увесистую затрещину. В руках у другого сверкнул бриллиант. Старый черт пшикнул каким-то спреем на живот Даши и ловко кривой иглой пришпилил, то ли свиной щетиной, то ли рыболовной леской, драгоценный камень к ее пупку. Удовлетворенно усмехнулся и жестом велел подниматься. Она взглянула на брызгающий лучами бриллиант, засмеялась от счастья и чмокнула благодарно черта в черную от щетины щеку. Сексуально озабоченный чертов племянник потянулся лапой к ее пазухе, но дядя лягнул его копытом, давая понять, что и сейчас не время заниматься этим, дескать, еще успеется. Даша в приподнятом настроении выскользнула из микроавтобуса и едва ли не вприпрыжку от счастья пошла домой.

Иван Петрович поднялся и подошел к окну. Сквер, который тускло освещали фонари, был пустынен. А ведь в молодости фонари были яркими! Но уловка с помощью воспоминания ненадолго отвлекла его от мыслей о предательстве Даши. Было одиноко и мерзко. И обидно, хотя двойник предупреждал его о расплате за любовь. Будить Дашу и устраивать разбирательство сейчас или ждать утра было одинаково бессмысленно: чего хорошего можно ожидать от девицы, обменявшей у черта Евангелие на бриллиант в пупке? Не получилось из нее Магдалины. Выходит, она и не любила его вовсе? Да и какие такие горячие чувства мог вызвать он, пожилой и уставший от жизни человек? Он полюбил ее искренне, она была его огромным счастьем. Ему и жить хотелось, потому что хотелось любить. Теперь не было причины жить.

В подобные тягостные моменты его тянуло к стене коммунаров. Последний раз он был там еще в советские времена. Настал момент вновь погрузиться в хмельную муть, забыться в ней, ночевать, где придется, у собутыльников или в вытрезвителе, а утром вновь похмеляться в страхе перед тем, что сознание прояснится.

Тетя Дуся недовольно ворчала, открывая ключом дверь, и он, оказавшись на улице, пошел к стене, по дороге поймав машину. Оказавшись на месте, Иван Петрович не нашел знаменитого пивного киоска из желтого рифленого пластика. И самой стены из старинного красного кирпича не было. Вместо нее стояло несуразное здание вроде бы кавказской архитектуры — крикливо размалеванное, вызывающе пошлое и с высокомерной башенкой, должно быть, для царицы Тамар или влюбленной Зухры. «Что-то торговое, но без круглосуточного духана, — определил он. — То-то еще будет, ой-йо-йой!»

С досады сплюнул и вдруг вспомнил о депутатской заварушке в Белом доме. Пришлось добираться пешком, поскольку никто не соглашался туда ехать. Белый дом два года назад был окружен только баррикадами, но теперь к ним, очень жидким, практически условным, добавилась колючая проволока и оцепление из мрачных и злых вояк в бронежилетах. Иван Петрович отыскал лазейку в оцеплении и спиралях Бруно, направился к костру, который освещал неровным светом кружок новых защитников.

Вначале никто на него не обратил внимания, слишком все были погружены в тягостный разговор о том, будет или не будет сегодня штурм.

— Я так скажу: нынешняя бандитско-чиновничья власть — это вам не бездарное ГКЧП с трясущимися дланями. Сейчас куда ни придешь, везде и всюду отстегивай. Чиновник не поставит закорючку, пока ему не сунешь в лапу. А сколько таких закорючек наворотили, а? Ворье превратилось в новую аристократию. Милиция — те же бандиты-рэкетиры. И вы хотите, чтобы они отдали власть? Умыли нас кровью сегодня в Останкине? Еще как умыли. Умоют еще, умоют, — сказал высокий парень и поднялся с корточек, чтобы поправить дрова в костре.

— Не каркай, без тебя тошно! — одернули его.

Огонь затрещал и оживился — в бликах света Иван Петрович узнал в парне забелдомовца в черной бейсболке и черной футболке. Бейсболка была та же, но вместо футболки — серая стеганая куртка.

— Самое обидное — я ведь эту банду в августе здесь же защищал! — воскликнул с горечью парень. — Как же, борцы за демократию, счастье народное, сволочи… Вот! — он вынул из кармана медаль забелдомовца, потряс ею и швырнул в костер…

— Было дело, подтверждаю, — сказал Иван Где-то, которому наскучило стоять за спинами.

— Ничего нового: тогда партбилеты в костры кидали, а теперь — бобдзедуновские медали, — произнес кто-то с издевкой.

— Ваня-бульдозерист, ты?! — не обращая внимания на ядовитое замечание, воскликнул парень и бросился обнимать его. — Да это же знаменитый Ваня-бульдозерист, который притащил могильную плиту для большевизма! Мы думали тогда, что танки пошли на штурм — с таким грохотом тащил плиту на железяке!

— В этот раз танки обязательно пойдут, — произнес убежденно Иван Где-то.

— И ты так считаешь? — опустив руки, спросил парень. — Значит, нас поимели, как хотели?

— Как фраеров, — прозвучал вновь голос с издевкой. — За что боролись, на то и напоролись.

— А я и не спорю, — сказал парень в сторону ядовитого голоса. — Если бы я тогда знал…- в голосе его зазвучало не только сожаление, но и угроза.

— Как вы грустно живете! Ни выпивки, ни закуски, — заметил Иван Петрович.

— Две недели ни воды, ни электричества. Это вам, забелдомовцам, выпивка и закуска привозилась не меряно, а на десерт — шалашовки, — под общий смех заметил тот же ядовитый голос.

— Вас точно так же используют, как и нас! Как вы этого не понимаете? Вы — массовка, которой прикрываются те, кто борется за личную власть! История повторяется. Трагедия повторяется в виде фарса! — неожиданно взорвался Иван Петрович.

— Мужики, этому бобдзедуновскому агитатору не мешает бошку оторвать! И его дружку. Ишь ты, медалями своими тут раскидались. Мы им, сволочам, так и поверили, — от костра отделился какой-то офицер в камуфляжной форме, в фуражке с летной кокардой, с забинтованной рукой на перевязи. — Валите отсюда, шкуры продажные. Ну!..

Офицер, судя по всему, только что побывал в аду возле телецентра и был еще в шоке. Он наступал на них, нещадно матерясь, и они пятились от костра. Пытаясь убедить его, что никакие они не бобдзедунисты.

«Если говорят о Бобдзедуне, значит, опять я Лимитград залетел»,- с досадой подумал Иван Где-то.