Оптимальный (часть 2)

Остаток вечера прошел спокойно — Иван Иванович Быстров больше не кричал, не всхохатывал, не пил коньяк. Заметно было, что он разрядился, наговорился всласть, и они почти по-светски беседовали о науке управления, когда Лада принесла чай. Кофе в доме Быстровых не пили, Иван Иванович считал его варварским напитком, совершенно бессмысленным для человека, если, конечно, он не собирается отплясывать какой-нибудь боевой танец. Поэтому Лада, предлагая гостю чашку кофе, положила предупредительно руку на плечо отца. Виктор Михайлович отказался только ради желания побыстрее уйти из гостей — ему не хотелось больше спорить с хозяином, он устал от него.

Лада осталась дома

Остаток вечера прошел спокойно — Иван Иванович Быстров больше не кричал, не всхохатывал, не пил коньяк. Заметно было, что он разрядился, наговорился всласть, и они почти по-светски беседовали о науке управления, когда Лада принесла чай. Кофе в доме Быстровых не пили, Иван Иванович считал его варварским напитком, совершенно бессмысленным для человека, если, конечно, он не собирается отплясывать какой-нибудь боевой танец. Поэтому Лада, предлагая гостю чашку кофе, положила предупредительно руку на плечо отца. Виктор Михайлович отказался только ради желания побыстрее уйти из гостей — ему не хотелось больше спорить с хозяином, он устал от него.

Лада осталась дома убирать посуду, это огорчило Виктора Михайловича, зато теперь он был убежден — звонила в гостиницу не она, и подумал, что, если еще раз раздастся звонок, надо отругать назойливую девицу. Иван Иванович в прихожей не надел, не вошел даже, а как бы впрыгнул в большие серые валенки, облачился в старомодное полупальто, прикрыл голову такой же старомодной шапкой-пирожком.

На площади было пустынно, тихо, морозно. Быстров похваливал чистый воздух, подышал им с удовольствием с минуту и тут же закурил.

— Ах, черт побери, надо было вызвать такси! — вспомнил он с досадой.- Пойдемте на автобусную остановку, а по пути будем ловить такси. Так вот, об одном человеке…

Балашов вздрогнул внутренне — вспомнил все-таки он о своем обещании, будет опять рассказывать…

— Был у меня друг детства Коля Белых, сын Петра Никифоровича. Учились в одном классе, но пока я закончил десятилетку, он прошел весь курс математического факультета. Одновременно закончил затем и филологический факультет. Поразительная память, совершенно безграничная доброта и полнейшая беззащитность — это Коля. Он многие книги знал наизусть — наверное, он ничего не забывал… Был такой случай. Появилась в нашем доме испанская девочка, раненая, на костылях. Разумеется, мы, мальчишки, в нее все любились, а Коля, чтобы научить ее русскому языку, сам выучил за несколько недель испанский… А потом — война… Вместе служили. Я в разведроте, а он в штабе переводчиком. Вначале он тоже был в разведроте, но я как-то увидел командира дивизии, рассказал ему все, упросил взять Колю в штаб, сохранить ему жизнь… Сам-то он, конечно, ничего не знал о моих, так сказать, интригах… Летом сорок третьего Коля вдруг зачастил ко мне, с ним что-то происходило, что-то мучило его… Может быть, он предчувствовал, что мне оставаться в живых, и рассказывал, рассказывал, рассказывал…

Однажды взяли в плен немецкого полковника, приказали доставить в штаб армии. Пока готовились к поездке, мы лежали с Колей на плащ-палатке в чудесном бору на берегу Донца. Философствовали, как обычно. «Ваня, понимаешь, — говорил он мне, — мы еще не знаем всех возможностей искусства. Научный путь познания мира — он все-таки измерительный, умозрительный, рациональный, технологический… А искусство (кстати, он терпеть не мог выражения- литература и искусство, словно литература не искусство) сочетает в себе осмысление мира с его обчувствованием. Это органичный, чисто человеческий и более древний путь познания. Возможности его совершенно фантастические, результаты могут быть ошеломляющие. Только была бы правильная методика, истинная, не ложная, не субъективная… Взгляни на звезды — видишь, какие они сегодня большие и яркие? Лермонтов почти перед смертью написал: «и звезда с звездою говорит». Там есть совершенно гениальные строки: «В небесах торжественно и чудно… Спит земля в сияньи голубом». Он видел нашу землю о т т у д а, о т т у д а, понимаешь?»… А потом, Виктор Михайлович, в небе загудел самолет. На войне, они, знаете, часто летают. Коля же прочел тогда стихи Федора Глинки:

И станет человек воздушный

(Плывя в воздушной полосе)

Смеяться и чугунке душной,

И каменистому шоссе.

Так помиритесь же, дороги,

Одна судьба обеих ждет.

А люди?- люди станут боги,

Или их громом пришибет.

Может, мне сейчас уже так кажется, не знаю, но мне почему-то помнится, что он несколько раз повторил последние строки: «А люди?- люди станут боги, Или их громом пришибет». Наверно, как он говорил, осмысливал их и обчувствовал… Утром мы тряслись в кузове полуторки. В кабине сидел майор-штабист. Сидели плечо к плечу, спиной к кабине. Немец перед нами на скамейке. Пошел дождь, остановились в поле — впереди тоже стоят машины. Чернозем в дождь — не асфальт. Погромыхивает, вокруг — ни кустика, спрятаться негде. Потом гроза разошлась, и вдруг в глазах у меня сверкнуло, помню только, как летел с кузова на землю.

Рядом шмякнулся и немец. Я поднялся, не соображая, что же произошло. Заглядываю в кузов — лежит посиневший Коля. Дырочка на каске, разорваны сапоги. Не меня убило, я же рядом сидел, не немца, не в другую машину молния ударила, а именно в Колю. Немец, вояка, молился, став на колени, я дал ему тогда под зад…

— Все это — чистая случайность, — не хотел говорить этого, но все-таки сказал Виктор Михайлович.

— Все-то вам понятно! — с укоризной произнес Иван Иванович. — А для меня загадка. Чем объяснить? Биотоки у него были помощней наших что ли, или, может, природа вообще, да и люди тоже, очень ревниво относятся к таким, как он? Посредственность предпочтительнее?.. Я ведь в этой каске до конца войны ходил — и ни царапины… Это можно назвать случайностью… Только потом я понял, что он был гениальным человеком, но ничего не успел сделать. Неужели он, читая стихи Глинки, уже предчувствовал то, что произойдет утром? Хотя, почему неужели — обстоятельства своей смерти многие описали — тот же Лермонтов, Пушкин, Джек Лондон… Для меня это загадка, Виктор Михайлович, на всю жизнь загадка. Загадка…

Быстров умолк, прикурил. И больше не говорил ни слова. Показалась машина с зеленым огоньком. Суетливо кинулся с поднятой рукой на проезжую часть, открыл дверцу:

— Садитесь, Виктор Михайлович. Заходите еще, спорить будем! Извините, если что не так…

Балашов вернулся в гостиницу уставшим, прямо-таки с гулом в голове от громкого Быстрова, неудовлетворенным -вечер был сумбурен, профессор юродствовал, а он, Виктор Михайлович, вел себя большей частью так, словно рейсшину проглотил. «3акомплесовано у профессора несколько цепей, — думал он, — неврастеник самый обыкновенный, вульгарис по-латыни, и вообще — какая-то богема. Он суеверен, да, да, суеверен. В голове у него жуткая мешанина — мезозоя и науки, странных фактов, амбиции и совершенно диких выводов! А Коля, Коля этот его — совсем прелесть, этакий вундеркинд, пророк в собственном отечестве! Стихи Глинки и смерть на следующий день от молнии — ха-ха! Какая же здесь загадка? И я хорош, ох хорош. Ладонька-детонька на защиту мою встала, дожил! Спать… спать…»

Виктор Михайлович отвлекся от воспоминаний — сон есть сон, о нем он беспокоился особенно ревниво. Но какие ни были богатые навыки аутотренинга у Виктора Михайловича, уснуть никак не мог — мелькали перед глазами Быстров и Ладонька-детонька, причем Быстров продолжал спор, орал и размахивал руками, корчил злорадные гримасы. Лада стояла перед столом с полным блюдом дымящихся пельменей и преглупо улыбалась. От вида этих пельменей у Виктора Михайловича перехватывало горло — зачем он только ел их перед сном? «Нет, пельмени прекрасные, восхитительные, вкусные, легкие, полезные, какие они хорошие. Хорошие, хорошие… После них такой легкий, приятный сон…» — начал мысленно твердить Виктор Михайлович, стараясь успокоиться и уснуть.

В конце концов впечатления дня в его сознании смазались, растворились друг в друге, он перестал их воспринимать, а затем они и вовсе развеялись, и тогда он уснул — беспамятно и облегченно. Через некоторое время он стал осознавать, что спит, но его что-то беспокоит, настойчиво требует к себе внимания. С сожалением выпутываясь из забытья, понял: телефон. В полусне-полусознании взял трубку, сказал что-то еще беспамятное и услышал в ответ вчерашний жизнерадостный и юный женский голос. Она говорила с нетерпением — еще бы, целый вечер звонила («По какому праву?»- мелькнуло у Виктора Михайловича), а теперь уже, наверное, слишком поздно. Она просила прощения за беспокойство, и он, пока приходил в себя, извинил ее, уверил, по привычке быть вежливым с дамами, что, мол, ничего страшного тут нет. К удивлению Виктора Михайловича, первой его мыслью, когда сознание полностью вернулась к нему и вспыхнуло, как лучевая трубка, не имеющая никаких пространственных и временныx ограничений, было: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Это было настолько неожиданно для него самого, что он, зажав ладонью микрофон, засмеялся, захохотал даже — ему открылся юмористический смысл этого странного выражения.