Мемуары А.Ольшанского (часть 15)

А в ЦДЛ витийствовали.

В то время ко мне пришло убеждение, что самая большая беда для России – болтуны. Их речи зажигают народ, по наивности он поручает им дело, даже управление страной, и тогда начинается новый акт трагедии России. Болтунами были Ленин, Троцкий, Бухарин, Хрущев, Горбачев, не счесть болтунов ниже рангом, а уж в писательском сообществе – это повальное заболевание, нечто гепатита, воспаляющего не печень, а серое вещество головного мозга и мышцы языка. «Глаза фарфоровые, а из жопы – пламя», — такая характеристика как нельзя лучше подходит к витиям времен так называемой перестройки.

Началась новая десталинизация, как

А в ЦДЛ витийствовали.

В то время ко мне пришло убеждение, что самая большая беда для России – болтуны. Их речи зажигают народ, по наивности он поручает им дело, даже управление страной, и тогда начинается новый акт трагедии России. Болтунами были Ленин, Троцкий, Бухарин, Хрущев, Горбачев, не счесть болтунов ниже рангом, а уж в писательском сообществе – это повальное заболевание, нечто гепатита, воспаляющего не печень, а серое вещество головного мозга и мышцы языка. «Глаза фарфоровые, а из жопы – пламя», — такая характеристика как нельзя лучше подходит к витиям времен так называемой перестройки.

Началась новая десталинизация, как бы третьи по счету похороны Сталина. Первые похороны состоялись в марте 1953 года – в мавзолей. Они, обернулись новой Ходынкой – погибло множество москвичей, пожелавших лицезреть исторический акт. Красная площадь была усеяна черными галошами с красной подкладкой — траурные цвета! Среди них были и галоши моего будущего тестя. Вторые состоялись спустя девять лет по воле Хрущева, говорят, в гробу из неструганных досок – под Кремлевскую стену. Третьи стали похоронами остатков, если так можно выразиться, сталинского сознания у народа. Как бы там ни было, а Сталин оставался в представлениях людей лидером нации, гораздо более успешным, чем все его преемники, вместе взятые. Последствия третьих похорон для народов, входивших в Советский Союз, ужасны – одни только человеческие потери сравнимы с потерями в Великой Отечественной войне. Налицо элемент мистики, как и с могилой колченого Тимура. Не взирая на предостережение, что его останки нельзя беспокоить, поскольку это обернется бедой, могилу все же вскрыли – и Гитлер напал на СССР. Сросшиеся пальцы на ноге у Сталина – тоже ведь какой-то знак, как и знаменитое пятно на голове Горбачева…

Власть имущие, или дорвавшиеся до власти, настолько не знают наш народ, его психологию, что никогда не достигают своих целей. Если власть говорит, что Сталин – тиран, узурпатор и кровопийца, то народ назло власти считает, что это ложь, наветы на вождя. Десталинизация сознания не могла не обернуться со временем как раз его сталинизацией – подтверждением тому может служить многосерийный телефильм «Сталин. Live» образца 2006 года, где образ Иосифа Виссарионовича трактуется в качестве мудрого руководителя страны и любящего, страдающего отца своего семейства. Я не принадлежу к поклонникам Сталина, но не могу ради какой-то конъюнктуры, и выгод в связи с нею, отрицать очевидные достижения, связанные с его именем, волей и умением. Одно время мне казалось, что бюрократия, в конце концов, победила его, как своего главного врага, но со временем убедился в том, что это далеко не так. Бюрократия и тут проявила свое невежество и бездарность – Сталин оказался не по зубам ни чиновникам, ни реформаторам, ни потомкам тех, чьих родственников и близких расстреляли в его время.

Как только в обществе чувствуется новый приступ сталинофобии, я спрашиваю себя: почему же ненавистники Сталина не организуют трибунал по осуждению его злодеяний? Разве нет документов, которые легли бы в основу обвинения, а затем и приговора? Видимо, такой процесс обернется лишь усилением в обществе сталинофилии, поскольку обвинителям не удастся доказать, что во времена Сталина уничтожали только невинных людей, исключительно заботников о народном счастье. Да, погибло множество тех, кто был попросту не при чем. Но в годы сталинских репрессий погибло гораздо меньше людей, чем после начала так называемой перестройки. Уж кто-кто, а Сталин прекрасно понимал, на что способна так называемая ленинская гвардия, залившая страну кровью в годы гражданской войны и красного террора, уничтожившая цвет крестьянства в коллективизацию и организовавшая голодомор – в последнем акте всенародной трагедии немалая вина была и его самого. Поэтому «перестройка» носила также характер реванша антисталинистов. Причем, особенно жаждали реванша потомки троцкистов. Практически всех их реабилитировали, но только не Лейбу Давидовича — кровавого демона революции, который во имя интересов Англии и Америки хотел за счет России разжечь пожар мировой революции, обрек на гибель, или был причастен к ней как политик, по крайней мере 12 миллионов россиян. Троцкий не был осужден юридически, поэтому и реабилитирован не может быть даже формально. Однако реабилитировать троцкизм — это все равно что реабилитировать красный террор, попытку устроить мировой пожар, уничтожение так называемых паразитических классов и прочие «достижения» большевизма, захватившего власть в России.

Деятельность Ленина финансировалась германским генштабом, а Лейбы Бронштейна — английскими спецслужбами и американскими толстосумами. Фигура Троцкого была настолько одиозна, что американцы даже не разрешили похоронить своего холуя в американской земле. В результате перестроечного и постперестроечного шабаша, поднятого неотроцкистами, народ имел возможность еще раз убедиться в том, что товарищ Сталин, оказывается, глубоко прав: в стране полно врагов народа. Вот их сколько вылезло на свет Божий, дождались своего часа! Кстати, формула «враг народа» — «изобретение» Лейбы Давидовича. И провал «перестройки», если хорошо вдуматься, произошел потому, что в ней много было посттроцкистских поползновений.

С развертыванием «перестройки» в стране ничего нового не строилось и не выстраивалось. Просто шло отрицание всего прошлого, отрицания чохом, без разбора, кто прав, а кто виноват. Разрушение всего и вся было налицо, а строительства – нет. Горбачев шел по стопам Хрущева, которого многие считают троцкистом. Но Хрущев все-таки строил что-то…

Появились первые кооперативы. Как ни странно, первым делом «перестройка» отличилась в переводе общественных, всем доступных туалетов, в платные. Власть не сумела решить проблему наведения порядка и чистоты в нужниках, поэтому она с великой радостью передала их в аренду предпринимателям. Начала как бы с самого конца социальной заботы. Да, там навели порядок, но в ближайших кустах и укромных местах такая «перестройка» обернулась дичайшей антисанитарией – народ за отправление естественных надобностей не привык платить, поэтому и гадил где только мог. Потом бывшие общественные туалеты будут приватизированы и перепрофилированы в магазинчики, в том числе продовольственные, и даже в кафе.

Кому-то в голову взбрело раздать по дешевке таксомоторы самим таксистам под тем предлогом, что частные такси будут работать гораздо лучше государственных. Машины разобрали, отремонтировали, перекрасили и распродали. Такси, как вид общественного транспорта, вообще на несколько лет исчез с улиц столицы. Но в окаянных головах прорабов «перестройки» и сменивших их радикальных реформаторов мысль о том, что не в частной собственности выход, а в самой эффективной, вне зависимости от форм собственности, не могла поселиться, иначе всё дело реконструкции общества пошло бы совсем иным путем. Впрочем, эта мысль до сих пор вне закона у власть имущих — и нашим кувырканиям пошла уже пятая пятилетка. За предыдущие пять страна разгромила Гитлера, стала второй державой мира по экономическому и оборонному могуществу, вышла в космос. А что дали пять пятилеток безумных и бездарных реформ?

Вернемся к цэдэловским витиям. Разумеется, каждый человек имеет право на самовыражение, публичное обнародование своих мыслей. Но при этом должен действовать механизм самоограничения, вплоть до самоцензуры. Без такого механизма свобода слова превращается в свободу и безнаказанности вранья, оскорблений, дезориентации людей. К сожалению, свобода у нас всегда оборачивается ликвидацией всяких ограничений для нечестных людей, ворья, бандитов, всевозможных деструктивных элементов. Такая «свобода» ведет не к гармонизации общества, а к анархии, хаосу и беспределу в мыслях и действиях.

Писательскую организацию раздирали противоречия и вражда. Часть литераторов либерального и прозападного толка создали «Апрель», деятели которого возомнили себя истинными реформаторами и перестройщиками. Получил и я письменное приглашение примкнуть к ним, но ни в какие новейшие объединения, в том числе и писательские организации не вступал. Руководствуясь принципом, что поступал в Союз писателей СССР, соответственно, в СП РСФСР, преобразованном в Союз писателей России.

В таких условиях писатели стали сводить друг с другом счеты. К примеру, драматург Оскар Курганов, лауреат Ленинской премии, один из авторов киноэпопеи «Освобождение», был обвинен чуть ли в не в мошенничестве на пару с каким-то прибалтийским изобретателем необыкновенного силикатного кирпича. Фронтовик Иван Падерин – в присвоении чужого ордена Боевого Красного Знамени. Якобы снял его с погибшего в бою офицера. Объяснения заслуженного, израненного солдата, одного из сподвижников маршала В.Чуйкова, казались не всем убедительными. Герой Советского Союза писатель Владимир Карпов на заседании парткома, по сути, отстаивал свое право писать о Г.Жукове…

Приближались перевыборы руководства в Московской писательской организации. Но кто мог объединить разношерстное и разнонаправленное сообщество писателей столицы? «Сережа, может, нам стоит поговорить с Юрием Черниченко на этот счет?» — предложил я Сергею Есину, который, тоже, как и Черниченко, второй созыв заседал в парткоме.

Почему возникла мысль о Черниченко? Он был одним из самых ярких публицистов той поры, причем, деревенщиков. Его знаменитые публикации и картошке, о комбайнах «Дон», утрамбовывающих наши поля, становились сенсациями. Как ни странно, его считали караимом – представителем немногочисленной народности, некогда входившей в Хазарский каганат, а потому по своей вере близкой иудейству. Не берусь судить, Юрий Дмитриевич имеет или не имеет никакого отношения к караимам, а если и имеет, так что же? Возможно, прочтет эти строки и грустно улыбнется, поймет, почему все его начинания встречали постоянное сопротивление. Он избирался депутатом, брал в аренду землю, организовывал фермерское хозяйство, Крестьянскую партию… Такой человек, как Черниченко, в словесных баталиях мог рот заткнуть кому угодно.

Сергею Есину мысль сделать Черниченко лидером столичной писательской организации показалась стоящей, и мы спросили об этом Юрия Дмитриевича, сказав при этом, что со своей стороны поддержим его кандидатуру. Но Черниченко наотрез отказался – видимо, у него было немало иных планов, более перспективных и многообещающих. Каково же было мое удивление, когда года через два Черниченко создал и возглавил свою писательскую организацию! Небольшую, в основе которой были, как водится, определенные идейно-политические воззрения.

Возглавить Московскую писательскую организацию после ушедшего в Институт мировой литературы Ф. Кузнецова претендовали Евг. Евтушенко, В. Шугаев, но стал первым секретарем Александр Михайлов. В то время, когда счетная комиссия подсчитывала голоса, я встретил Михайлова в коридоре перед Пестрым залом. Поздоровались, я сказал ему, что переживать не стоит — он получит большинство. Александр Алексеевич взял меня под руку и вдруг сказал:

— Саша, как же ты был прав в отношении Брежнева…

71

«Перестройку» я не принял сразу. Но потом мне померещилось, что Горбачев чуть ли не святой, которому бячное окружение не дает развернуться. Когда поделился своими соображениями с Анатолием Кривоносовым на одной из совместных прогулок по Никулину, он дал такую уничтожающую характеристику политике Горбачева, что я как бы «проснулся». Но не до конца, а оставался словно в полудреме, в которой пригрезилось, что, наконец-то, настало и мое время. Глаза не стали фарфоровыми, из заднего прохода не взревело революционное пламя, но всё-таки…

Возможно, было некогда вдумываться в тонкости происходящего, поскольку полностью мои мысли и чувства поглощались работой над романом «Стадия серых карликов». Работа шла невероятно трудно. Идти проторенными путями, писать очередную опупею, которых было множество, я не мог. К этому времени был наработан инструментарий – прежде всего, свое понимание искусства и литературы, своя эстетика, основанная на постулатах теории информации. До того, чтобы назвать всё это метареализмом, было еще далеко. До сих пор не понимаю, почему я всё это называю метареализмом — понятием, которое уже раз приказывало долго жить…

Не сюжет стал организующим стержнем произведения, а процесс осатанения общества. Нередко я попадал в тупиковые ситуации, но проходило время, и находилось художественное решение – наше подсознание, видимо, представляет собой сложнейший биологический компьютер, который помимо нашей воли и независимо от нас всегда находит решение. Надо только набраться терпения. Перевоплощение в образ Лукавого, а без этого нельзя было обойтись, давалось также нелегко. Порой казалось, что схожу с ума, а иногда приходил к таким выводам, о которых нельзя было и заикаться в романе.

Я писал роман, а он переделывал меня. Сейчас, двадцать лет спустя, это очевидно, а тогда я не понимал, что в моем сознании и душе происходит очередная, к счастью, последняя, капитальная переоценка, переналадка мировоззрения и убеждений.

Кем я себя мыслил? Прежде всего, художником-исследователем. Надо было художественно освоить, следовательно, осмыслить и обчувствовать, то, что произошло с нами в самом кровавом и катастрофическом для страны веке, не допуская ни над материалом, ни над собой никакого насилия, никакого нормативизма. «Косточка покажет», — в таких случаях говорила моя мать. Но я не чувствовал себя мебелью вроде зеркала, что приписал Л.Толстому «вечно живой» Ленин, который наградил человечество, как гонореей, примитивной и умозрительной теорией отражения. Художник не может безучастно «отражать» действительность, а тем более руководствоваться воззрениями какой-то группы, что в догматах «вечно живого учения» числится как принцип партийности. Художник – личность, в высшей степени индивидуальность, а не мертвое зеркало и не промежуточная шестеренка в механизме политических игр. И он обязан сообщить миру то, что до него никто не говорил, а если говорил, то не так ярко, убедительно и заразительно. Л.Толстому неведомо было слово «радиоактивность», если бы он его знал, то заменил бы в характеристике искусства понятие «заразительности» на него.

Меня вела интуиция. Как при написании рассказа «Сто пятый километр» я не понимал долго, что меня привлекает и все время ускальзывает от меня (а это была парадоксальная мысль о том, что технический прогресс разрывает межчеловеческие связи), так и в работе над «Стадией серых карликов» не шло в руки главное. Но подсказала сама «перестройка», которая давала примеры новых и новых благоглупостей. Я понял, что пишу антиреформаторское и антиперестроечное произведение. Роман-предупреждение, и это усилилось после того, как я возглавил управление литературы и искусства во Всесоюзном агентстве по авторским правам и стал сопредседателем советско-польской рабочей группы по сотрудничеству в области авторского права, что предполагало довольно частые поездки в Польшу. Там с опережением в несколько лет можно было видеть, что будет в ближайшие годы у нас, естественно, с поправками на наши масштабы и невменяемость правящих кругов, настроенных антипатриотически. Последнее весьма существенно: в Польше всё делалось во имя национальных интересов, во имя того, чтобы «Польска не сгинела», у нас же делалось всё во имя каких-то общечеловеческих ценностей, которые оказались прежде всего антироссийскими и антирусскими, антинациональными и антинародными. Речь шла о разрушении нашего государства – об круглосуточно говорили и писали так называемые «демократы», которые поддерживали националистические, читай антирусские настроения, в «братских» республиках. На подрыв СССР изнутри, то есть на «холодную войну», работали многие структуры США и их союзников – государственные и «общественные», колоссальные исследовательские и пропагандистские мощности, огромные финансовые ресурсы, поэтому было бы странным, если бы Советский Союз не распался.

Слово «революция» у меня давно вызывало аллергию, а Горбачев мыслил свою катастройку как продолжение революции. То есть, налицо было продолжение большевистской методы по преобразованию мира. Разница была в том, что большевики не затрудняли себя перед преобразованием мира его объяснением, а Горбачев под видом перестройки устроил в стране разгром без какой-либо стройки.

Когда я задумался над этим, то пришел к выводу, что преобразованщина всего и вся – происки Сатаны. Бог создал совершенный мир, но люди под влиянием бесовщины так изуродовали его, что он перестал быть гармоничным, нуждается в новых и новых реформах. Путь в никуда. Люди должны вернуться к божественной Гармонии, стало быть, к Богу, как к Истине. Это не означало, что надо стать «подсвечниками», как народ прозвал чиновников, стоящих по великим праздникам толпами на почетных местах в столичных храмах, а пройти путь к Создателю честно и осмысленно. Когда я это осознал, то перестал ходить в церковь. Хотя раньше, при советской власти, вместе с Сергеем Семановым, никогда не бывшим атеистом, ходил на Пасху на всенощную в Останкине… В результате внутренней работы, мучительных размышлений я пришел к Богу. И с тех пор не приемлю в отношениях с ним никаких посредников – это мое самое сокровенное, моя опора «во дни тягостных раздумий», мое спасение и вдохновение.

Потом, когда роман будет закончен, мне станут говорить, что он напоминает «Мастера и Маргариту» М. Булгакова. Видимо, виной тому имена и фамилии героев-поэтов — Иван Бездомный и Иван Где-то, а также то, что у Булгакова Воланд, а в моем романе – Всемосковский Лукавый. Но разница в том, что Булгаков заигрывал с бесовщиной, его Воланд с легкостью необыкновенной возбуждал в москвичах все низменное, а Всемосковский Лукавый, во всяком случае, его первая модификация, сам пришел ужас от того, на что способны его подопечные. То есть, осатанение по собственной инициативе населения шло как бы с опережением даже сатанинских планов. Поэтому-то он идет на соглашение с Главным Московским Домовым, что Зло должно быть Злом, а Добро – Добром, они не должны меняться местами, выдавать себя за другого. Иначе нарушится порядок вещей в этом мире. Объективно это, если не антибулгаковская позиция и антибулгаковское произведение, то нечто альтернативное.

И вновь придется нарушить хронологический принцип моих воспоминаний и перейти к роману «Евангелие от Ивана», написанному через много лет после «Стадии…» Я долго не приступал написанию его, хотя работа над ним не прекращалась. То и дело мысленно возвращался к своим героям, вел «записной лист» к нему – так я называю пометки, мысли, образы, диалоги, меткие выражения, которые накапливаю на листах бумаги. История осатанения в первом романе не была завершена, не нашлось и убедительного выхода из него. Надо было преодолеть бесовщину, она же воландщина, но как?

Невероятно, однако второй роман дилогии «RRR» написался удивительно легко. Начинался трудно, никак не разворачивалось действие, а потом вдруг пошли страница за страницей. Я не спешил, осаживал себя, а садился за стол – особого сопротивления материала не чувствовал. Это озадачивало и настораживало. Сейчас я даже не могу вспомнить, как написалась та или иная главка! Пришла мысль: а, может, я вовсе и не автор «Евангелия от Ивана», а всего лишь Публикатор? Зачем же я более пятнадцати лет тому назад ввел в первом романе такой странный персонаж? Неужели, уже тогда всё было предопределено? И Создатель испытывал меня трудностями при работе над «Стадией…», наблюдал за мной, куда пойду? Кем стану?

Только после того, как дилогия была написана, перечитал «Мастера и Маргариту» М. Булгакова, комментарии в пятитомном собрании сочинений. И поразился тому, что я родился 12 февраля 1940 году, а на следующий день, 13 февраля, в последний раз Булгаков пытался работать над текстом романа. Случайность? Первый раз «ММ» читал почти сорок лет назад – еще в журнале «Москва». Тогда он не произвел на меня особого впечатления, я не разделял всеобщего восхищения. Теперь же, были очевидны рыхлости и многословие романа, вызывало протест всепобеждающее всемогущество Воланда.

В тех же комментариях прочитал, что Булгакова беспокоило отсутствие музыкальности в тексте романа. Адель Ивановна Алексеева, автор многих произведений о художниках и музыкантах, прочитав «Стадию…», отдарилась своей книжкой «Звенигородская усадьба» и в дарственной надписи, в частности, написала: «Читая, я почему-то все время чувствовала ритм «Болеро» Равеля». Что стало полной неожиданностью для меня – Мориса Равеля никто не приглашал в оркестровщики «Стадии серых карликов»! Также случайность? Напротив, меня не один раз упрекали за то, что действие романа разворачивается слишком медленно, а я им отвечал: «Вы хотите, чтобы тягомотина всеобщего застоя преподносилась в ритме гопака?» Гармония – признак отнюдь не бесовщины. Следовательно, Булгаков был наказан дисгармоничностью своей главной книги за заигрывание с Князем тьмы?

После завершения романа началась новая полоса приключений с его изданием. Отнес в издательство «Эксмо» некой Надежде Кузьминичне компакт-диск, изданную отдельной книгой первую часть дилогию и в рукописи «Евангелие от Ивана». Разумеется, никто не дал расписки о том, что рукопись приняли. Больше года звонил этой Надежде Кузьминичне, почему-то каждый раз называя ее как Крупскую — Константиновной, но как бы я ее ни величал, рукопись исчезла бесследно. Мадам заверяла, что такого у них еще не было, она обязательно найдется, но «ищется» до сих пор. Тут нет никакой мистики – обычный постперестроечный бардак и полное бесправие автора. В издательстве «Терра» засомневались в коммерческой выгоде и предложили издать за свой счет. Нынче у нас, если не гарантирована прибыль в несколько сот процентов, ни за какие коврижки нынче не станут издавать книгу.

Прослышав о затруднениях с изданием дилогии, один мой армейский сослуживец позвонил и сказал: «Мы с женой решили дать тебе денег на издание книги». Особенно стоит отметить, что они люди глубоко верующие, что лишних денег у моих друзей нет, поэтому я принялся за поиски самого недорого издательства – им оказалось «Голос-Пресс» писателя Петра Алешкина. Издали довольно быстро, хотя с текстом дилогии издательский компьютер отказывался работать, а в Архангельске, где печаталась книга, выходило из строя оборудование. Но книга вышла практически одновременно с шумно разрекламированным телефильмом по «ММ», приправленным соответствующим конъюнктурным соусом. И тут Александр Ужанков, человек высокой духовной культуры, верующий также не по моде, а по велению души, истинный православный человек, выступает в «Литературной газете» со статьей на два подвала «Коту под хвост», в которой впервые проанализировал ущербность атеизма М.Булгакова и его романа. Там, где нет Бога, там Сатана – таким мне показалась основная мысль статьи. Я тут же позвонил Ужанкову, и мы целый день как бы сверяли свои мировоззрения. Поразило то, что мы, не видясь около двенадцати лет, ни разу не разошлись в оценке множества явлений. И еще больше убедился в том, что и статья Ужанкова – не случайность.

После выхода дилогии я как-то обратил внимание на то, что «Евангелие от Ивана» обладает чрезвычайно насыщенной и сложной метафористикой. Метафора, как известно, художественный прием, состоящий в иносказании, в переносе смысла, свойства, характеристики одного предмета на другой. В сущности, метафора представляет собой довольно сложное и неоднозначное явление, но это язык искусства, язык литературы. Когда писал роман, то не задумывался ни о каких метафорах, ни о метонимиях, а потом вдруг обратил внимание на них.

Прошу прощения, за слишком рискованные упрощения, но они неизбежны и необходимы для иллюстрирования моих рассуждений. Вот поэт Иван Где-то с невероятным трудом поднимается по лестнице, ведущей к Абсолюту, то есть к Богу. Метафора. Встречается с Саваофом. В разговоре целая гроздь метафор. «Большая драка была за тебя, душу то есть, между Великим Дедкой и Всемосковским Лукавым», — сообщает Саваоф поэту. Воспринимается как метафора – большая драка шла в обществе между разными силами, олицетворяющими разрушительные реформы и охранительными традиции. «Ты ведь захотел жить честно и праведно – вот и поживи так», — продолжает Саваоф. Опять метафора, поскольку это воспринимается как желание интеллигенции, в том числе творческой, жить не по лжи. И что же? Ивана Где-то живьем закапывают в могилу в халтурном гробу. Здесь две метафоры – ведь советскую литературу тоже в открытую хоронили, но хоронили в едва сбитом гробу. На могиле Ивана Где-то собираются поклонники его таланта – тоже ведь метафора, у так называемой умершей советской литературы много поклонников. Иван Где-то приходит в сознание и вылезает из могилы — и это метафора. Как и то, что он в растерянности, много раз повторяет фразу «Куда я лез, а куда вылез?», то есть в метафорическом смысле литераторы не имели представления, к чему приведет их желание изменить жизнь. В итоге даже в родной квартире Ивана Где-то поселился его антипод и графоман Около-Бричко – и это также метафора, поскольку жизненное пространство литературы заполонили графоманы, а истинных поэтов принуждают к жульничеству ради выживания. В данном случае Иван не должен «воскресать», поскольку в России любят мертвых, а не живых… Фактически за желание жить честно и по правде Ивана Где-то начинает преследовать милиция. Да и сама милиция в лице участкового Триконя, который задержал матерого бандита, он же, как выясняется, американский агент, вынужден скрываться в деревне у брата, не может в условиях всеобщего осатанения исполнять свой долг честно. Более того, за такое исполнение наказывают, понижают в звании, как подполковника Семиволоса. Вообще выживают из органов. Закон российского наоборота, о котором речь шла в первом романе дилогии, в действии.

Цепочку метафор можно продолжать до последней сцены, когда Иван Где-то после новой встречи с Саваофом с верёвкой на шее, стоит на цыпочках, иначе верёвка удушит, занимается возрождением погубленных душ, витающих в небесном эфире, возвращает их на землю, людям. Это метафорическое прочтение задач литературы и искусства в условиях воцарения Сатаны в душах соотечественников. Единственный выход из сложившихся условий.

Меня удивило то, что из одной метафоры вытекает следующая, из нее – еще одна и так до конца романа. Я так не задумывал, так получилось само собой? Полагаю, что это далеко не так. Налицо редкий прием, который можно назвать каскадом метафор, поскольку в поэзии существует каскад рифм: «Янка Купала с пьянки упала». Прошу прощения за ернический текст, но каскад рифм здесь уникален. Иногда каскадом называют набор метафор, но мне представляется, что каскадом можно назвать лишь те метафоры, которые вытекают друг из друга.

Более тридцати лет назад писатель Владимир Мирнев сказал мне о рассказе «В июне, после войны», опубликованном в «Огоньке»: «Ты сам не знаешь, что написал». Не без иронии тогда отнесся к его словам. А сейчас часто вспоминаю их, находя в дилогии то, о чем я не думал, что как бы не писал. Последнее, что на днях осознал: дилогия представляет собой развернутую метафору возвращения отечественной литературы к Богу. Когда поэт Иван Где-то первый раз встречается с Савафом, то он возвращает его на землю с наказом жить честно, как того сам пожелал. А не получилось. Почему? Да потому что не нашел Иван настоящей дороги к Богу, он это осознает только с веревкой на шее. Это путь отечественной литературы в ХХ веке, возвращение в лоно подлинной духовности. Ведь литература, как одно из духовных дел, возникла не по дозовлению начальства, а по воле Божьей, она от Бога, и теперь, как бы завершается двухтысячелетний цикл тем, что она возвращается к Богу.

72

Весной 1987 года мне предложили возглавить управление по экспорту и импорту авторских прав на произведения художественной литературы и искусства Всесоюзного агентства по авторским правам. Соответственно – членом правления ВААП, иными словами членом коллегии союзного ведомства, что было уже номенклатурой секретариата ЦК КПСС. Поэтому при предварительном разговоре в агентстве я сразу же усомнился в прохождении моей кандидатуры в отделах культуры и агитпропа ЦК, сказал, что меня утверждать надо в то время, когда А.Беляев и В.Севрук будут в отпусках или длительных командировках. ВААП курировал отдел международной информации, но без согласования с отделами культуры и агитпропа назначение на такую должность не могло состояться. В ВААП меня «успокоили»: есть и другие кандидатуры, к примеру, Юрий Идашкин. Знаете такого? Как не знать: литературный критик из лагеря журнала «Октябрь» в те времена, когда его возглавлял Всеволод Кочетов. Приходилось часто с ним общаться, когда Идашкин возглавлял государственную инспекцию по качеству издаваемой продукции в Госкомиздате СССР. Он дружил с Юрием Стельмаковым, помощником председателя Б.Стукалина. Вместе они ему ваяли документы и выступления. Я знал, что Стельмаков возглавляет в ВААП управление общественно-политической литературы, догадаться о том, что он продвигает кандидатуру своего друга на соседнее управление, было несложно. Как ни странно, я не расстроился, что мои шансы были довольно призрачными — мучился тогда с первым романом дилогии «RRR».

Шли месяцы, а движения с назначением было никакого. И вдруг осенью, действительно в разгар отпусков и бархатных сезонов, начались собеседования со мной в отделах ЦК. По тому, как со мной разговаривали, было ясно, что вопрос предрешен в мою пользу. Когда вам говорят: «У вас будет очень сложный коллектив. Вашего предшественника Сырокомского, например, специально выдвигали в партбюро управления, чтобы туда его не избрать. Имейте это в виду. Кстати, Сырокомский практически каждый день приезжал в отделы ЦК, чтобы посоветоваться…», то сомневаться не приходится.

Виталий Сырокомский многие годы был первым заместителем главного редактора «Литературной газеты», где его ценили. А. Чаковский писал романы и представительствовал, а В.Сырокомский был мотором газеты. При нем «ЛГ» была рупором, так сказать, официального либерализма, дозированного прозападного вольнодумства и борцом с патриотическими поползновениями в литературной среде. Потом В. Сырокомский оказался причастным к какой-то некрасивой таможенной истории — помню, как его, обескураженного и жалкого, назначали на коллегии Госкомиздата СССР заместителем главного редактора в издательство «Прогресс». Оттуда он ушел в начальники УЛИ – так сокращенно называлось управление литературы и искусства.

Кадры в управлении были еще те. Вообще в агентстве был заповедник для детей и родственников высокопоставленных работников ЦК, Совмина, КГБ, МИДа, Минвнешторга, деятелей литературы и искусства… Этой публике не пришелся по нраву Сырокомский, которого она тут же окрестила Сыром вонючим, создала ему такие условия, что он, бедняга, заработал инфаркт и больше болел, чем работал. Его регулярные походы в ЦК, как я предполагаю, были продиктованы не столько необходимостью посоветоваться, сколько присмотреть подходящую должность и уйти от коллектива, где его не уважали и презирали. Вскоре такое место нашлось: Сырокомского назначили главным редактором популярного еженедельника «Неделя».

Принимал дела от Александра Рункова, который много месяцев исполнял обязанности начальника УЛИ. Его я знал также по Госкомиздату – там он работал заместителем начальника Главиздатэкспорта. Интеллигентный и мягкий Александр Петрович не столько руководил управлением, сколько управление – им, поэтому он с радостью передавал мне дела. Но и не без обиды – все-таки надеялся, что его избавят от приставки «и.о», а поскольку не избавили, то перешел в замы к Стельмакову. К тому же, он не выносил поездок в ЦК, где его в секторе печати регулярно грозили исключить из партии. Уроки Сырокомского и Рункова я усвоил весьма своеобразно: за пять лет работы в агентстве я ни разу не ездил в ЦК. С кураторами созванивался по телефону, решал с ними вопросы, когда они приезжали на заседания правления, но по собственной инициативе – ни-ни. К тому времени с работниками ЦК можно и нужно было спорить, а не отвечать на всякую глупость солдафонским: «Есть!» Да и по положению член правления приравнивался примерно заведующему сектором ЦК, во всяком случае по льготам-привилегиям, поэтому куратор-инструктор не очень-то мог покомандовать в том деле, где он мало в чем разбирался.

Признаться честно, я не ожидал, что ВААП ведет огромную и сложную работу. В писательской среде считалось, что он лишь дерет комиссионные с гонораров. Для того чтобы работать в нашем управлении надо было знать отечественную литературу и искусство, иметь представление о том, что творится в этих сферах за рубежом, поскольку как бы там ни было, а мы отвечали за содержание произведений, права на которые закупали. Нужно было иметь представление об особенностях авторско-правовых законодательств стран-партнеров, о фирмах-партнерах, многочисленных авторских агентствах, издательствах и издателях. Знать авторов. Уметь вести переговоры, заключать контракты, добиваться их исполнения, поступления платежей.

У работников регионального отдела, между которыми были поделены все страны, существовал валютный план, за выполнением которого я следил с первых же дней. Мы должны были заработать на экспорте советских авторских прав средства на импорт зарубежных прав. Для этого в большинстве случаев советским издательствам достаточно было лишь направить нам заявку. За использование они платили в советских рублях — 60 процентов от высшей ставки в 400 рублей, то есть 240 рублей за авторский лист. А УЛИ выплачивало зарубежным правообладателям в иностранной валюте – из капиталистических стран из расчета 62 копеек за доллар, то есть по 400 американских «зеленых» за авторский лист. Иностранные партнеры были готовы за это на руках нас носить! Но валюту мы должны были заработать или же для покрытия разницы прибегнуть к государственной дотации. С так называемыми социалистическими странами мы расчеты вели в сэвовских рублях. Но были еще так называемые клиринговые расчеты — к примеру, в рупиях с индийскими партнерами. Расчетных валют было так много, что однажды на совещании управления на мой вопрос о сумме в рублях последовал встречный вопрос «В каких?». В сердцах я бросил: «Да в наших, деревянных!» Подозреваю, что после того совещания и прилепилась к советскому рублю кличка «деревянный» и получила широкое распространение. Показательно, что когда рубль стал укрепляться, кличка перестала быть общеупотребительной.

В управлении многое было запущено или сделано с перекосом. К примеру, с соцстранами существовала гроздь невыгодных для советских авторов соглашений. Болгары платили только три процента роялти (это цена сброшюрованного экземпляра книги без стоимости обложки), но только до определенного тиража. Сверх этого тиража вообще ничего не платили. Такие же дискриминационные соглашения для наших авторов существовали с другими странами. Когда я стал сопредседателем советско-польской рабочей группы по сотрудничеству в области авторского права, сопредседателем такой же советско-болгарской рабочей группы, то добился отмены дискриминационных соглашений. И заставил выплатить все долги – за счет этого валютный план УЛИ начал перевыполняться, а наши авторы – получить долгожданные гонорары. Как чувствовал, что надо спешить выбивать из них долги, поскольку страны были накануне больших перемен, а многие их издательства – перед исчезновением.

Вообще выбивание у иностранных партнеров долгов – это целая наука. Зарубежный издательский мир кишмя кишел всевозможными проходимцами, которые, издав книгу, тут же исчезали со сцены. Поэтому на Западе существуют специальные агентства, на услуги которых можно подписаться. За 20-30 долларов они пришлют вам досье издательства с данными о финансовом состоянии, с номерами счетов и телефонов, днями рождениями и адресами всех сотрудников и так далее. Поэтому на переговорах достаточно сообщить какие-либо данные из этого досье, чтобы у противоположной стороны поубавилось желание мошенничать, поскольку она понимает, что у вас достаточно материала для судебного преследования.

Наше издательское дело еще не стало стиральной доской для отмывания сомнительно нажитых капиталов, а на Западе пиратов и мошенников было предостаточно. Причем обнаглевших. Один пират-англичанин донимал меня тем, что вот он издал незаконно Советский энциклопедический словарь, получил немалый доход, но вы, мистер Ольшанский, ничего со мной не можете сделать. Как можно было бороться с такими наглецами, если час работы адвоката стоил минимум 250 фунтов стерлингов, а нашим юристам из Договорно-правового управления защищать наши интересы или наших авторов было нельзя? Книги советских издательств широко издавались для выезжавших из СССР эмигрантов. Мы научились даже определять пиратские издания: если полиграфия и бумага лучше, чем у оригинала, то это издание пиратское. Неоднократно я направлял председателю правления ВААП Н.Н. Четверикову записки с предложением создать Главное управление охраны авторских прав и интеллектуальной собственности с правами правоохранительной спецслужбы, но и председатель ничего поделать не мог – главной заботой у пришедшей с Горбачевым-Яковлевым группы было разрушение всего и вся, а не наведение порядка. Впрочем, и сегодня такой спецслужбы, которая бы тесно сотрудничала с правообладателями как внутри страны, так и за рубежом, с творческими союзами, до сих пор нет. Существуют подразделения в системе МВД, которые устраивают показательные рейды по борьбе с пиратами, но это типичное не то.

Однажды ко мне пришла группа западногерманских издателей прокоммунистического направления – «Киппенхойер» и другие.

— Раньше мы первыми получали новинки советской литературы, а в последнее время почему-то отдается предпочтение крупным капиталистическим издательствам, — заявили они.

— Вам никто не мешает издавать советскую литературу такими же тиражами. Мы будем лишь приветствовать вас, если вы будете книги наших авторов издавать лучше, чем капиталистические акулы.

— Но нам трудно конкурировать с ними!

— А почему советские авторы должны страдать по причине того, что вы хуже работаете, чем капиталисты? Почему права на произведения, уступленные вам на самых льготных, то есть невыгодных авторам условиях, очень часто не используются? А если мы продаем права «Бертельсманну», то вынуждаем его издавать книгу многотысячным тиражом, иначе им не покрыть солидный аванс. Кто лучше пропагандирует советскую книгу – «Бертельсманн», который издает книги тиражом 10-15 тысяч экземпляров, или вы, которые сидите на правах, как собаки на сене, а если издаете книги, то крошечными тиражами? Кто выгоднее автору – гонорар от «Бертельсманна» или от вас, которые вы порой и не платите?

— Мы пойдем жаловаться в ЦК.

— Желаю успеха.

Надо сказать, что реакции из ЦК на мое нарушение традиций сотрудничества с зарубежными коммунистическими издательствами, читайте – с компартиями, не последовало. Честно говоря, отсутствие реакции меня озадачило. Шел всего 1988 год, третий год «перестройки», стало быть, наверху уже был взят курс на разрыв отношений с зарубежными коммунистическими и рабочими движениями? С одной стороны, правильно, поддерживать и подкармливать малочисленные партии, не пользующиеся в своих странах никаким влиянием, не было никакого смысла, только себе вредить, но это вылилось затем в откровенное предательство тех наших искренних и преданных друзей, которые, как говорится, горой стояли за Советский Союз, что не всегда поощрялось соотечественниками.

Никогда не забуду как гневно бросал мне в лицо обвинения Войцех Жукровский:

— Вы предали нас! Мы вам верили, а вы оставили нас в самую трудную минуту!

— Скажите это Горбачеву!

Было обидно слушать эти слова мне, кто как раз поддерживал публикацию тех произведений первого секретаря Союза польских писателей, которые раньше по идеологическим причинам не публиковались у нас раньше. Жукровский вместе с Каролем Войтылой, будущим папой Иоанном Павлом II, под дулами немецких автоматов добывал в карьере камень. Пути молодых литераторов резко разошлись – Войцех придерживался социалистической, просоветской ориентации, а Кароль – прозападной и, став папой римским, внес колоссальный вклад в крушение советской системы. Причем антисоветизм и антикоммунизм были лишь камуфляжем русофобии и антиправославия.

А как было стыдно смотреть на экран телевизора, где разворачивалась позорнейшая сага о предательстве горбачевских руководством Эриха Хоннекера, много лет верно стоявшем во главе ГДР — советского агитпункта в Европе? Затем не пришли на помощь его преемнику Эгону Кренцу, которого посадили в тюрьму за то, что он якобы был причастен к убийству нескольких перебежчиков в Западный Берлин, а на самом деле очень много сделал для объединения Германии. Предали и Тодора Живкова… Это первые лица дружественных нам государств, а сколько было Жукровских, друзей нашей страны не столь известных, а то и попросту обычных людей, так стоит ли удивляться тому, что в бывших социалистических странах к России относятся сегодня гораздо хуже, чем в Западной Европе и Америке?

В первый же день моей работы произошел такой случай. Не успел я еще осмотреться на новом рабочем месте, как зашла секретарь и сообщила, что в приемной находится Даниил Гранин, просит принять его.

Ленинградский гость начал с места в карьер:

— Как же так, со мной ведет переговоры американское издательство «Даблдэй», которое готово заплатить аванс 2 тысячи долларов, а ваша работница заключила кабальный договор с другим издательством?

Что я, который находился в этом кабинете на полчаса больше, чем Гранин, мог ответить? Естественно, мол, разберемся и так далее. Гость был очень раздражен, меня удивило то, что он говорил только о своей обиде, не поинтересовался вообще состоянием дел или он знал о том, что я первый день на этой работе?

Работница, которая подмахнула контракт с другой фирмой, ушла в декретный отпуск, мне вообще так и не посчастливилось познакомиться с нею. Но продолжение разговора с Граниным последовало.

— К вам просится на прием некто мистер А. из «Даблдэй». Работал в американском посольстве вторым секретарем и был выслан за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом, — предупредили знающие люди.

Мистер А. зашел в мой кабинет как истинный хозяин. Причем недовольный подчиненными. Глаза у него излучали ненависть – зоологическую, надо заметить. Такую я замечал и у других гринго. Заложил нога за ногу и стал выговаривать:

— Вы думаете, что мы не знаем о вашем уставе? Мы все знаем! Как вы посмели заключить контракт на произведение моего друга Гранина, если я с ним договорился о том, что он уступает нам права на его книгу?

Я не имел представления, о каком уставе он ведет речь, да и не интересовался — вопрос был исчерпан до появления разъяренного мистера, контракт расторгнут, но бывшему второму секретарю надо было показать, кто теперь в СССР подлинный хозяин. Вскоре в министерствах и ведомствах, это уже было при Ельцине, появятся вот такие штатные, с огромными полномочиями, «консултанты», как написано в его, сохранившейся у меня, визитной карточке. Хотя я, разглядывая гостя из заокеанья, раздумывал: вышвырнуть, взяв его за шиворот, сразу за дверь или немного погодить? Он, видя, что я не завожусь, уловив в моих глазах интерес, который сравним с тем, с каким смотрят посетители в зоопарке на очередного представителя животного мира, быстро выпустил свой пар и удалился. Впоследствии я не раз встречался с работниками этого издательства, но ничего общего у них с поведением мистера А. не обнаруживал.

Из истории с романом Гранина мне надлежало сделать выводы. Стал выяснять, каким же образом был заключен контракт в обход автора. И оказалось: работники УЛИ считают, что авторские права принадлежат монопольно агентству. Поскольку в издательском договоре есть пункт, что автор передаёт права на три года издательству, а оно — агентству. Пришлось пойти на прекращение подобной практики. Работники управления сопротивлялись, но я стал требовать от них доверенностей от автора по распоряжению его правами, подписями под контрактами, привлекать авторов к переговорам. Прошло несколько месяцев и обязательное согласование с авторами условий контрактов превратилось в норму деятельности УЛИ. Но это не уменьшило волну критики со стороны правообладателей и недоброжелателей. Стреляют ведь не в налоговое управление, а в налогового инспектора, каким сделали агентство.

73

Но больше всего нареканий было по той причине, что агентство было монополистом и по всем постановлениям никто, кроме ВААП и без него, не имел права заниматься экспортом и импортом авторских прав. Острие критики было направлено на наше управление — деятели литературы и искусства были особенно недовольны.

Проблема была непростой, изобиловала многими подводными рифами. Я был сторонником демонополизации экспортно-импортной деятельности агентства, обсуждал проблему с начальством, выступал на заседаниях правления, доказывал, что без нее не обойтись, не унять шквал критики в адрес ВААП. Но демонополизация должна была обернуться и превращением экспортно-импортных подразделений в литературные агентства. В управлениях были подобраны кадры, накоплен опыт и связи со всеми партнерами на всех континентах, поэтому конкуренция с новыми литагентами нам не грозила. Надо было только разумно распорядиться своими преимуществами.

Однако самая большая беда в России – всеобщее бюрократическое мышление, бескрайняя догматичность представлений начальства о своих функциях. Одна из таких черных дыр в головах советского начальства – это стремиться во всем «действовать от достигнутого». Позиция сверхудобна и супербезопасна: берется какое-то явление, безусловно дозволенное верхним начальством и прилагаются усилия к тому, чтобы в предстоящий год или пятилетку обеспечить рост на этом направлении. Не резкий, чтоб не подумали: а что раньше делали? Твори, выдумывай, пробуй – это для таких романтиков, каким был я. Для замшелого начальства такой подход был неприлично несолидным. Позиция замшелых бюрократов привела страну к застою, а потом и позволила ее взорвать изнутри. По такой же причине не удалось и в ВААП спасти то, что в нем было накоплено ценного.

В первые же дни меня хотели привлечь в свои ряды группа старых работников агентства, которых набрал еще первый председатель правления Б.Панкин – до этого главный редактор «Комсомольской правды», после – посол СССР в Чехии, краткосрочный министр иностранных дел СССР после августа 1991 года, а потом житель королевства под названием Швеция. Эта группа держалась стаей. Как-то я ехал в автобусе вместе с начальником экономического управления агентства Гольским, которого я знал лишь шапочно да виделся на заседаниях правления. И вдруг Борис Николаевич сообщил:

— Александр Андреевич, мы собираемся часто в тесном кругу и обсуждаем возникшие проблемы. Приглашаем и вас на рюмку коньяку, приходите, не пожалеете!

Мне бы надо было изобразить на лице обилие радостных чувств, захвативших меня, но я не стал еще дипломатом, поэтому отнесся к предложению Гольского весьма сдержанно. «Куда они меня втягивают? – подумал я. – Желают контролировать мои действия? Опасаются меня, вообще, что это может значить?». Дело в том, что меня сразу же назначили председателем комиссии по рассмотрению деятельности регионального управления, которое было посредником между тематическими, функциональными подразделениями агентства и республиканскими, краевыми и областными отделениями. Служба была надуманная, лишняя, поэтому я поддержал соответствующую точку зрения, и управление было упразднено. Начинать карьеру с упразднения целого подразделения – на меня, конечно же, все сразу же обратили внимание, и вскоре я почувствовал, что многие мои начинания встречают глухое сопротивление. Среди девяти членов правления я был единственным членом творческого союза, прошедшим взлеты и падения, поэтому за свое место особо не дрожал, был готов ко всему.

Не могу не рассказать о льготах, полагавшихся членам коллегий союзных ведомств. Обслуживание в поликлинике № 1 в Сивцевом Вражке — мне и моей жене. Государственная дача, от которой я, даже не поинтересовавшись, какая она и где расположена, сразу же отказался в пользу работницы бухгалтерии, у которой было неважное материальное положение плюс дети. Путевки в санатории, лечебное пособие при уходе в отпуск в размере оклада (450 рублей), услуги книжной спецэкспедиции, специальная абонементная книжка для приобретения билетов в кинотеатрах и театрах по брони, «кремлевская авоська», то есть прикрепление к специальной столовой лечебного питания. О том, что это такое и какие я чувства там испытывал, написан очень злой рассказ «Огрызок французской булки», опубликованный в журнале «Форум». Есть он и на моем сайте в Интернете, что упрощает мою задачу.

В столовую на улицу Грановского меня повез работник управления делами, где и прикрепил к номенклатурному корыту. Месячная книжка талонов на обеды и ужины стоила 70 рублей – столько же доплачивало хозяйственное управление Совмина СССР.

К сожалению, я так ни разу не смог ни пообедать, ни поужинать, вместо них брал продовольственные заказы. Напротив столовой стоял дом, украшенный мемориальными табличками, как грудь Брежнева орденами, — оттуда приходили с судками за обедами, поскольку к распределителю были прикреплены не только персы (персональные пенсионеры) и старболы (старые большевики), но и часто их наследники. Поэтому когда работницы, подбиравшие в недрах распределителя продукты, вывозили в зал тележки с пакетами и громко объявляли фамилии владельцев заказов, то мне казалось, что идет перечисление персонажей из бессмертного сталинского «Краткого курса ВКП(б)».

По сравнению с теми благами и богатствами, которые присвоила себе ельцинская клика, ее приспешники и наследники, эти льготы можно считать нищенскими. Кстати, инструкторам ЦК КПСС не полагалась «кремлевская авоська» — об этом я узнал позже от генерал-лейтенанта В.Хохлова, работавшего в то время в административном отделе ЦК. Говорил он об этом с обидой: все считали, что и они прикреплены к распределителям, а их, выходило, костерили в данном случае зря. Они негодовали так же, как и так называемые рядовые граждане, и особенно «демократы», боровшиеся не против льгот, а за льготы.

Не скрою, мне было противно ходить за «авоськой». Но как писателю через распределитель мне нужно было пройти. Если бы были продукты в магазинах, я бы туда не ходил, но их не было. Своим отказом я только наказал бы свою жену, которую, каюсь, не очень-то баловал, поскольку мои карьерные кульбиты и выходки не лучшим образом отражались на благосостоянии семьи.

Ассортимент продуктов скукоживался. Запомнилось последнее посещение распределителя. Встретил там Виктора Прибыткова, знакомого еще по комсомолу, на то время недавнего всесильного помощника К.Черненко — депутата Верховного Совета СССР, члена ЦК КПСС. Мы стояли и рассуждали, как же отоварить оставшиеся талоны. Продуктов никаких практически не было. На полке стояло лишь несколько банок с вареньем.

— Может, набрать варенья да наварить самогону? — размышлял я вслух.

— А из варенья можно его варить? – засмеялся с трагическим нотками в голосе Прибытков.

— Еще какой! – воскликнул я с пафосом знатока.

Присутствующие с интересом поглядывали на нас – ведь этот диалог происходил во время развернувшиеся борьбы с алкоголизмом. Мы ерничали не столько по поводу отсутствия продуктов, сколько по адресу горбачевской кампании, давшей мощный толчок широчайшему развитию самогоноварения в стране.

Служилых «авосечников» открепили и велели получать заказы в буфетах по месту работы. Отдельные заказы для членов правления вызывали не лучшую реакцию в коллективе, но потом и эта практика прекратилась.

Сейчас многие явления и события тех лет видятся по-другому. С точки зрения печальных, зачастую трагических последствий, за которые ни у кого за явные преступления и волос с головы не упал. Стало понятнее, что атака на номенклатуру, поношение ее на всех страницах, каналах и частотах вызвала у нее адекватную реакцию. Среди «демократов» было немало деток и внучков ленинских гвардейцев, истребленных в годы репрессий, но они, несмотря на явную поддержку горбачевской верхушки и заокеанских благодетелей, не смогли ничего поделать с бюрократическим монстром, который начал в отместку за поношения делиться и размножаться. Из одного министерства образовывалось не менее десяти всевозможных научно-производственных и просто производственных объединений, ассоциаций, фондов, союзов и так далее и тому подобное. Бюрократия осуществляла структурную самоперестройку, готовилась к приватизации, то есть прибрать к рукам то, чем до сих пор управляла. В конце концов, она тихой сапой осуществила к 2000 году на постсоветском пространстве грандиознейшую акцию — великую бюрократическую революцию, которая сделала невозможной воссоединение разорванного на части некогда единого и великого государства.

Об этом речь впереди, а в самом начале девяностых годов меня поразило одно обстоятельство, которое на многое открыло мне глаза. На работе случился приступ радикулита, отвезли меня в Центральную клиническую больницу. Кололи вольтарен, а он запустил в моем ливере гастритно-эрозивные процессы. Появились шишки на лбу – грозное предупреждение. Сказал врачу. А она вдруг заявила:

— Ничего страшного. Это у вас клещики такие. Вы моетесь в ванной, а надо мыться в душе – клещики смываются. Сделаем соскреб, направим на исследование и назначим лечение.

Слушал я эту ахинею не без литераторского интереса. Полы паркетные, врачи анкетные – кто о здешних врачах не слышал такую присказку? А я чувствую, что у меня в желудке дела совсем никудышные.

— Нашлись клещики? – спрашиваю у врачихи.

— Нет, — отвечает она как бы между прочим, почти весело.

По ее понятиям больной должен был чувствовать себя на седьмом небе от счастья, а он вдруг заявил:

— Передайте по своей службе, что я с этого момента категорически отказываюсь от какого-либо лечения и пищи, пока мне не сделают гастроскопию. Кстати, я утром не завтракал и ничего пил, готов к исследованию.

Мою искательницу клещиков как ветром сдуло – видимо, это был первый случай, когда в Кунцевской больнице пациент объявил голодовку и полностью отказался от лечения. Спустя полчаса в палате появилась тетенька с гастроскопом и обнаружила у меня две эрозии, начинающие кровоточить. Меня тут же перевели во второй, гастроэнтерологический корпус.

Но я хотел рассказать о событии поважнее – о выборах первого президента России. В больнице был свой избирательный участок, я проголосовал за Николая Ивановича Рыжкова. За Ельцина, кстати, я никогда не голосовал, что позволяет мне уважать себя хоть чуть-чуть.

Новый мой врач был членом участковой избирательной комиссии и не удержался, поделился своим изумлением во время приема со мной:

— Знаете, сколько проголосовало в нашей больнице за Ельцина? Не проверите – почти 80 процентов!

— Он же обличает номенклатуру, борется против привилегий!

— Тем не менее, — и член участковой избирательной комиссии развел руками.

В Кунцевской больнице лечилась номенклатура из номенклатуры, в том числе и генеральные секретари в так называемом третьем инфекционном корпусе. Меня поразил результат голосования на участке для бюрократии, но и заставил задуматься. Честно говоря, порой веяло жутью от какого-нибудь престарелого мастодонта, тяжелой поступью шагающего по лечебнице. «Сколько же судеб, душ на твоей совести, дядя?!» — не раз и не два мысленно восклицал я, сталкиваясь с экземплярами, которые прошли 37 год, войну, послевоенное лихолетье, хрущевское дуроломье, брежневский застой. Ведь они уцелели даже при Сталине, обманули, перехитрили его, выжили – на них вообще пробы ставить негде. Они всё знают, всё умеют, знают всему цену. Своим голосованием они дали понять Ельцину, что не верят его популистским разглагольствованиям, твердо зная, что без них, без чиновников, без опытных и высококлассных бюрократов, ему не обойтись?! Каюсь, не раз я писал об этом, написал и здесь: мне кажется, что в свете результатов сугубо номенклатурного голосования при выборе первого президента России становится яснее и очевиднее то, что потом произошло со страной.