Мемуары А.Ольшанского (часть 14)

Московская писательская организация шефствовала над Коми АССР. По какой причине – неизвестно. Вообще в советские времена шефству начальство уделяло большое внимание, но ожидаемых результатов сдруживание коллективов по указке сверху не приносило. Разве что шефство какого-нибудь медучилища над стройбатом – в таких случаях брало верх взаимное притяжение полов. Под шефством чаще всего понималось бесплатное оказание помощи городских коллективов колхозам и совхозам в уборке урожая. Иногда это выливалось в строительство очагов культуры, помощь в ремонте школ. Какой смысл неизвестные авторы вложили в шефство писательской организации над автономной республикой – мне и до сих пор неизвестно.

Однажды в составе писательской бригады

Московская писательская организация шефствовала над Коми АССР. По какой причине – неизвестно. Вообще в советские времена шефству начальство уделяло большое внимание, но ожидаемых результатов сдруживание коллективов по указке сверху не приносило. Разве что шефство какого-нибудь медучилища над стройбатом – в таких случаях брало верх взаимное притяжение полов. Под шефством чаще всего понималось бесплатное оказание помощи городских коллективов колхозам и совхозам в уборке урожая. Иногда это выливалось в строительство очагов культуры, помощь в ремонте школ. Какой смысл неизвестные авторы вложили в шефство писательской организации над автономной республикой – мне и до сих пор неизвестно.

Однажды в составе писательской бригады полетел в Сыктывкар и я. Обычные выступления перед читателями, непременные возлияния по вечерам. Кроме того, оргсекретарь Московской писательской организации С.Колов и я должны были подписать договор о продолжении сотрудничества. На Сыктывкарском лесопромышленном комплексе, возле бумажной 8-метровой ленты, мчавшейся в бумагоделательной машине со скоростью 60 километр в час, я застыл как околдованный. Мне почему-то казалось, что бумажная лента мчит в электрическом поле, окутана голубым сиянием из потрескивающих искр. Видение было фантастическим, завораживали гигантские объемы машины и огромная ее производительность. Рядом стояли руководитель республиканской писательской организации Геннадий Юшков и Сергей Колов. В моей душе поднялась волна благодарности и признательности людям, которые сделали реальностью это чудо. К нам подошел какой-то лысый мужик в костюме с галстуком, взглянул на нас как-то сверху вниз и спросил не очень приветливо:

— Москвичи?

— Да, москвичи. Ну и что? – спросил я с вызовом.

Голубые глаза у мужика потеплели, он взял меня под руку и повёл по огромному предприятию, рассказывая, что здесь и к чему.

Бывает же так: с первых минут люди становятся друзьями. Это был генеральный директор СЛПК Николай Николаевич Балин. Он видел, как я смотрел на бумажную ленту, почувствовал во мне неподдельный интерес к делу его жизни. Тогда, еще возле новейшей бумагоделательной машины, я подумал о том, что вот о чем надо писать книгу.

Благодаря Балину нашел сюжетный ход, весьма актуальный в середине восьмидесятых, когда Брежнева уже не было, а застой продолжался. Дело в том, что крупнейший в Европе лесопромышленный комплекс, недалеко от Сысолы и Вычегды, предлагали построить ученые Петербургского технологического института еще в начале ХХ века. Там была идеальная точка для переработки древесины огромного лесного края. Идея дошла до миллионера Рябушинского, он приезжал туда вместе инженером-путейцем, будущим академиком В.Образцовым (к слову, отцом создателя театра кукол С.Образцова), который должен был определить возможность строительства железной дороги. Но разгорелась первая мировая война, русской армии понадобились автомобили, и Рябушинский вместо лесопромышленного комплекса принялся за строительство автомобильного производства в Симонове, которое стало истоком гиганта советского автомобилестроения – Московского автозавода имени Лихачева.

Но замысел не умер. Он стал делом всей жизни выходца из зырянского края ученого Н.Н. Тюрнина. Наконец, 9 мая 1958 года, в День Победы, что символично, пленум Сыктывкарского горкома партии объявил строительство лесопромышленного комплекса своим главным делом.

С увлечением я собирал материал о СЛПК. Перерыл архивы, перечитал все местные газеты, и обратил внимание на то, что стройка шла полным ходом несколько лет, а постановление правительства о нем было принято гораздо позже! В архиве нашел материалы научно-практической конференции, где прочел, что по своим климатическим условиям Сыктывкар можно приравнять к Южному Уралу – явно кто-то выдавал желаемое за действительное. И я понял, что материалы конференции являются своего рода пропагандистским материалом.

К этому времени Николай Николаевич Балин дал мне почитать рукопись воспоминаний Зосимы Васильевича Панева, председателя Президиума Верховного Совета Коми АССР. Рукопись дала мне много, но не отвечала на вопрос: так как же началось строительство гиганта?

Панев принял меня в тот день, когда наверху решили, что ему пора на отдых. И сказали об этом. Секретарь горкома партии, которая привела меня к нему, еще в приемной сказала, что он только что побывал в кабинете первого секретаря обкома партии.

— Зосима Васильевич, во время первой мировой войны французы издали книгу, в которой были сведения о немецких офицерах, которыми не располагал даже германский генштаб. Немцы взяли городок, где по их сведениям проживал, как они считали, крупнейший шпион, но он оказался всего лишь аптекарем, который любил читать местные немецкие газеты. И выуживал из них сведения об офицерском составе, так как там сообщалось, например, лейтенант такой-то из такого-то полка сочетался счастливым браком с такой-то. Вот так он и собрал материал для уникальной книги.

Я решил воспользоваться методом французского аптекаря, перерыл все сыктывкарские газеты и архивные материалы. И пришел к выводу, что строительство лесопромышленного комплекса началось явочным порядком, без постановления ЦК КПСС и правительства. То есть люди, которые решились на такой шаг, рисковали, если не головой, то свободой – это уж точно. Зосима Васильевич, расскажите, пожалуйста, как всё начиналось.

Панев просиял. Лучшего подарка, чем такой вопрос, в нелегкий для него день, вряд ли кто мог преподнести.

— Да, так оно и было, — подтвердил Зосима Васильевич, и мы оба оказались в атмосфере полного взаимопонимания и доверия друг к другу. – Мы начали его строить под видом создания строительной базы республики.

В то время он был заместителем председателя Совета Министров республики и курировал вопросы строительства. Надо было подвести железную дорогу, построить электростанцию. Кадры были – в республике по-прежнему было много лагерей с заключенными. Но не было денег, не было фондов. Каждый вагон цемента, оконного стекла, каждую тонну железной арматуры, каждый станок, грузовик надо было выбивать в госплане РСФСР. Дело дошло до того, что Панев в буквальном смысле подрался с председателем госплана! Стройка довела Зосиму Васильевича до того, что он стал весить всего около сорока килограммов, его отправили на пенсию по инвалидности – несколько лет приходил в себя, вновь вернулся в строй, стал президентом республики.

В последние годы либеральная пресса вколотила в сознание россиян, что коммунисты – это сплошной тоталитаризм, лагеря для заключенных, народная нищета и благоденствие начальства. Были карьеристы и душители свободы, были лепилы в НКВД, можно было получить несколько лет тюрьмы за колосок, подобранный на колхозном поле, но были и коммунисты, образ которых воплотил в кино актер Урбанский. И команда на фронте была такая: «Коммунисты — вперед!», после которой первыми в атаку поднимались коммунисты – есть такое стихотворение у А. Межирова. Поэтому в народе таких, как Панев, называли не иначе как настоящими коммунистами, как бы подчеркивая, что у них идеалы и образ действий — единое целое, и выделяя их от вообще коммунистов, в среде которых было немало проходимцев. К несчастью для страны, в среде так называемых демократов таковых неизмеримо больше.

Настоящим коммунистом был и Евгений Иосифович Лопухов, который ради того, чтобы заняться строительством СЛПК, попросился во времена еще хрущевской катастройки в Комисовнархоз. До этого он был начальником лесного отдела Госплана СССР. Когда я встречался с ним в его московской квартире, то Евгений Иосифович, услышав о Панине, сразу воскликнул: «О-о, это большой, верный сын своей земли!»

У Евгения Иосифовича в жизни тоже было немало значительных событий. Во время войны он написал записку Сталину о том, что необходимо деревянные ящики из-под снарядов возвращать на артиллерийские заводы. Когда наши войска отступали, было не до ящиков. А вот когда стали наступать, то пустые ящики или сжигались, или бросались на месте боя. И Сталин поддержал его: артиллеристы стали возвращать на заводы тару. Казалось бы, мелочь, но при огромных масштабах выпуска снарядов Сталин не позволил процветать бесхозяйственности.

Однажды в кабинете Лопухова в третьем часу ночи раздался телефонный звонок – тогда все работали по ночам, поскольку так работал Сталин. Звонил писатель Леонов, напрашивался на встречу. «Приезжайте», сказал Лопухов.

— Сейчас я нахожусь в поиске, мне хочется написать роман о самом важном. Вначале подумал, что это авиация. Побывал в частях, присматривался – понятно, что модно и очень важно, но я остался равнодушен. Потом задумался о нефти. Поехал на нефтепромыслы, растер ее на ладони, пахнет, что-то неживое — нет, и на это душа не откликнулась, — примерно так рассказывал Леонид Максимович главному лесному начальнику. – А вот о лесе я бы написал – живое, зеленое, шумит…

Вот тогда и подарил Евгений Иосифович главный конфликт романа «Русский лес» — между Грацианским и Вихровым. Леонид Леонов еще в 1956 году опубликовал произведение глубоко новаторское, первый, в сущности, экологический роман, экологический и в том плане, что метафора здесь заставляет думать читателя и о русском народе.

Итак, Лопухов стал проситься в Сыктывкар. Назначили его первым заместителем председателя Комисовнархоза. Другие не хотели ехать из Москвы в глубинку, а ему этого хотелось. Заседало руководство совнархоза, где обсуждались будущие планы строительства лесопромышленного комплекса, при керосиновых лампах! Во второй половине ХХ века!

Когда я с улыбкой напомнил ему о научно-практической конференции, где климат в северной республике приравнивался к южно-уральскому, Евгений Иосифович тоже улыбнулся:

— А как мы иначе могли убедить московское начальство, что именно тут надо строитель гигант?

Надо сказать, что Хрущева беспокоила проблема нехватки бумаги в стране. И он ее «решил» — стали возводить целлюлозно-бумажные комбинаты, к примеру, в Астрахани, где бы перерабатывался в бумагу камыш. Основа бумаги – целлюлоза, а ее и в камыше много. В дельте Волги его, мол, необозримые заросли, да и растет он всего один год, а не сто лет, как лес. Закончилась хрущевская затея тем, что в Астрахань стали возить древесину с… Сахалина. И когда она провалилась, в Сыктывкаре комплекс дало первую бумагу.

Чем больше я углублялся в историю СЛПК, тем больше убеждался в том, что это была поистине всенародная стройка. Первой была картоноделательная машина фирмы «Мицубиси». Для нее потребовался фундамент весом в несколько тысяч тонн, а в нем должны быть забетонированы около тысячи анкерных болтов, причем с высокой точностью — отклонения по вертикали не более 0.15 миллиметра! С помощью анкерных болтов к фундаменту прикручивается станина машины – если отклонения выше допустимых, то в машине может возникнуть вибрация, грозящая при огромных скоростях непредсказуемыми последствиями.

Для установки анкерных болтов приехала бригада специалистов из Японии. А наших медвежатников заела такая дискриминация. Надо сказать, что строили комплекс в основном зэки, а среди них были мастера на все руки. Довели свое возмущение до начальства и предложили обойтись без помощи японцев. И оно дало «добро».

Ситуация исключительная, риск огромный. В случае неудачи потребовалась бы переделка фундамента — потеря времени и денег, виновных могли упрятать и за решетку, а кто уже был за нею, то добавить срок. Отказаться от гарантированных услуг специалистов своего дела во имя сомнительного риска? И поверили кому – заключенным, потрошителям советских сейфов!? Но этот случай только подтверждает вывод о том, что СЛПК строили не перестраховщики, а люди с большой буквы, незаурядные личности. Из тех, кто в советские времена имели в партийной учетной карточке по целой грозди выговоров. Как ни парадоксально, однако специалисты с такими учетными карточками как раз и ценились, потому что они переживали не за свою шкуру, а за порученное дело.

Японцы почувствовали что-то неладное. По их расчетам они давно должны были приступать к установке анкерных болтов, а русские начальники говорили, им что на стройку ехать рано. Японцы стали говорить русским начальникам, что их уволят за нарушение сроков выполнения контракта, что они не могут сидеть без дела. Но русские их заверили, что они поедут в свою страну с самыми лучшими характеристиками.

А в это время на фундаменте устанавливались анкерные болты и завершалась заливка бетона. Можно лишь представить, во сколько бессонных ночей обернулся рискованный эксперимент, когда бетон застывал. Не поведет ли в сторону какой-нибудь из тысячи болт?

Наконец, бетон застыл. Проверили — ось ни одного болта не превысила допустимые отклонения! Все облегченно вздохнули и пригласили на стройку японцев. Те пришли в ужас от увиденного, но проверили все болты – поразились тому, как русским удалось с первого раза освоить все тонкости непростого дела? И совсем расстроились: не они выполнили работу, а за такое на фирме их ожидали крупные неприятности. Но русские начальники оформили так документы, что якобы они устанавливали анкерные болты с высочайшим качеством работы.

Вот так на стройке появились свои специалисты по установке анкерных болтов. Они пригодились в дальнейшем — на лесопромышленном комплексен одну за другой устанавливались новейшие бумагоделательные машины. Ну и сам факт, что зэкам позволили утереть нос японским специалистам также немало значил, способствовал тому, что после отбытия наказания многие из них стали кадровыми рабочими СЛПК. Среди них было немало и тех, кто был удостоен высоких правительственных наград.

Мои записные книжки переполнены различными неординарными событиями, которые произошли на лесопромышленном комплексе. К примеру, торжественно запустили процесс варки целлюлозы. Провели митинг, перерезали ленточки и повели высоких гостей угостить шампанским. Не успели открыть бутылки, как вдруг раздался взрыв. В суете забыли что-то открыть, в варочной колонне поднялось давление и жахнуло, украшая непроваренной целлюлозой все окрестности. Хорошо еще, что никто не погиб при взрыве. Потом КГБ выясняло – не диверсия ли, а причина состояла в неопытности.

Первый блин комом – эта поговорка стала почти правилом для комплекса. Картон, точнее тетрапак, предназначался для пищевой промышленности, в частности, для упаковки молока. Люди старшего поколения помнят времена, когда во всех продовольственных магазинах страны были молочные лужи. Треугольные пакеты из-за нарушения технологии при упаковке давали течь. Люди выбирали пакеты понадежнее, потому что они могли расклеиться в любой момент, тем самым увеличивая число худых. Все, кому было не лень, в средствах массовой информации да и на различных совещаниях клеймили бракоделов из Сыктывкара. Но то, что хорошо для Японии, для нас совершенно не годится.

И в Эжве, так называется огромный район с лесопромышленным комплексом, решили модернизировать картоноделательную машину под выпуск на ней пюрпака – современной упаковки молочных продуктов. Открывая сегодня по утрам четырехугольную упаковку с молоком или кефиром, никто и не догадывается, сколько же пришлось на СЛПК потрудиться, чтобы всем их продукция была чем-то само собой разумеющимся!

Варить бы эжвинцам бумагу из хвойных пород древесины и забот не знать! Так нет же, Балину и его нескольким единомышленникам покоя не давало то, что хвойных лесов становилось в Коми республике все меньше и меньше, а березы да осины, а их приходилось валить, чтобы добраться до ельников, десятками миллионов кубометров гнили на лесосеке. А если пустить и лиственные породы на бумагу?

Такой технологии не существовало во всем мире. Эжвинцы решили исправить положение и, конечно же, не без неприятностей. Стали добавлять лиственную древесину при варке – бумага от такой добавки получалась отвратительная. Помню, как производственники любыми способами пытались уклоняться от использования их бумаги – она напоминала собой мелкую наждачную, от которой мгновенно изнашивались печатные формы. Печатники негодовали.

Соответствующие письма шли в партийные органы, народный контроль, министерство. Николаю Николаевичу Балину и как руководителю, а к этому времени он стал генеральным директором СЛПК, и как закоперщику новой технологии, особенно перепадало на заседаниях коллегии министерства. Дошло до того, что его однажды там обвинили в том, что у него квартира есть… в Париже. Сейчас этим никого не удивишь, квартиры россиян и виллы по всему миру, а тогда заиметь квартиру в Париже – это пахло изменой Родине, незаконным вывозом денег за рубеж.

— Да, у меня квартире в Париже, — подтвердил Николай Николаевич обвинение в свой адрес. – Но это не французский Париж, а наш, сыктывкарский – так прозвали район, потому что там после 1812 года находились пленные французы…

Причину неудачи с использованием древесины лиственных пород он объяснял мне с максимальной доступностью таким образом:

— Если хозяйка варит борщ, то вначале в кастрюлю закладывает мясо, потом картошку и морковку, потом капусту, потом приправы. А что получится у нее, если она все это заложит в кастрюлю одновременно? Мясо будет сырым, а картошка разварится, капуста – тоже. Вот так и у нас было. Надо было варить целлюлозу из лиственных пород отдельно от хвойных – и у нас получилось, бумага пошла такая, что ее издатели и полиграфисты вырывали с руками.

За освоение новой технологии Николаю Николаевичу Балину и его единомышленникам была вручена Государственная премия СССР. Через некоторое время ему присвоили и звание Героя Социалистического Труда. Весть об этом я услышал на катере, когда возвращался из какого-то поселка в Сыктывкар. Николай Николаевич был в больнице. Я позвонил ему, поздравил с высоким званием и сказал, что в руках у меня бутылка коньяку, чтобы обмыть указ о золотой звезде.

— Эх, Александр Андреевич, да я бы с дорогой душой. Но нельзя никак – у меня в желудке сейчас 18 открытых язв…

Вот какой ценой доставались успехи и награды.

К большущему сожалению, несколько лет собирания материала, изучения всей прессы по лесному и бумажному делу, которую я всю выписывал, не привели к написанию романа. Почему? В стране началась так называемая перестройка, и основной конфликт романа, состоящий в том, что ради общего блага люди рискуют, большие дела начинают не с благословения начальства, а вопреки ему, перестал быть актуальным. Нужно было полностью менять замысел произведения, а это очень и очень нелегко. Я решил подождать несколько лет, пока все утрясется. Мне было стыдно перед Николаем Николаевичем и многими другими эжвинцами, но собранный материал не давал отключиться от первоначального замысла. До меня стали доходить отрывочные слухи о том, что происходит в Эжве. Потом, на рубеже столетий, узнал, что Николай Николаевич умер, так и не дождавшись обещанной мною книги. По сей день я часто мысленно возвращаюсь на лесопромышленный комплекс, прокручиваю в воображении различные сюжетные решения. Нет, желание написать книгу о гиганте лесохимии и его людях, по сей день не пропало. В моем подсознании вот уже много лет решается эта труднейшая задача, и я жду того момента, когда оно выдаст новое решение, и книга будет написана в несколько месяцев. К тому же, покоя не дает и совесть…

66

Поскольку мне пришлось собирать материал к роману о лесопромышленном комплексе, читать всю периодику по лесным и бумажным делам, то захотелось разобраться и в том, почему в стране, где сосредоточена четвертая часть лесов планеты, не хватает бумаги. Почему в стране в 1983 году было издано 1,49 книги для взрослых и 1,95 книги для детей и юношества в перерасчете на каждого жителя страны.

Оказалось, что нет бумаги, потому что нет по существу производства современных бумагоделательных машин для целлюлозно-бумажной промышленности. Не печатается много книг, потому что полиграфпредприятия находятся в чудовищном состоянии, а отрасли для выпуска современных средств полиграфии также нет. Макулатура, которую собирали в стране, не шла даже на выпуск бумаги для «учета-отчета», инструкций к товарам, билетов и тому подобное. Она в основном экспортировалась, а что оставалось – шло на стройматериалы.

Редакционно-издательские процессы также не модернизировались. Заглавным министерством по выпуску новой техники для них был… Минмашлегпищепром – об этом даже экскурсоводы на ВДНХ из павильона «Печать» не слыхали. Вообще тут, казалось, и Саваоф, а точнее крупный бюрократ, деля машиностроение для отраслей, попал в немалое затруднение, а затем, поразмыслив, возрадовался: «Машинерия для книги? Да сие же пища духовная! Так пусть и куется там, где и для пищи насущной и для ткацкого дела вкупе!»

Книги, преодолевая бюрократические препоны в издательствах, застревая в мезозойной полиграфии, печатались так долго, что писатели шутили: «Писал на современную тему, а когда вышла книга – оказалось, на историческую!»

Научно-техническая политика Госкомиздата СССР в лучшем случае могла быть охарактеризована как «наличие отсутствия». Техническое управление комитета активно внедряло фотонаборную технику второго поколения, позволяющую набирать не более 20 знаков в секунду, тогда как во всем мире перешли на технику четвертого поколения, например, лазерную, позволяющие набирать за секунду сотни строк.

А ведь в отрасли были энтузиасты, к примеру, мой товарищ, работавший в то время начальником госинспекции по качеству, В. П. Бужинский, который вместе с директором издательства «Юридическая литература» С.А. Чибиряевым с помощью ВНИИКП полиграфии собрали воедино лучшую отечественную технику в одном издательстве, где упразднили машбюро, младших редакторов. Книги объемом в 10 авторских листов в производстве стали находиться около полутора месяцев.

Приведу характерный пример. Когда в начале перестройки Госкомиздат СССР возглавил М. Ненашев и решил встретиться с писателями, то я заготовил для него три вопроса, по существу, три теста. Ответы на них должны были показать, отличает он лист печатный от листа фанерного или же нет. Одним из вопросов был такого содержания. Как сообщала такая-то французская газета автор, имярек, утром принес в такое-то издательство свою рукопись, вечером того же дня уже подписывал экземпляры книги друзьям. Вы полагаете, что такое возможно? Вопрос застал министра врасплох, и он, бедолага, ответил отрицательно.

А речь шла о системах оперативной полиграфии с использованием компьютеров, о малотиражных изданиях. На Западе шла торговля книгами с помощью книжных клубов, позволяющая допечатать книгу даже в одном экземпляре и доставить ее покупателю по почте или на мотоцикле.

У нас книжкино дело зависело тот множества министерств и ведомств, все было врастопырку, что делало невозможным научно-технический прогресс даже на отдельном участке, так как это делало беспокойной жизнь других ведомств. Естественно, на тех, кто возникал, как говорили тогда, сыпались все неприятности. Другими словами, это можно назвать классикой научно-технического застоя.

Весь мир тогда широко использовал покет-бук — издание книг карманного формата в мягкой красочной обложке. А в нашей стране не было клея для таких книжных блоков. Надо было испрашивать правительственного разрешения закупить у американцев. Пленка «Кодак» распределялась между издательствами буквально по метрам. Не было приличной цветоделительной техники, без которой книги даже по искусству выходили блеклыми, нечеткими, размытыми…

Ко всему прочему, вся хозяйственная система «развитого социализма», как повелели называть то, что сделали со страной по марксистско-ленинским догматам, экономика, которую Брежнев наградил кличкой «экономная», была ориентирована на вал, а не качество. Если тираж, то огромный, он самый экономный, востребованный полиграфией, поскольку не надо переналаживать машины и прерывать процесс – печатай и печатай. Книжной торговле возиться с малотиражными изданиями – нож острый, возни много, а навару кот наплакал. Между прочим, и в те времена книготорговля жила безбедно – четверть продажной цены шла в ее карман.

Тогда как автор нередко не получал даже одного процента от продажи. Хотя поэты, которые получали гонорар построчно и с учетом тиража, по причине малотиражности своих книг наносили экономический ущерб издателям. Они получали довольной высокий процент от продажи тиража. Так и должно было быть, поэтому после гайдаровских костоломных реформ издание стихов стало заботой исключительно самих поэтов и за их счет. И прозаикам, и поэтам, и другим авторам платили от объема книги – видимо, придумал эту систему знаток определения объема так называемой мягкой пахоты в сельском хозяйстве. Метод назывался «от колеса» — чем больше вспахал, тем лучше. Поэтому авторы и стремились прибегать к мягкой, а не глубокой пахоте. Были даже своеобразные классики преобъемного жанра.

Все свои изыскания и наблюдения сконцентрировал в статье «Лес-бумага-печать», с вопросительным знаком в заголовке, поскольку в ней предлагалось разработать и осуществить такую целевую программу. И рубрику для статьи придумал «Писатель ставит проблему перед Госпланом».

Отнес в «Литературную газету», где она попала к некоему М. Подгородникову. Давал читать, проверяя ее на писателях. Иван Стаднюк, прочитав ее, вот тогда и воскликнул, что это докторская диссертация на 10 страницах. Но иное мнение было в «Литгазете». Мое появление в кабинете у Михаила Иосифовича было равносильно приступу у него зубной боли. То это ему нравится, то другое – я терпеливо переделывал, но без выплескивания младенца. Полтора года мурыжил Подгородников материал – уже и Черненко отошел в мир иной, уже и перестройка провозглашена. Наконец, последний вариант, в том виде, в котором статья должна появиться в газете.

Однако я не мог не поставить о ней в известность Б.Н.Пастухова, который в то время возглавлял Госкомиздат СССР. Он был моим старшим товарищем, неожиданное появление статьи, где деятельность его ведомства представала в достаточно неприглядном виде, было равносильно удару в спину. К тому же, у него начались неприятности по поводу былых комсомольских дел. Поэтому я пошел к нему и сказал, что моя статья могла бы выйти одновременно и с его статьей, где бы излагались взгляды Госкомиздата. Пастухов обещал высказать свое мнение.

Спустя несколько дней я позвонил ему по вертушке из кабинета Феликса Кузнецова. «Я занят!» — грубо ответил Пастухов и положил трубку. Перед тем как позвонить еще раз, связался с помощником, узнать, нет ли у его шефа какого-нибудь совещания. Не было. Опять: «Я занят!». На следующий день получил такой же ответ.

Но вскоре Кузнецов сказал, что Пастухов позвонил в ЦК Альберту Беляеву и пожаловался ему: Ольшанский звонит ему по кремлевке, мешает работать. У него же нет вертушки и т.д. Я чувствовал себя с ног до головы в дерьме – оказывается, не представлял, что Борис Николаевич вовсе не тот, каким все эти годы считал. Это был удар под дых.

Вспомнилось, как мы, распластавшись, лежали с Ганичевым в жарках на берегу Байкала, и Валерий Николаевич раздумчиво произнес:

— Не на того ты поставил, Саша!

Для меня было полной неожиданностью, что я на кого-то ставил. Да я всю жизнь ставил только на самого себя!

Вместо своей статьи в «Литературной газете» я увидел огромный победный материал о сокрушительных победах на ниве книгоиздания, полиграфии и книжной торговли.

— Вадим, ты читал статью Пастухова? – позвонил я Бужинскому, ставшему к тому времени главным редактором издательства «Наука».

Бужинский и я задумали пригласить Пастухова в «Юридическую литературу», изготовить из его фотографии 3х4 огромный портрет, рассказать о проблемах, которые необходимо решить. Иными словами сделать его своим союзником. Вместо этого высокомерное чиновничье «Я занят!» и самоубийственная статья — ведь Вадим Бужинский хорошо знал мнение тогда второго человека в государстве Лигачева о книгоиздании.

Статья не стала опубликованным ответом на мою так и неопубликованную, я не сомневался, что после нее последуют оргвыводы. И не ошибся – Пастухова направили послом в Данию, где, как известно, в замке Конненбург, бродит тень отца Гамлета. То есть его задвинули в эту тень. Из-под нее Пастухов выбирался через героическую должность посла в Афганистане.

Примерно в 1975 году в воскресный день я пришел к нему в ЦК комсомола, чтобы снять вопросы по рукописи его книжки о совместной работе комсомола и профсоюзов. Борис Николаевич был предельно замотан, сине-черный на вид.

— Борис Николаевич, лет через двадцать мы вспомним все это и посмеемся, — участливо сказал я.

— Саша! Неужели мы будем живы через двадцать лет?! – воскликнул Пастухов.

К моменту, когда пишутся эти строки, прошло более тридцати лет. Я выполнил свое обещание – в дилогии «RRR», надеюсь, немало горького смеха о советских временах. Но после звонка А. Беляеву, что я ему мешаю работать, для меня Пастухов как бы перестал существовать – вижу иногда его по телевизору, а в ушах звучит: «Я занят!» Бог ему судья…

Чем больше пишу о своих метаниях и поисках, тем больше прихожу к выводу, что пишу книгу о том, почему в России жизнь через пень-колоду, почему народ богатейшей страны в мире живет кое-как, а не достойно и как давным-давно заслужил. И получается, что это книга о всевозможных мерзостях, которые стали для нас привычными. При попытке избавиться от них, мы, как собаки блох, нахватали недостатков со всего «цивилизованного мира» и живем еще недостойнее, чем прежде. Так почему же?

67

За несколько дней до смерти К.У. Черненко я принимал в Московской писательской организации известного доктора Бутейко. Он попросил организовать встречу с писателями, против чего ни у кого не было возражений. У Константина Павловича все лицо было в свежих шрамах, как он объяснил, выходили осколки стекла – результат происков конкурентов и недоброжелателей. В разговоре он намекнул, что был у Черненко – не знаю, его позвали или он сам туда напросился, но тогда мне подумалось, что мы накануне крутых перемен.

Когда Черненко умер, я сказал работникам «Московского литератора»:

— Вот теперь всё и начнется.

Потом Елена Черникова, ставшая хорошей писательницей, несколько раз с удивлением говорила мне о том, что когда началась перестроечная кутерьма, она часто вспоминала мои слова. Вообще-то, и к гадалке ходить не надо было: кремлевские мастодонты большей частью вымерли, народу надоели траурные дни, в стране всё одряхлело, поэтому без серьезных перемен не обойтись. Но никто не знал, что к власти придет безответственный болтун, начисто лишенный какой-либо государственнической интуиции, не представлявший последствия ни единого своего шага. Да еще полюбивший шумные камлания на Западе: «Горби! Горби! Горби!» Чем больше его там любили за уступки, тем больше презирали в собственной стране.

Времена стали такими быстрыми, что Феликс Кузнецов не успевал вносить изменения в свои публикуемые материалы. Однажды его на каком-то мероприятии уличили в том, что он в журналах опубликовал прямо противоположные оценки. Феликс Феодосьевич – большой мастер по части впаривания присутствующим своих оригинальных мыслительных продуктов. И стал рассуждать о неизбежности для руководителя некоего ролевого сознания. Дескать, какова должность, таково и сознание. Генеральная линия требует изменения мнения – завсегда, пожалуйста. В романе «Стадия серых карликов» руководитель литературного процесса Феникс Фуксинович представлен как последователь рулевого сознания, то есть сугубо бюрократического, руководящего. Конечно, если бы я не работал бок о бок с Кузнецовым, у меня не появился бы такой герой. Да еще с именем – Феникс, что означает нескончаемое возрождение, ну а фуксин — разновидность красной краски. К слову, я в этом случае был недалеко от пророчества: проработав много лет директором Института мировой литературы имени Горького и уйдя оттуда по достижении предельного возраста, Феликс Феодосьевич вдруг возродился в качестве первого секретаря Международного содружества писательских союзов, правой руки почти столетнего С.В. Михалкова. Нет, чтобы там ни утверждали коммунистические или буржуазные идеологи, они вечны! Хотя с Михалковым у меня были всегда добрые отношения, и время не умалило моего глубокого уважения к нему и к тому, что он делал и делает для писателей.

Меня всегда поражала в Кузнецове уверенность в том, что вокруг него сидят исключительно глупцы, которые ничего не понимают. Надо заметить, что особой смелостью Феликс Феодосьевич никогда не отличался. Вышло горбачевское постановление по пьянству. И надо же было такому приключиться: сотрудница аппарата Наташа З. накануне перебрала в ресторане. Надо сказать, что писатели, обзаведясь денежкой, приглашали отпраздновать свою публикацию девчонок из аппарата Московской организации. Кузнецов тут же собрал секретариат и настоял на немедленном увольнении З. Кто бы упрекнул его в мягкотелости? Да неужели никто не знал, какие нравы у писательской братии? Впрочем, увольнение З. пошло на пользу – много лет она на хорошей и высокооплачиваемой работе. И меня лукавый дернул опубликовать в те дни в «Московской правде» статью «Освобождение от рабства», где я призывал отказаться от спиртного, придти в себя, защищал семьи пропойц, предлагал заставлять их отрабатывать штрафы на общественно-полезных работах, выступал против повышения цен на водку, но последнее как раз из статьи куда-то исчезло.

Я всё больше и больше на заседаниях секретариата саркастически улыбался, слушая первого секретаря. К тому же для него я стал «хромой уткой». Он, видимо, считал меня человеком, близким к группе Черненко, поэтому предпочитал заменить меня на более полезного секретаря.

Вскоре и кандидатура нашлась – Вячеслав Шугаев. Познакомился я с ним на семинаре молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока в Иркутске в 1974 году. Он показался, что называется, своим парнем. Потом он как-то приехал в Москву и рассказывал нам, как в буфете «Литературной газеты» ему устроили публичную выволочку за русофильскую позицию. Как показало будущее, такое происшествие он вероятнее всего придумал исключительно для молодогвардейцев. К тому же, он жаловался на притеснения и в Иркутске.

Вадим Кузнецов и я задумали перетащить его в Москву. Но как? Для аппарата ЦК комсомола, где могли дать прописку и квартиру, он был староват. Оставалась единственная возможность – утвердить его на должность заведующего отделом центрального комсомольского издания, поскольку такая должность являлась номенклатурной и работник, занимающий ее, обеспечивался пропиской и через какое-то время – жильем. Прожужжали уши Ганичеву, а затем, когда в журнале «Молодая гвардия» освободилась должность заведующего отделом прозы — и Владимиру Фирсову, ближайшему другу главного редактора Анатолия Степановича Иванова, по чьим романам были сняты культовые фильмы «Вечный зов» «Тени исчезают в полдень». Фирсов – известный мастер переиначивания названий, имен и фамилий. Директора издательства Десятерика он называл не иначе как Червонец. Видимо, без него не обошлось переименование в нашей среде фильма в «Вечный зёв» и отчества автора – в Стаканыч.

Анатолий Иванов согласился, но поставил условие, что Шугаев должен будет отработать в журнале три года, от звонка до звонка. И ему пришлось отсидеть там этот срок, хотя Иванов к нему относился не лучшим образом. Недавно я в Интернете нашел утверждение, что Шугаев был яростным борцом с антисемитизмом. Но я его знавал совсем иным – разумеется, на словах. В действительности же он был ни антисемитом, ни русофилом, ни русофобом, а попросту литературным карьеристом, мимикрирующим под самую выгодную окраску. Стаканыч, видимо, его раскусил до самого донышка.

Не успел Шугаев появиться в Москве, как тут же под Загорском купил в деревне дом, обшил вагонкой. Кузнецов и я безуспешно искали избы по Подмосковью, а Слава решил дачную проблему сходу. Когда образовалось садовое товарищество «Московский писатель», Шугаев продал дом под Загорском и одним из первых построил дачу, которую тоже впоследствии продал. Он был способным писателем, но уж очень оборотистым.

Никогда не забуду, как Вячеслав однажды вытащил меня за рукав из ресторана в ЦДЛ в коридор, поближе к выходу на Поварскую улицу, и чуть ли не заикаясь, стал говорить:

— Саша, извини, меня. Но понимаешь, это любовь, она выше моих сил…

Я не мог понять, почему Шугаев вздумал передо мной извиняться, пока он не упомянул свою жену Элю, с которой вынужден был расстаться.

— Слава, чего в жизни не бывает… — разводил руками я, не зная толком, что же произошло.

— Извини, старик…

— Да с какой стати ты извиняешься…

— Ну, как же, ты…

-А-а, ладно…

Вячеслав, видимо, считал себя виноватым передо мной, как одним из устроителей перевода его семьи в Москву. Сцена в коридоре, признаться честно, меня тронула. Любовь – так любовь, ту ничего не попишешь. Не знал я, что он породнился с внучкой, если не ошибаюсь, Зинаиды Райх и Всеволода Мейерхольда. Никогда меня не интересовало, кто на ком женат. Но я знал прежнюю жену Шугаева Эльвиру, женщину яркую и своеобразную. Говорили, что она гуранка – так называются потомки смешанных браков забайкальских казаков и бурят.

Однажды Эля пришла ко мне в Госкомиздат и заявила, что она желает стать заведующей редакцией серии «Жизнь в искусстве». Ситуация сложилась пикантная. Она бывшая жена моего то ли друга, то ли приятеля, не знаю, как тут и выразиться. Я должен ей сочувствовать, иначе сочтет, что плохо отношусь к ней из-за Шугаева. А какие у них отношения – я ни слухом, ни духом. Пришла она к своему знакомому, но и задала же задачку!

С издательством «Искусство» я всегда был на «вы». Как чувствовал, что из-за него и уйду из Госкомиздата, откажусь от дальнейшей издательской карьеры. Да, я мог своим решением назначить ее заведующей редакцией, но что из этого получилось бы? В издательстве работали редакторы высочайшей квалификации, а кто для них Эльвира Шугаева? Да ее там, несмотря на сугубо сибирский характер, скушают за полтора прикуса.

— Эля, ты должна понять: тебе надо договориться с руководством издательства. Без просьбы издательства назначать тебя на эту должность бессмысленно. Не хочу обрекать ни тебя, ни себя на неприятности. Что от меня зависит – помогу.

Но Эльвира больше не звонила и не приходила. Следующая встреча состоялась с нею в конце 90-х годов. Я принес в журнал «Москва» рукопись романа «Стадия серых карликов», отдал ее Виктору Калугину, заместителю главного редактора, но он ушел из журнала, а на его место пришла Эльвира Шугаева. Вернула роман под тем предлогом, что такая литература имеет право на существование (спасибо за дозволение!), но они сатиру не печатают. Читала она в действительности рукопись или нет, однако посоветовала обратиться к главному редактору. Только я не мастер подобного жанра. Нет так нет, нечего навязываться…

А Вячеслав стал делать карьеру в Московской писательской организации. Стал председателем бюро секции прозаиков, секретарем правления. Но ему захотелось стать рабочим секретарем, то есть быть в штате и получать зарплату. Видимо, ставил не раз вопрос перед Кузнецовым, мол, я руководитель крупнейшего в организации творческого объединения, а Ольшанский всего лишь редактор газеты – это не мое утверждение, а реконструкция возможного варианта.

К тому времени Шугаев сдружился с Эрнстом Сафоновым, ставшим главным редактором «Литературной России». Как-то приехал старший брат Эрнста, мой сокурсник по институту Валентин Сафонов, который без всяких подходов спросил меня с осуждением:

— Ну что, стал служить им?!

В переводе на бытовой литературный язык это означало, что я стал служить евреям. Я отнес это выходку на счет горячительного, к которому Валентин успел изрядно приложиться. А надо было бы задуматься: от кого у него такое мнение, если не от Эрика? Друг которого стал, кажется, еврейским зятем? Стало быть, и Шугаев разносил слухи, что я служу евреям?

Интересно, а что говорили обо мне Сафонов и Шугаев зам. заву отделом культуры ЦК КПСС Альберту Беляеву – об этой встрече вскоре мне стало известно, однако без подробностей.

Развязка этой интриги произошла 14 ноября 1985 года, на отчетно-выборной конференции Московской писательской организации. Передо мной номер газеты «Московский литератор» за это число. Во время отчетного доклада Кузнецов потрясал перед делегатами газетой, утверждая, что тут редакция допустила крупную ошибку. Это был обычный его прием впаривания в мозги какой-нибудь выгодной для него информации. Я решительно не понимал, в чем дело. Мне надо было встать и спросить Кузнецова, а где именно ошибка?

Перечитал газету от корки до корки и только тут понял, что Кузнецов имел в виду. На четвертой полосе был напечатан некролог по поводу смерти писателя Василия Чичкова. Некролог был напечатан в «Литературной России», редакция «Московского литератора» один к одному перепечатала его, в таких случаях даже набор «Литроссии» использовался. В некрологе, подписанным Гришиным, Демичевым, Зимяниным, Яковлевым, Шауро, Лапиным, Пастуховым, Марковым не было фамилии Кузнецова. Поймать бы за руку Кузнецова, талдычащего: «В газете крупная ошибка!», предъявить ему номер «Литроссии», откуда перепечатан некролог, но я не придал этому значения. А вот когда вместо меня избрали рабочим секретарем В.Шугаева, то было уже поздно выяснять истину. Ситуацию с некрологом они использовали как наперсточники.

Потеря была небольшая: зарплата смехотворная – 190 рублей, но было обидно, что со мной так обошлись. При тайном голосовании в состав правления из нескольких сот делегатов против меня проголосовали всего 13 человек – они, видимо, поверили Кузнецову. Написал письмо Лигачеву не столько о себе, сколько о нравах, царящих в при подборе кадров, в том числе и в Московском горкоме партии. Потом мне и Верченко, и Селихов, и Колов, и Самвелян говорили: «Ты хорошее письмо написал». На этом дело и закончилось. Через несколько лет, когда Лигачев будет уже не при власти, от его имени ко мне придет писатель Анатолий Салуцкий и попросит оказать помощь в продвижении книги его патрона за границу. Политическими книгами управление литературы и искусства не занималось, надо было обращаться в управление общественно-политической литературы. При этом я предупредил Салуцкого: «Толя, дело это совершенно дохлое».

Феликс Кузнецов явно нуждался в поддержке либерального фланга – его не уставали упрекать за позицию по альманаху «Метрополь». Поэтому он любовно называл Шугаева «молодым руководителем литературного процесса», чем немало потешал меня. Шугаев вошел во вкус. Обнаглел. Одна деталь – появился он у нас на даче, не спрашивая разрешения, обошел комнаты на первом этаже, словно он, а не я был хозяином. Наталья моя была в шоке. Похвалился я перед ним одним редким растением, так оно в ту же ночь случайно исчезло. Это был совсем другой человек, совершенно не похожий на Славу Шугаева времен Иркутска и первых лет московской жизни.

Потом была эпопея с претензиями на место первого секретаря правления Московской писательской организации. Опять он появился у нас на участке, на этот раз с Геннадием Машкиным. С Машкиным, с которым я не раз встречался в Иркутске, у меня были прекрасные отношения.

— Гена, — попросил я, — постарайся убедить Славку, чтобы он снял свою кандидатуру. Не изберут его, только опозорится.

Перед этим сказал напрямик тоже самое Шугаеву.

— Ничего, изберут! – самонадеянно ответил он.

Не избрали. За него проголосовало меньше двадцати делегатов, тогда как только в бюро прозы входило около тридцати человек.

После этого Шугаев ушел на московское городское телевидение, вел публицистические передачи. Неудача его сжигала. В то время я знал, что он очень завидует Валентину Распутину – начинали вместе, у одного мировая слава, высокие премии, звезда Героя Соцтруда, а кому-то даже руководство писательской организацией не доверили. Но я не мог даже предположить, что Валентина Распутина он ненавидел. В результате всего этого Шугаев заболел туберкулезом, потом, кажется, раком и умер, не дожив нескольких лет до следующего столетия и тысячелетия. Сейчас это практически забытый писатель. Да и кто из нас нынче известный?

Когда я прочел Наташе эту главку, она, как обычно, сказала:

— Ты никогда не разбирался в людях.

«Разбираться» в ее понимании, видимо, означает знать всё наперед. Увы, какое время, такие и люди. Время уж очень мелочное было, а люди, прошу прощения за неологизм, — мелкачи. Особенно обидно за Шугаева — измельчал он, убив свой талант завистью и ненавистью, честолюбием и жаждой успеха, превзойти Распутина любой ценой. Поучительная судьба, заслуживающая драматурга или романиста. А Распутин стал великим писателем, потому что у него болела душа не за себя, любимого, а за свой народ, из сопереживания и сочувствия людям сотканы все его произведения, страдания современников стали страданиями писателя — на этом окреп и развился его талант.

68

Середина 80-х — время надежд. Общество жаждало перемен. Слово «реформы» приобрело магическую притягательность. Понятие «демократия» было незамедлительно приватизировано западниками-либералами, которое всё отечественное подвергли осмеянию и очернению. Ни история, ни традиции, ни очевидные достижения – ничто не могли остановить киллеров общества и морали. Они признавали только западные ценности и тащили страну в так называемый цивилизованный мир. Потом появились в министерствах и ведомствах американские и западные специалисты, которые, как видим на примере «консультантов» Чубайса, оказались шпионами из ЦРУ, да еще и мошенниками, контролировали процесс уничтожения экономического, оборонного и морального потенциала страны.

Горбачев безустали болтал о каком-то новом мышлении и общечеловеческих ценностях. Преподнес «подарок» стране: «разрешено все, что не запрещено». Иезуитская формула: старые законы не действовали, потому что были объявлены «совковыми», а новых – не существовало в природе. Можно было надеяться на сдерживающие моральные критерии, но и они подверглись осмеянию. Фактически общество оказалось без руля и ветрил, в правовом и моральном вакууме, ничем не ограниченное и ничем, кроме страсти топтать свое прошлое, не объединенное. В таких условиях были развязаны руки у различных нечистых на руку дельцов и проходимцев, стала возрождаться организованная преступность.

Журналы, не только толстые, но и тонкие, выходили гигантскими тиражами. «Перестройка» открыла путь на их страницы произведениям, которые запрещались безграмотными чиновниками, лежали в писательских столах или в архивах госбезопасности. В страну хлынул поток эмигрантской литературы – начался процесс объединения литератур, не только русской, но и украинской, белорусской и других национальных литератур. Кроме того, книжные прилавки запестрели обложками переводных книг западных писателей.

Всё это отодвигало текущую русскую литературу на задний план, еще недавно писатели, книги которых печатались огромными тиражами, оказались никому не интересными. В книжный бизнес ринулись криминальные и околокриминальные структуры, которые отмывали нечистые деньги, поскольку здесь можно было прокрутить огромные суммы за несколько месяцев. Тут уж стало не до морали и не до мастеров художественной литературы – пошел «дефектив», героизация бандитов и т.д. Это стало ясно в начале девяностых, когда власть захватил Ельцин. А в середине восьмидесятых народ испытывал прилив, видимо, последний раз в своей истории, немотивированного ничем пафоса.

Естественно, пошли поиски виноватых. В них оказались КПСС и русский народ. Из 18-миллионного партийного монстра выделили самую виноватую часть – номенклатуру, чиновничество. В общем-то, посыл верный. Только слишком уж много было вранья, облыжных обвинений. Я уже писал о том, что коммунисты были разные. Не все они были шкурниками и мерзавцами. Напротив, в партию отбирались самые достойные и перспективные люди, способные дело делать, работать с людьми, поднимать их на решение насущных проблем. Другое дело: как партия корежила этих людей, втискивала в свое идеологическое прокрустово ложе, поступала с людьми не лучше компрачикосов, которые выращивали уродов на потеху публике. Но отличать зерна от плевел никто не считал стоящим делом: задача состояла в том, чтобы устранить КПСС от власти, ликвидировать 6-ю статью Конституции СССР, закреплявшей за компартией роль руководящей и направляющей силы в стране.

Что же касается вины русских, то тут расчет основывался на том, что националистически настроенная элита в союзных республиках взорвет Советский Союз изнутри. Устранение КПСС от власти и подогрев националистических, русофобских настроений в нерусских республиках привел к распаду СССР.

В те годы я выписывал киевскую «Литературную Украину» на украинском языке, в которой публиковались статьи о том, что Украина находится на первых, в крайнем случае, на вторых местах не только в СССР, но и в Европе по добыче угля, выплавке стали и чугуна, сбору сельскохозяйственной продукции, по машиностроению… Да, на Украине было сосредоточенно около 40 процентов экономического потенциала всей страны. Но было гладко на бумаге, на которой печаталась эта газета и ее единомышленницы. Им казалось, что как только они освободятся от России, то сразу заживут как европейцы. Когда же СССР не стало, Украина испытала самый большой среди всех республик обвал производства – оно оказалось никому не нужным.

Далеко ходить не буду, сошлюсь на мой родной Изюм. Тепловозоремонтный завод, который в советские времена выпускал сотни восстановленных секций магистральных локомотивов, потерял все заказы, кроме украинских. Приборостроительный завод имени Дзержинского, который выпускал самую совершенную технику для оборонки, космоса и народного хозяйства, перешел на выпуск… домашних люстр. Оптико-механический завод, через линзы которого взирали на мир не только жители нашей страны, но и стран Европы, как Восточной и Западной – только очковых линз в год там выпускалось 22 миллиона пар, сегодня похож на фрагмент картины «Герника». Разрушенные и разграбленные цеха, горы строительного мусора. На этих трех заводах работало по крайней мере тысяч двадцать человек, и все они стали безработными, разошлись и разъехались кто куда.

Осенью 1984 года на нашем участке развернулась стройка. Бригада, с которой я договорился, год водила меня за нос, но к строительству так и не приступила. Фундамент сделали физики из института имени Курчатова – шабашничество у молодых ученых было не модой, а жизненной необходимостью. Залили они его так, как предыдущая бригада выкопала траншею – одна сторона на 30 сантиметров длиннее другой.

По участкам ходили комиссии, измеряли фундаменты и размеры помещений в построенных домиках. У наших соседей – писателя Юрия Миронова и его жены Любови Леонидовны, микробиолога с мировой известностью, комиссия обнаружила 14 лишних квадратных метров. Прорабатывали их на собрании, требовали укоротить площадь, то есть веранду отпилить. Причем, комиссия состояла из наших же садоводов. Это чистой воды мазохизм — притеснять таких же, как и ты, то есть притеснять себя во имя соблюдения каких-то норм, навязанных какими-то идиотами.

Очень хорошо иллюстрирует это существующая в местах заключения игра. В столешнице делается дырка, через нее пропускается суровые нитки, которой каждый участник игры должен обвязать свои гениталии. Концы на столе перемешиваются, каждый игрок берет в руки одну нитку, и по команде начинают тянуть. Причем, не жульничая, не ослабляя и не натягивая рывком. Нередко получается, что кто-то сам себе «отрывает» свое хозяйство. Веселье начинается тогда, когда при разборе, кто кому «отрывал», обнаруживаются именно такие невольные мазохисты. Варварская игра, но поучительная!

С огромным трудом, с помощью Володи Шленского, я купил несколько тысяч штук кирпича, чтобы физики сделали цоколь. Надо было делать его повыше, но политбюро правило в такой стране, где глина была в страшнейшем дефиците. Неужели мозговая сухотка выжившим из ума старым пердунам не позволяла родиться простой мысли о том, что народу надо помогать обзаводиться своим жильем, дачами, строиться? Неужели кирпичный завод – сложное производство? Просто власть и народ жили так далеко друг от друга, что, казалось, на разных планетах.

Как только цоколь был готов, я поехал в Изюм и попросил помощи у брата. Приехала и сестра Раиса, со своим зятем Николаем Петренко. С ними и два строителя – Сергей Иванович со своим напарником.

Коробку возводили из двух домов – стандартного брусового и сруба. У одного брус 10х10 сантиметров, а другого – 17х17. Я обеспечивал стройматериалами, гвоздями, рыская по Москве и по Подмосковью, причем на общественном транспорте, так как машину пришлось продать – иначе на какие бы деньги строилась дача?

Лесоторговые магазины были пусты. Люди чуть ли не с ночи занимали очередь, чтобы хоть что-то купить. Четвертая часть всех лесных богатств у нас, около ста миллионов кубометров каждый год сгнивает на лесосеки – цифры эти я хорошо знал. Почему же власти не могли организовать обеспечение людей стройматериалами? В военное время на пустом месте за два месяца налаживали выпуск самолетов, а в мирное были не способны увеличить производство лесопилок?

Как я ни старался, не мог купить паклю. А как класть брус без нее? Хоть покупай километр веревок и распускай на паклю. Но выход нашелся – в лесу на болотах рос мох сфагнум. Вообще-то в старину клали избы именно на мох – он пропускает и очищает воздух, во влажную погоду набухает, к тому же он антисептик. Между прочим, именно благодаря мху в нашем доме никогда не бывает запотевших стекол, даже в том случае, когда на печке кипят несколько кастрюль.

За двадцать дней каркас был возведен под крышу. Спасибо Виктору Андреевичу и Раисе Андреевне, Николаю Петренко, Сергею Ивановичу и его напарнику – тогда они сделали всё, что могли. На следующий год Сергей Иванович и его помощник сложили печь. Настоящую сибирскую, трехходовую, рассчитанную на крепкие морозы, поскольку Сергей Иванович родился в Сибири, а жить пришлось ему в Изюме. Моя жена каждый раз вспоминает их добрым словом, когда печка начинает давать тепло. Зимой от минус двадцать в доме до плюс двадцать пять требуется всего около четырех часов. Жена так любит печь, что внук даже ревнует наш тепловой «комбинат».

После мучений в мокром торфе, возни со стройматерилами, ночевок с минимуом удобств, я поехал с группой писателей во Францию в качестве руководителя. И вот сижу на переднем сиденье туристического автобуса, который идет по шоссе вдоль Средиземного моря. Из кожи моих кистей еще не вымылась чернота грязи и торфа, еще не забылись приключения с добыванием стройматериалов, и вдруг автобус догоняет и долго едет за грузовиком, в кузове которого лежат аккуратнейшие пачки досок – двадцатка, тридцатка, половая доска. Каждая пачка в полиэтиленовом пакете. Как вспомнил, как я покупал чудовищную по качеству якобы обрезную доску на обрешетку крыши, то от обиды чуть не заплакал.

За руководство группой путевки продавались за полцены. В нашей группе практически все друг друга знали, поэтому особых межличностных трений не возникало. Но каждый день надо было решать массу организационных вопросов. То, что в группе преимущественно писатели, принимающей стороной не особо учитывалось. Поэтому я не вводил строгий распорядок, если нужно куда-то человеку, пусть идет, но обязательно во столько-то должен быть в месте сбора.

В Марселе поэт Олег Дмитриев, его жена Наташа, писатель Теодор Гладков и я решили побывать в алжирском микрорайоне, как раз там, куда нам не рекомендовали и носа показывать, поскольку туда даже полиция не ездит. И вот мы пошли шеренгой по улице. Почти двухметровый Дмитриев, весом килограммов сто пятьдесят, Наташа, Гладков, которого из-за кожаной куртки даже на плац Пигаль сутенеры принимали за комиссара полиции, ну и я, где-то в районе ста двадцати килограммов, медленно прошествовали по запретной зоне. Навстречу нам не попался ни один человек, мы не увидели ни единого ребенка. Видимо, наша наглость обескуражила туземное население, и оно сочло за благо не вступать с нашей живописной командой в контакт.

Мы должны были лететь из Марселя до Парижа на самолете, но обслуга аэропорта забастовала. Сидим час, другой, неизвестность раскаляет нервы, ко мне то и дело подходят члены группы, чтобы узнать новости. Я не волнуюсь, потому что беспокойство тут же передастся группе. Выждав положенное время, иду с переводчицей к администрации, требую накормить группу обедом. Никаких вопросов. После обеда настроение у моих спутников поднялось, а вскоре и последовало приглашение пройти на посадку. Конечно, мы безбожно опаздывали на парижскую встречу с активистами общества «Франция-СССР», но ночевать будем не в зале ожидания, а в отеле.

Ко мне подошел писатель Анатолий Медников и сказал:

— Ну, Александр Андреевич, у вас и выдержка!

К Франции я остался равнодушным. Конечно, каждому литератору обязательно надо побродить по Лувру, иметь представление, что такое Елисейские поля, Латинский квартал, Монпарнас, побывать в центре имени Жоржа Помпиду на месте «чрева Парижа», съездить в Версаль, наконец, посмотреть на район будущего – Дефанс.

Но в память врезалось, как мы организовали поездку в Тарасконе на якобы мельницу знаменитого Тартарена. Или в Арле, где я ввел в шок банковских работников, предъявив им чек Госбанка СССР, но они навели справки, убедились, что такой документ имеет право быть, и выдали жалкие наши франки. Там же, в Арле, перед дворцом антипап, нас поразила игра одной латиноамериканской девушки на какой-то индейской дудочке, настолько пронзительная, что Вацлав Михальский сбегал в наш автобус и вернулся оттуда с шикарными янтарными бусами, повесил их под наши дружные аплодисменты на шею музыкантше. Она от неожиданности растерялась, но зато не потерял самообладание какой-то хмырь – буквально на наших глазах он снял бусы и спрятал в свой карман. Сюжет для небольшого рассказа.

В Париже мы ужинали несколько дней в одном и том же ресторанчике рядом с триумфальной аркой. Как-то к нам подсел пожилой человек и спросил на русском языке у меня:

— Вы руководитель этой группы?

И получив утвердительный ответ, попросил разрешения поговорить с нами. Да ради Бога.

Он представился одним из потомков князя Кропоткина. После ужина мы с ним около часа прогуливались недалеко от нашего отеля. Долгое время он жил в США, где заработал пенсию, а потом переехал во Францию заработать и французскую пенсию — для этого ему надо было проработать 10 лет. Устроился в отеле «Амбасадор» — там у него была коморка с электрической печкой и чайником, своя постель. Как водится, он вручил визитную карточку своего отеля, добавив при этом, что мы у них не поселимся, поскольку у нашего не две, а четыре звезды.

В советские времена его родственников сослали в Казахстан, кое-кто из них жил в Сочи. С восхищением он рассказывал о недавней поездке в Россию. Его больше всего поразили цены. Набойки, поражался он, на ботинки обошлись всего в 50 копеек, а настоящая чугунная сковорода – неслыханное дело! – стоила всего один рубль. «Если вам так хочется жить у нас, то кто вам мешает переехать на родину предков? — спросил я у его сиятельства. – Американскую пенсию вы будете получать, ее вам хватит у нас за глаза». «Вот заработаю французскую пенсию, тогда и подумаю», — уклончиво ответил он. Недостаток по поводу дешевизны наше жлобье вскоре решительно исправило, цены стали покруче парижских, так что, видимо, потомку князя Кропоткина не было смысла менять французское мыло на русское шило.

После ярко иллюминированного Парижа наша столица, со своим тогда скудным уличным освещением, казалась затаившимся городом.

Всю зиму я отделывал дачу. Выгородил помещеньице, поставил садовую печку, спал среди обледеневших стен. Строгал отделочную доску, что-то вроде широкой вагонки, но с таким безобразным шпоном, что я несколько месяцев исправлял работу бракоделов, пока однажды не сбил с большого пальца кожу, пошла кровь, а боли так и не почувствовал. Я и раньше замечал, что в автобусе хоть не поднимай руку – сразу начинается боль в предплечье. Оказалось, что у меня давно воспалились нервные корешки и пути к моим конечностях попросту выгнили. Пришлось ходить на физиотерапию в Литфондовской поликлинике, где мне восстановили чувствительность в руках.

Садоводы порой проявляли чудеса самоотверженности. Один сосед волоком таскал столбы от первой улицы, к которой был подъезд, до нашей десятой. Он был жестянщиком, ему к физическим нагрузкам не привыкать. Но однажды Ирина Ковалева, которая работала редактором в издательстве «Советский писатель», привезла по зимней дороге трейлер кирпича – на дом, не менее 10 тысяч штук. Водитель вывалил груз набок и был таков. И Ковалева под ледяным дождем вытаскивала кирпичи практически из канавы, носила на себе на свой участок – метров за пятьдесят, не меньше. Носила час, два… пять часов, уже стало темнеть, а она всё носила. Я пошел и пригласил смертельно уставшую женщину погреться чаем. Она за чаем немного пришла в себя и снова принялась за свою работу. Потом, когда уже совсем стемнело, пошла на автобус в деревню Алехново, чтобы в Истре сесть на электричку и добраться домой в Москву. Не удивительно, что белорусский демократ Алесь Адамович влюбился в эту героическую женщину, но прожил с нею совсем ничего и вскоре умер.

Надо еще заметить, что внутри товарищества не было дорог, электричества и соответственно воды. В дни празднования Победы приехала жена помочь мне с дачными делами и сообщила, что на Украине взорвалось что-то на атомной станции. С трудом я добился от нее, что это случилось в Чернобыле. У меня не было даже радио на батарейках, чтобы оно не отвлекало меня от мыслей о предстоящей книге. В то время я прокручивал в голове эпизоды будущего романа «Стадия серых карликов», различные пометки, иногда и куски диалогов записывал на широких щепках огромным карандашом и швырял в угол. Периодически разбирал свои «затеси», нужное переносил на бумагу, а сомнительное шло в буржуйку.

— Наташа, да это же ядерная катастрофа! – воскликнул тогда я, спустился с лестницы и побежал к соседям, у которых было радио.

Жена непонимающе уставилась на меня. Она впервые слышала, что там произошло что-то ужасное.

По своей преступной привычке никогда не говорить народу правду руководство страны попыталось скрыть ядерную катастрофу. Но радиоактивные осадки пошли по Европе, там подняли шум, и нашим невменяемым правителям пришлось понемногу начинать говорить правду. Поразительно, однако Горбачев так и не поехал в Чернобыль. Что это – элементарная трусость, неуважение к народной трагедии или «новое мышление»?

Мне ребята из института имени Курчатова рассказывали, что зампред Совета Министров СССР некто Щербина перед катастрофой проводил совещание, на котором требовал повысить загрузку станций, поскольку у них около трети времени уходило на обслуживание реакторов. Выход он усматривал в социалистическом соревновании за наиболее полное использование мощностей. Аргументы, что у американцев чуть ли не половину времени реакторы находятся на регламентных работах, на чиновника не подействовали.

Так вот этот Щербина, вернувшись из Чернобыля, поручил работникам института ядерных исследований имени Курчатова…. почистить ему костюм. Чинуша не имел малейшего представления о том, чем руководил? Он также предлагал спустить в пруд, где охлаждались отработанные воды в турбинах, пожарные катера и водой заливать… ядерный пожар. Об этом мне рассказывал генерал Н. Тараканов, который был в то время заместителем начальника центрального штаба гражданской обороны. В том же духе и забрасывали жерло реактора свинцовой дробью, собрав ее во всех охотничьих магазинах страны. Из реактора лишь поднимались тучи радиоактивной пыли.

Тот же Н. Тараканов, который пробыл в Чернобыле три допустимых срока, как-то рассказал мне, что в институте Курчатова у него обнаружили в костях плутоний-238. Он шел по коридору расстроенный новостью, вдруг из-за двери своего кабинета выглянул академик Александров, автор реакторов чернобыльского типа, и затащил Тараканова к себе.

— Смотри, генерал, — сказал академик, поставив ботинок на стул, поднял штанину, обнажив совершенно черную ногу. – Когда испытывали реакторы на подводных лодках, я схватил там сотни рентген. Давай-ка лучше выпьем – помогает.

И налил себе и гостю по стакану водки.

А первая леди страны в это время раздавала детишкам во Владивостоке конфетки. Взрыв в Чернобыле стал началом конца карьеры Горбачева, хотя он пудрил мозги народу, выкручивался из неблаговидных ситуаций, еще пять лет. После Чернобыля он не рискнул избраться всенародным голосованием на должность президента. Предпочел аппаратный способ, через послушное, как его тогда называли, красно-коричневое большинство в Верховном Совете СССР.

69

Всего за год я сумел завершить в основном отделку дачи. Приходилось порой туго — к примеру, при установке внутренних дверей. Просить кого-либо помочь не в моем характере, вот и вывешивал дверную коробку на веревках, подгонял к проему, а потом и навешивал собственно дверь. Разумеется, я не плотник и не столяр, подглядывал в литературу, делал как умел. И горжусь тем, что построил дом во многом своими руками – топором, ножовкой, молотком и полуфуганком, железным, который я буквально разорвал пополам. Как бы там ни было, но жить в доме можно. Тем более что вскоре замостили главную дорогу бетонными плитами, электрифицировали участки, подвели к участкам воду.

Видимо, желание что-либо строить я убил в себе навсегда. Для меня нож острый – что-то ремонтировать, переделывать, улучшать, обновлять краску. Как говорится, перекушал этого в свое время.

Теперь можно было главное внимание сосредоточить на садово-огородных делах. О том, как освоить торфяной участок, как выращивать на нем плодовые деревья и кустарники, овощи и клубнику читатель может найти материалы в разделе «Сад и огород». Там рассказывается о моих ошибках и ценном опыте, который может пригодиться многим.

Летом практически ничего не писал своего, разве что занимался переводами с украинского, читал чужие рукописи и писал рецензии. Ведь жизнь – обмен веществ, а их с приходом Горбачева к власти в виде продуктов становилось всё меньше, но зато дороже.

Последний раз съездил в дом творчества «Пицунда». Жил вместе с однокурсником Евгением Антошкиным, который каждый день писал, как минимум, по одному стихотворению. Меня поражала его целеустремленность и усидчивость. Сейчас, когда пишутся эти строки, он уже отметил 70-летний юбилей, и всем стало ясно, какой он разнообразный и большой поэт. А то, что не украсили его премиями да орденами – это следствие того, что он не примыкал ни к какой литературной стае, оставался самим собой. Отсутствие высоких наград – в наше время свидетельствует прежде всего о том, что литератор не занимался холуяжем, как выразился драматург Виктор Розов, а писал то, что думал. Без оглядки на власть предержащих, в состоянии начхать — нравится или не нравится им то, что ты пишешь. Так что высокие награды — отнюдь не знак качества творчества, а очень часто знак сомнения в поведении кавалера и художественной ценности его произведений.

Пицунду я полюбил еще тогда, когда работал в издательства «Молодая гвардия» и ездил в дом отдыха «Правда». Сухой воздух, песчаный пляж, чистое море. Знаменитая сосновая роща. И рыбалка.

В августе к берегу подходила ставрида. Втроем, заместитель главного редактора журнала «Смена» Владимир Луцкий, которого все называли не иначе как дед Луцкий, профессор из Московского авиационного института и я, брали лодку и напротив дома отдыха или поближе к мысу, где располагался поселок рыбаков, начинали ловить рыбу на самодуры.

Дед Луцкий был великим мастером этой незамысловатой рыбалки. Запасались запасными ставками — снастью с 8-10 белыми крючками на коротких, 2-3 сантиметра поводках, грузило на конце. Использовали простейшие инерционные катушки. Притормаживаешь пальцем уходящую вглубь леску – и вдруг толчок, снасть оказалась в стае скумбрии. Начинаешь бешено вертеть катушку и на спиннинге целая лента из рыб. Не снимаешь, а срываешь с крючков, потому что надо ловить момент – стая или косяк может уйти. Если ушла, берешься за весла, начинаешь рыскать, пока кто-нибудь из твоих товарищей не воскликнет: «Есть!»

Напротив рыбацкого поселка нередко на уже севшую на крючок ставриду бросалась небольшая черноморская акула катран, обрывала ставки. Если грузило достигало дна, то на снасть попадался один или даже несколько морских скорпионов. У этого чуда природы на жаберных крышках и на верхнем плавнике иглы, от укола которых в тело жертвы попадает трупный яд — поднимается температура, нога или рука распухают, доставляют немалые страдания. Поэтому, как только в лодке оказывался скорпион, мы дружно старались оглушить его кроссовками. У скорпиона вкусное мясо, немного напоминающее крабы – надо лишь обязательно удалить голову и вырезать верхний плавник.

Черноморская акула также съедобна – из нее делают котлеты, а мы ее коптили в специальной коптилке, которую привез дед Луцкий. Вначале нам ставриду жарили на кухне, а мы щедро угощали всех соседей и знакомых. Но потом повара взмолились, снабдили нас противнем и подсолнечным маслом — поджаривайте, будьте добры, свою рыбу на берегу. Нашлись и любительницы жарить рыбу. Если общество жаждало свежей ставриды, мы спускали лодку в воду и через час-полтора возвращались с полной полиэтиленовой сумкой, в которую входило не меньше ведра. Благословенные времена!

Потом Литфонд СССР построил рядом с домом отдыха правдистов дом творчества писателей, и я несколько раз брал в него путевку. Ставрида практически не ловилась. Однажды я поймал десятка полтора ставридок, шел с пакетиком к себе в номер. Навстречу попался известный мансийский поэт Юван Шесталов. Увидев рыбу, он как-то хищно расставил руки, выхватил у меня несчастный улов и с криком: «Саша, приходи, я строганину сделаю!» помчался домой.

Вообще-то Юван угощал меня настоящей строганиной из нельмы в Ленинграде. Жил он в той самой квартире, где раньше собирались «Серапионовы братья». Рассказывали байки, что Юван посреди комнаты поставил чум, разводил на паркете костры – это чушь собачья. В тот вечер Юван ждал в гости Кирилла Лаврова, но тот почему-то не приехал, и мы под водочку уничтожили причитающуюся и ему нельму. Не знаю, какая уж у Ювана получилась строганина из ставриды, но я понял, когда он, раскинув руки, стал похож на краба, почему выжил в родительском чуме.

Директором дома творчества был милейший Гугуша Тарасович Багатуриа. Грузин по национальности, поэтому ему пришлось бежать в Москву, когда началась грузино-абхазская война. Слишком много горя принесла она в райскую страну под названием Абхазия. Во время этой войны, как мне говорили, погиб и мой троюродный племянник или внук, работавший в сухумской прокуратуре — тетка Настя переехала в Сухуми еще до Великой Отечественной войны. Не знаю, кто из ее потомков живет сейчас там.

В каждый свой приезд я надеялся встретиться с абхазским писателем Джумой Ахуба — у нас была короткая дружба в Литинституте, которая была прервана моим призывом в армию. Но так и не встретился. Не встретился почему-то и в Москве. У меня же был странный случай с Ольгой Фокиной. Увидев ее на съезде, я обрадовался, подошел к ней, поздоровался. И вдруг она меня спрашивает: «Извините, кто вы такой?» «Оля, да я же Саша Ольшанский!» — воскликнул я. «Нет, вы не Саша Ольшанский», — сказала Фокина и отошла от меня. Возможно, что время так изменило мою внешность, что и Ахуба не узнал меня, а я – его? Как-то мне попалась статья о том, что Джуме пришлось вынести в грузинском плену, и стало ясно: абхазы никогда не согласятся жить в одном государстве с грузинами. Они присоединялись не к Грузии, а к России. Под общероссийской крышей они с трудом, но уживались, а без нее – увы.

Иногда с большой грустью и душевной болью вспоминаю дни, проведенные в Абхазии, Отдыхающих из России там становится с каждым годом всё больше, мне хочется туда поехать, но не хочется, чтобы прежние воспоминания были вытеснены новыми впечатлениями. Свое прошлое надо оберегать.