Мемуары А.Ольшанского (часть 11)

После операции сына жизнь стала входить в нормальное русло. Я задумал издавать альманах «Вдохновение» — для участников молодежных литературных объединений и студий, организовать встречу молодых авторов издательства «Молодая гвардия». Чередой пошли зональные совещания молодых писателей — в Иркутске, Перми, фестиваль молодых поэтов братских республик в Кутаиси, фестивали дружбы молодежи в ГДР, Финляндии…

— Александр Андреевич, от души поздравляю с новым назначением! – однажды просияла лицом в коридоре издательства пожилая редактриса.

— Извините, какое назначение? – изумился я.

— Понимаю,- улыбнулась старая перечница.- Не хотите, чтобы сглазили?

— О каком назначении вы

После операции сына жизнь стала входить в нормальное русло. Я задумал издавать альманах «Вдохновение» — для участников молодежных литературных объединений и студий, организовать встречу молодых авторов издательства «Молодая гвардия». Чередой пошли зональные совещания молодых писателей — в Иркутске, Перми, фестиваль молодых поэтов братских республик в Кутаиси, фестивали дружбы молодежи в ГДР, Финляндии…

— Александр Андреевич, от души поздравляю с новым назначением! – однажды просияла лицом в коридоре издательства пожилая редактриса.

— Извините, какое назначение? – изумился я.

— Понимаю,- улыбнулась старая перечница.- Не хотите, чтобы сглазили?

— О каком назначении вы говорите?

— Вас же вчера назначили на секретариате большого Союза первым заместителем главного редактора журнала «Юность»!

Вот так новость! В то время журнал был в центре скандала. В честь 20-летия журнала первый заместитель главного редактора Владимир Воронов опубликовал с точки зрения Старой площади возмутительную статью. Воронова сняли.

Я поехал к Киму Селихову.

— Кимуля, мне сказали, что без меня меня женили, назначили первым замглавного в «Юность». Шутка?

— Какая шутка. Пойдешь в «Юность», парень крепкий, выдержишь…

Произошло следующее. Скандал со статьей Вл. Воронова обсуждали на секретариате правления СП СССР. Главный редактор Борис Полевой неожиданно заявил, что нельзя ни на кого в журнале положиться, вообще не с кем работать. Хитрющий ход: мол, ставьте своего человека на место Воронова, вот с него и спрашивайте и отвечайте вместе с ним за все, что происходит в журнале. И тут кого-то лукавый дернул за язык и заявить, что в помощь Борису Николаевичу следует назначить меня. Полевой не возражал, секретари – тоже. Все выглядело так, словно меня и впрямь назначили.

— Кимуля, издательство «Молодая гвардия» и журнал «Юность» — это же антиподы! Вы меня решили туда десантировать?

— Ничего, ты парень крепкий, справишься, — как заведенный повторял Селихов.

К тому времени я был уже опытным аппаратчиком, понимал, как мне будет трудно, не портя отношений с большим Союзом, отказаться от довольно лестного предложения. Судя по настроению Кима, в большом Союзе намерены меня все-таки отправить в «Юность». Для начала процесса утверждения Б. Полевой должен меня пригласить и предложить стать его первым заместителем. Пока этого не произошло, надо было как можно скорее уехать в отпуск. Да так, чтобы меня никто не нашел. Оформил отпуск и уехал в Изюм, сказав об этом лишь Наташе и строго-настрого наказал ей никому не говорить, где нахожусь.

А в Изюме попросил брата и друзей отвезти меня на Краснооскольское водохранилище. Нужно было отдохнуть, собраться с мыслями. В Пицунде я однажды целую неделю лежал, уткнувшись носом в песок. Никого не хотел видеть. А потом ловил рыбу на самодур – в основном морских скорпионов и катранов, черноморскую акулу, из которой получалось более или менее съедобное копченое блюдо – на закусь годилось. Научил Егора Исаева ловить в ближайших озерах сазанчиков. Он их таскал с криком: «Сортовая!», что означало приемлемые размеры. Прогуливался с Анатолием Стреляным и его женой – он тогда работал в издательстве «Советский писатель», знаменитая статья про архангельского мужика, многолетняя работа на радиостанции «Свобода» были в его туманном будущем. Играл в бильярд, ездил за Рыбхоз драть мидии, даже как-то забрел на нудистский пляж… В Пицунде могли меня найти, но не на берегу Краснооскольского водохранилища.

Соорудили мне палатку на помосте, который толстым слоем укрыли ядреной изюмской полынью. Снабдили рыбацкими причандалами, выпили за интересный отдых и уехали, помня о моей просьбе не надоедать.

Палатка стояла на краю старого сада, от которого остались лишь кустарники вишни. И на крутом обрыве – внизу плескалось «море», там же сижа – помост для рыбалки. На противоположном берегу можно было разглядеть рыбаков, а на этом, куда ни глянь, ни души. Тепло, солнечно, тишь и благодать. То, что мне нужно.

Из кирпичей, привезенных из Изюма, соорудил таганок, вскипятил чай. Как ни старался ни о чем «московском» не думать, не получалось. Не посещало и вдохновение – сдал рукопись сборника «Сто пятый километр» в издательство «Современник», видимо, творческий потенциал полностью иссяк. Сели аккумуляторы.

Предисловие к сборнику написал Валентин Распутин. Познакомился с ним в Иркутске, по пути на строительство Усть-Илимской ГЭС. В поездку я пригласил поэтов Александра Москвитина и Игоря Ляпина. В Усть-Илиме тогда дома стояли на правом берегу Ангары, а город должен был строиться на левом. На въезде в поселок в явной растерянности стояли парень и девушка, должно быть, молодожены, не знавшие, как им поступить – или оставаться, коль приехали, или же уезжать, пока не поздно.

Устроились мы в квартире для приезжих, захотелось попить чайку. Пошли в магазин: молодожены по-прежнему стояли на распутье. Их образ навсегда врезался в мою память, я их часто вспоминал, бывая на всесоюзных ударных стройках. Это собирательный образ моего поколения. Выжившего в годы войны, познавшего голод и нищету, безотцовщину. И отправившегося на поиск счастья и счастья для своих детей в тогдашние «горячие» точки — созидательные. Там они с неимоверной верой строили новую жизнь, пока их, как и весь народ, горбачевы-ельцины не кинули, растоптали их идеалы и судьбы.

Когда мы в усть-илимском продовольственном магазине попросили продать нам пачку хорошего чаю, продавщица как-то странно взглянула на нас. Хмыкнула и отвернулась. Мы повторили просьбу. Она догадалась, что мы приезжие.

— Не бывает у нас в продаже чая, — она, как несмышленышам, втолковывала нам.

Здесь нещадно чифирили, и, чтобы спасти какие-то жизни, запретили продавать чай? Оглушенные таким открытием, мы побрели дальше. К какому-то ларьку стояла гигантская очередь – человек четыреста, в основном, пожилых женщин, приехавших нянчить детей. Перед Пасхой обещали привезти яйца, вот и ждали.

В книжном магазине на всех полках была разложена одна-единственная книжка – какой-то сборник о художественной самодеятельности. Даже общественно-политической литературы не было! Бродили по «вороньей слободке», раскинувшейся на пригорке. Из бросового материала – досок, фанеры, утеплителя, картона, шифера и железа – строители великой стройки коммунизма соорудили лачужки для своего счастья. Топили буржуйки, смотрели передачи местного телевидения, которое не имело права вещания. Крутило художественные фильм – и все.

Были мы и на строительстве гигантской плотины. В морозном пару копошились люди, сновали самосвалы – от бетона и курилась плотина. Скучали автоматчики в белых полушубках и валенках: заключенные и вольняшки работали вместе. Но вольняшки завидовали зэкам. А почему, нам объяснил первый секретарь горкома партии.

— Будь моя воля, я бы каждому усть-илимцу давал орден, — сказал он с давней и нестерпимой болью. — Они завидуют заключенным. Тем регулярно меняют белье, водят в баню. Несколько раз в неделю показывают кино. Кормят трижды в день. Если минус двадцать пять – составляют акт, и зэки не работают. Не положено при минус двадцать пять и ниже им работать. А усть-илимцы работают и в сорокаградусный мороз. И надо думать, где жить, как одеваться, что есть – в магазинах нет ведь ничего. Один японец, которого водили по Усть-Илимску, сказал с удивлением: «У вас продается только хык!» То есть, хек, да и то не всегда.

Когда прилетели в Иркутск, то позвонили В. Распутину. Встретились в ресторане гостиницы «Ангара». Валентин Григорьевич был задумчив, говорил тихо, ровно и взвешенно. Выглядел он неважно – ездил осенью по заставам, подхватил какую-то желудочно-кишечную инфекцию. То, что мы ему рассказали, для него не было новостью. Видимо, «Матёра» уже созревала в его душе. Потом были и другие встречи, но об этом отдельный разговор.

А тогда, на берегу Краснооскольского водохранилища, я долго не мог уснуть. В палатке стоял густой полынный дух. Я еще не знал, что полынь ядовита не только для насекомых, но и для людей. Забылся тяжким сном, проснулся от явно детского попискивания или плача. Вспомнилось, что неподалеку отсюда в послевоенные годы был детдом, и подумалось: а не души умерших младенцев решили посетить меня? Тогда я не вспомнил о Боге, а нащупал стартовый револьвер, который привез из Финляндии. Взвел курок – после щелчка попискивания затихли.

Утром с тяжеленной головой собирал ветки для костра, чтобы вскипятить чай. Попался кусок промасленной бумаги-пергамента, подумал, что мне повезло с нею – костерок разгорелся быстро. Стал искать масло к чаю. Его нигде не было. Привез из Москвы трехлитровую банку, один кусок взял с собой, не успел вчера поместить в соленую воду. Так вот откуда счастливый кусок пергамента!

И я восстановил события прошедшей ночи. Лиса с выводком пришла к палатке, нашла масло, и лисята, попискивая от удовольствия, его съели!

Рыба не ловилась. Лодки, чтобы поискать уловистую заводь, у меня не было. Единственным приключением оставалось история с маслом. И когда дня через два приехали ко мне гости, я уехал с ними в Изюм. Не находил себе места.

51

После возвращения в Москву я старался вести себя как можно тише. Никто меня не искал и не предлагал идти в журнал «Юность». Вообще-то лето – глухая пора для новых назначений. Для них существовал своего рода поэтапный ритуал. Из ЦК партии делалась утечка информации: такой-то рассматривается на такую-то должность. Кандидатура начинает обсуждаться, спецслужбы отслеживают этот процесс. Иногда, когда слухи затихают, запускается новая, более мощная волна. Выясняется, кто стоит за кандидатом на выдвижение, кого он будет представлять на номенклатурной должности и кого не устраивает. Меня никто не спрашивал о возможной работе в журнале «Юность», и я подумал, что все забыли об этом и не стоит мне переживать.

Однако в Ашхабаде, где проводился очередной фестиваль молодых поэтов братских республик, в числе руководителей творческих семинаров был Натан Злотников, возглавлявший тогда отдел поэзии «Юности». За исключительную деликатность, мягкость и доброжелательность его ласково называли Наташей. Вряд ли он обижался за такое прозвище. Не я, а он завел разговор о моем переходе в журнал.

— Вы не представляете, какое счастье – работать в нашем журнале! Каждый из нас идет на работу, как на праздник. У нас прекрасный коллектив, вам у нас очень понравится. Не сомневайтесь, — говорил в своем стиле Натан, чувствуя, что мне разговор доставляет мало удовольствия.

Но там произошли такие события, а затем и в Москве, что мне было не до журнала.

Фестивали молодых поэтов братских республик задумал проводить Вадим Кузнецов, когда работал в ЦК комсомола и занимался молодыми литераторами. Раз в два года они проводились в какой-нибудь союзной республике. До Ашхабада я был на таком же мероприятии в Кутаиси. Для участия в них надо было обладать отменным здоровьем, а у меня в Грузии разыгрался гастрит. Каждый день возлияния вина, бесконечные тосты. И на родине Сталина, и Маяковского, наконец, в Ткварчели, шахтерском городе, я не выдержал застолья, где по крайней мере надо было выдержать почти сотню тостов. Разумеется, это был своего рода терроризм – терроризм гостеприимством.

Перенесенный перитонит не давал житья – рвало, от кинзы и других пряных трав кружилась голова. Я боялся, как бы мне не догостеваться до кровотечения. И никому не говоря ни слова, ушел с застолья, взял такси и уехал в Кутаиси, собрал в гостинице вещи, а оттуда – в аэропорт. На ближайший рейс билетов не было, купил на следующий. И слоняясь возле аэропорта сочинил шутливую телеграмму, объясняющую причину моего исчезновения, и послал на адрес гостиницы Николаю Старшинову – во всяком случае он, как человек не пьющий после клинической смерти, был трезвым и самым здравомыслящим среди руководителей фестиваля. В Москве я узнал, что самолет, на который «не повезло» взять билет, разбился.

Туркмению в качестве хозяйки фестиваля выбрал поэт Василий Шабанов, который сменил в ЦК комсомола Вадима Кузнецова. Для Шабанова фестиваль был заключительным мероприятием в его комсомольской карьере – после него он должен был перейти на работу в Госкомиздат РСФСР, на должность, если не ошибаюсь, начальника Росиздата.

Он несколько раз летал в Ашхабад по делам фестиваля. Однажды я его встретил на троллейбусной остановке на Новомосковской улице – Шабанов возвратился из командировки в Туркмению.

— Там кошмарная жара, — рассказывал он.- В номере я ложился голым животом на кафель…

— Зачем ты выбрал Туркмению? – спросил я.

Впрочем, Вадим Кузнецов тоже был не в восторге от такого выбора. Хотя в Ашхабаде жил наш общий приятель, а Вадима – друг, Аннаберды Агабаев, который какое-то время работал в ЦК ВЛКСМ, а потом стал главным редактором туркменской литературной газеты. Были и другие знакомые, в том числе и молодые поэты. Однако особого желания ехать туда не было. Кроме того, у дочери Вадима в те же дни был день рождения, поэтому еще в Москве мы втроем — Василий, Вадим и я — пообещали жене Кузнецова Нелле, что обязательно вернемся к двадцатилетию Марины.

В Ашхабаде, несмотря на третий час ночи, гостиница с участниками фестиваля сверкала огнями и шумела. Мы вышли из машины и тут же крики:

— Вадым Пэтровыч! Товарищ Олшанский!

Так было везде: Кузнецова называли по имени и отчеству, а я был исключительно товарищем без мягкого знака.

Вообще-то я не люблю ни петь, ни танцевать. А в Ашхабаде меня как разобрало: вдвоем с огромным Олегом Дмитриевым исполнял ночью, «на бис», песню «Воды арыка бегут как живые, переливаясь, журча и звеня…» Ну и танцевал.

Вадима и меня пригласила в ресторан недавняя выпускница Литературного института Бибике. Вечером она пришла вместе с потрясающей красоты подругой Гулей — Вадим тут же распустил петушиные перья. Мы понятия не имели, что Гуля работает на республиканском телевидении диктором, и что ее знает вся республика. Не знали мы также о том, что однажды какие-то фанаты хотели ее зарезать – ранили, но не смертельно.

Ужинаем, все идет нормально. Оркестр, состоящий из русских музыкантов, заиграл какую-то призывную мелодию. Мы, как и положено, пригласили дам на танец. И получили отказ. Наотрез. И во второй, и в третий раз.

Мы же не представляли, что туркменские девушки, появившись в ресторане с москвичами, бросали немалый вызов местным традициям. Вокруг нас сидели в тюбетейках «басмачи», как их шутя называл Вадим, и посматривали в нашу сторону. Весьма неодобрительно посматривали.

Не помню, кто из нас предложил станцевать друг с другом. И мы стали показывать, что называется, класс. Никогда я так легко и умело не танцевал. Точно в таком же состоянии был и Вадим. Оркестр заразился нашим настроением, играл и играл. Хозяйки наши куда-то сходили и вернулись. Наконец, мы выдохлись и пошли в туалет.

Вадим изготовился возле писсуара, и вдруг я вижу, что какой-то мужик замахивается и пытается ударить его сзади. Я мгновенно скрутил его, подставил для удара Вадима и сказал:

— Дай ему, как следует.

Вадим вмазал. Потом он всем рассказывал, что голову нападавшего я вогнал в писсуар, но это гипербола. Видимо, они ждали, пока мы выйдем в туалет – «басмачи» пошли косяком. Я крутился волчком, нанося удары. Увидел одного тщедушного туркмена, велел ему стать в угол, иначе прибью.

— Смотри, как это делается! — крикнул я ему, стал дико орать и ногами наносить удары нападавшим.

Меня хотели свалить с ног, схватили за штанины, разодрали их по шву. В воздухе мелькали мои волосатые ноги, ноги штангиста, и я не завидую тем, кто напросился на удар. В считанные секунды все было кончено – на полу, приходя в себя, лежали «басмачи», пытались нормализовать дыхание, с угла с ужасом смотрел на меня невольный «секундант».

В туалет вбежали оркестранты:

— Ребята, вы все сделали! Уже вызвали милицию, ваши девушки побежали за машиной. Уходите немедленно!

Внизу, уже с машиной, нас поджидали Бибике и Гуля. Спустя несколько минут мы были уже в квартире Бибике. У Вадима был небольшой синяк, а я, видимо, пропустил удар с перстнем – под глазом лопнула кожа. Брюки мои Бибике тут же зашила. Мы вышли из навязанной нам драки почти без ущерба, разве что все остальные дни ходили в темных очках.

Каждый день мы ходили к кому-нибудь в гости. Нас удивляло то, что даже наш друг Аннаберды, не приглашал к столу свою супругу, хотя Вадим и я ее хорошо знали по Останкину. Пожив несколько дней в Ашхабаде мы, наконец, поняли, какого мужества потребовал от Бибике и Гули поход в ресторан. Нам рассказывали, что в Туркмении процветает многоженство, на это никто не обращает внимания. Что такому-то поэту отец купил жену: продавал на рынке семечки, накопил денег и заплатил калым. В Туркмении все еще были факты самосожжения молодых женщин: если муж не смог вовремя заплатить калым, то они считали себя опозоренными – уходили в пустыню, обкладывали себя сухими стеблями травы и поджигали ее.

После приключения в ресторане Вадим и я решили вернуться в Москву. Мы не опасались мести: дело-то мужское – кто кого. Они начали и получили. Полезут еще – получат снова. Нам на помощь придут молодые поэты – нападающим мало не покажется. Да и власти не допустят нападения на гостей. Надо было возвращаться, чтобы успеть ко дню рождения Марины.

Попросили работника ЦК комсомола республики Ораза Оразбердыева достать нам билеты. Но ему, видимо, не разрешили отправлять нас раньше времени.

Участники фестиваля должны были разъезжаться для встреч с любителями поэзии в разные области республики. Шабанов и я должны были ехать в Красноводск.

— Вычеркни меня из списка, — сказал я Шабанову.- Я не поэт, стихов не читаю. Тем более, ты же знаешь – Вадима ждет Нелля и Марина. А мы договорились, что приедем вместе.

Однако ночью раздался стук в дверь. Пришел Оразбердыев с билетом для меня до Красноводска.

— Ораз, мы же тебя просили взять нам билеты до Москвы, — сказал Вадим.

От поездки в Красноводск я категорически отказался. Ораз ушел, но потом с интервалом через час в нашу дверь стал стучаться какой-то работник управления делами, который получил задание во чтобы то ни стало всучить мне билет на самолет.

Когда в четвертом часу утра раздался стук, Вадим схватил стул и словами «Я его сейчас прибью!» распахнул дверь. На пороге стоял Шабанов.

— Вася, я чуть тебя не прибил. Всю ночь спать не дает какой-то деятель из управления делами, сует Саньке билет.

— Мы на машине поедем! Поехали, а? – предложил мне Шабанов.

— Вася, ты с ума сошел? Восемьсот километров по пустыне в жарищу туда и обратно! Мы с Вадимом условились не расставаться. Об этом еще в Москве договаривались! Билеты достанут – сразу улетим.

— Тогда мы поехали.

Мы обняли его на прощание и попытались уснуть хоть под утро.

Билетов не было, нас не отпускали из гостей, поскольку был запланирован большой заключительный вечер поэзии. Кроме нас по областям республики не поехали Николай Старшинов, Евгений Храмов, Олег Дмитриев, Натан Злотников. Мы сходились в ресторане, обсуждали литературные дела, потягивали вино или пиво и ждали возвращения поэтических бригад в Ашхабад.

Шел к концу третий день ожидания. Мы заметили, что то и дело в ресторане появляется крайне озабоченный Ораз, но не решается подойти к нам. В очередной раз Вадим и я пошли к нему.

— Что случилось, Ораз? – требовательно спросил Вадим.

Тот замялся, видимо, ему не велено было говорить правду.

— Что-нибудь с Васькой? – напрямик спросил Вадим.

— Да, — выдавил из себя Ораз.

— Что???

— Вас приглашает секретарь ЦК партии, он все расскажет, — ушел от ответа функционер.

Плохо помню встречу с секретарем ЦК. Мы были настолько порясены происшедшим, что не могли адекватно воспринимать его слова. Запомнилось лишь, как не выдержал Храмов, вскрикнул, из его глаз хлынули слезы.

Видимо, правильно говорят, что от судьбы не уйдешь. Как мы ни отговаривали Шабанова от проведения фестиваля в Туркмении, но он все равно сделал по-своему. Прекрасный поэт Курбаназар Эзизов не должен был лететь в Красноводск. Но он попросил взять ему билет на самолет, а потом сел в машину к Шабанову и местному русскому поэту Юрию Рябинину. Мы были в гостях у Курбаназара, нас покорили шесть голубоглазых дочурок поэта.

А произошло следующее. В Красноводске у них прошли хорошие встречи с молодежью. По пути назад они заехали в воинскую часть. Выступили и там. Выехали из части на белой «Волге», а дезертир, который подумал, что едет командир части, обстрелял машину. Когда увидел, что ошибся, что машина не командира части, расстрелял всех в упор. В Шабанове было шесть пуль. Перед смертью он написал: «Когда буду убит очередью из автомата…» Кроме трех поэтов погиб и водитель «Волги».

Лишь потом мы узнали подоплеку трагедии. Вначале нам не говорили, почему она произошла – по большевистской привычке скрывать любую правду. Но утаить ее было невозможно: погибло четыре человека, из них три поэта, в том числе работник ЦК ВЛКСМ. Корни трагедии в чудовищно жестоком отношении к людям.

Будущий дезертир учился в военном училище. Потом стал нарушать дисциплину, почему – неизвестно. Отчислили из училища и в наказание отправили в Туркмению отслужить действительную военную службу. Пришло письмо из дому: мать очень больна, хотела бы, чтобы сын приехал к ней. Солдат к командиру, тот не разрешил поехать и проститься с матерью. Пришла телеграмма о том, что мать умерла. Солдат опять к командиру – тот и на этот раз отказал, сказал, что не верит телеграмме, что он ее организовал. Несчастный солдат берет автомат и патроны, садится в засаду и ждет, когда командир поедет на белой «Волге».

Увидев, что расстрелял безвинных людей, дезертир остановил грузовик и заставил водителя подвезти его к ближайшему кишлаку. Залез в магазин, выпил водки и стал отстреливаться. Подстрелил милиционера, а потом, когда патроны были на исходе, застрелился сам.

Заключительный вечер не отменили. Запланировано – значит, надо проводить. Более трагического и надрывного литературного мероприятия, чем тот вечер в Ашхабаде, я за всю жизнь не видел.

Утром мы летели самолетом в Москву. Знали, что в утробе самолета, в гробу с нами летит наш друг и коллега Василий Шабанов. Чтобы приглушить боль, мы пили коньяк – купили в дорогу. Стюардессы знали, кого мы везем, не надоедали.

У Василия остались двое детей – сынишка-второклассник Слава и недавно родившаяся девочка Катя. Жена не работала, образования у нее не было. После похорон на Троекуровском кладбище, а Шабанов одним из первых литераторов нашел упокоение там, были поминки в доме покойного.

Я набрался смелости и позвонил Борису Николаевичу Пастухову, ставшему потом первым секретарем ЦК ВЛСКМ.

— Извините меня, но я считаю, что вам нужно приехать сюда. Двое маленьких детей, вдова без образования и работы. Им надо помочь, — попросил я.

К чести Пастухова он через каких-нибудь полчаса приехал. Татьяну Шабанову взяли на техническую работу в аппарат ЦК комсомола, помогли поступить в Высшую комсомольскую школу. Не оставляли без заботы семью многие друзья по комсомолу. Я знаю, как много сделал для этой семьи Владимир Середин, в то время возглавлявший сектор печати. Вадим Кузнецов выступил составителем и редактором наиболее полной книги стихов Шабанова, издательство добилось, чтобы сто процентов гонорара выплатили семье погибшего.

Надо сказать, что вдова и дети поэта вели и ведут достойную жизнь, не подвели мужа и отца. Татьяна много лет работает в Администрации Президента, сын стал референтом В.В.Путина, Катя живет за рубежом.

52

А меня, в который раз в жизни, обдала снова своим вечным холодом Смерть. Напомнила о себе. И вскоре я понял, почему.

Сын стал как-то странно заваливаться на бок. Отвезли в Морозовскую больницу. У С.И. дрожали руки — ее несчастный брат умер в заключении. Оставлять сына под ее присмотром было опасно. Нужна была выписка из истории болезни. У С.И. я не рискнул ее брать. Поехал в поликлинику в Останкине — чиновница-главврач и слышать не хотела о выписке, со страху подумала, что я затеваю из-за «скрытой формы дизентерии» против нее какое-то дело.

Снова друзья и знакомые подставили плечо. Завсектором кино ЦК КПСС А.И. Камшалов позвонил кинорежиссеру С.И. Ростоцкому, у которого сестра заведовала детским отделением в Институте нейрохирургии имени Н.Н. Бурденко. В институте сказали: для перевода сына нужно солидное письмо. Поехал к первому секретарю ЦК комсомола Б.Н. Пастухову. Сказал ему, что не погиб в Туркмении, видимо, для того, чтобы спасти сына. Борис Николаевич, улетая куда-то, подписал письмо в Институт нейрохирургии, наказал второму секретарю ЦК В. Мишину помочь мне, если обращусь.

Директор института А.Н. Коновалов сделал операцию, подержал сына в реанимации три дня и отдал нам. Лечащий врач рассказывал:

— Как же Александр Николаевич ругался! Ведь астроцитома удаляется раз и навсегда, а С.И. не удалила ее полностью. Да за это надо в тюрьму сажать!

Слухи об этой операции наверняка дошли и до Морозовской больницы. Начались бесконечные звонки всевозможных поклонниц и защитниц С.И., предлагающих и мне подписать какие-то коллективные письма. Наконец, очередной общественнице пришлось недвусмысленно сказать:

— Передайте С.И., чтобы она больше никого не подговаривала звонить мне. Если звонки не прекратятся, я оставляю за собой право подать на нее в суд. Для этого оснований больше чем достаточно.

Помогло.

Что касается журнала «Юность», то там поступили достаточно умело и оригинально. За счет ставки первого заместителя главного редактора учредили должность заместителя ответственного секретаря и назначили на нее Алексея Пьянова, который со временем стал главным редактором журнала «Крокодил». Поэт Андрей Дементьев остался единственным заместителем главного редактора, а затем стал главным редактором журнала «Юность».

Понять Андрея Дементьева не трудно. Когда меня пригласили на работу в ЦК комсомола, Дементьев был там заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации. К тому же, известным поэтом. На его месте меня бы тоже обидело назначение в мои начальники в литературном и творческом плане менее опытного человека.

Поэтому спустя год, когда он с женой Галей тоже приехал в Пицунду, я с Дементьевыми несколько раз прогуливался по территории дома творчества писателей, но мы ни разу не затронули деятельность журнала «Юность», не говоря уж о кадровых интригах. Помнится, он сказал, что пригласил в гости певца и композитора Евгения Мартынова, попросил меня предупредить, когда буду уезжать. Дементьеву хотелось, чтобы в моем номере поселился его друг и соавтор. В день отъезда я нашел Дементьевых и Мартынова на пляже и передал им свои апартаменты из рук в руки. Так вот и закончилась история с моим переводом в журнал «Юность». Полагаю, к всеобщему удовлетворению.

К этому времени в литературной жизни столицы чувствовалось, что идеологические власти стали активнее поддерживать западнические настроения. Они должны были погашать задолженность Советского Союза по, так сказать, хельсинскому оброку. Вроде бы гуманитарному по содержанию (потом, когда Советский Союз развалят, гуманитарной акцией будут называть даже обстрелы Сербии ракетами с радиоактивными сердечниками), защищающим права человека, на самом же деле разрушающему не столько тоталитарную систему, исчерпавшую себя идеологию, сколько государство, общественную мораль, традиционные ценности.

«Целились в коммунизм, а попали в Россию» — камуфляжное умозаключение, скрывающее то обстоятельство, что изначально целились в Россию, в том числе и коммунизмом. Казалось бы, шла борьба с самодержавием, на самом деле с Россией, с ее верой и культурой, традициями и житейским укладом. Так продолжалось со времен взятия Парижа в Отечественную войну до отречения последнего самодержца от престола. Когда наши казаки и гусары вводили во французский язык словцо «бистро», ошеломленная Европа задумалась над тем, каким образом окоротить восточного медведя, который разгромил самую современную и боеспособную армию мира. С тех пор евробомонд стал культивировать отношение ко всему русскому, как второстепенному, нецивилизованному, не входящему в культурное пространство континента. Не Кутузов обратал супостата на бескрайних просторах России, о Кутузове в Европе, быть может, сегодня еще что-то знают профессиональные историки, а сэр Веллингтон победил Наполеона возле деревеньки Ватерлоо, конечно же, самого великого из всех великих европейцев. Сам Наполеон, видимо, рассчитывал на поддержку российской элиты – она в то время изъяснялась по-французски чаще и лучше, чем по-русски. Но его нашествие привело к тому, что даже в салонах типа Анны Шерер французская речь перестала звучать.

Европа не могла не задуматься и не сделать выводов из феноменальной победы России. Ведь восточный медведь одолел не французскую армию, она только так называлась, на самом деле она состояла из «двунадесяти языков», была фактически объединенной армией Европы, за исключением разве что Пруссии да Англии. С той поры все общеевропейские конгрессы, начиная с Венского 1814-15 гг., обязательно сопровождались сепаратными договорами или содержали в своих документах явные дискриминационные меры по отношению к нашей стране. Европа стала культивировать в высшем свете России, особенно в разночинских, образованных кругах, где окукливалась интеллигенция, любовь ко всему западноевропейскому. И поддерживать, в том числе материально, всех, кто боролся якобы с самодержавием – тут достаточно вспомнить давление Ротшильдов на царское правительство с целью поддержки «разбуженного» Герцена. В конце концов, дело дошло до того, что германский генеральный штаб чуть ли не в открытую финансировал «ленинскую гвардию». Увы, это было не последним актом поддержки Западом деструктивных сил внутри нашей страны, продолжается она и сегодня, причем в масштабах, о которых в России, если ее не погубит окончательно нынешняя лжеэлита, будут иметь представление через много-много лет.

На переломе веков и тысячелетий, размышляя о судьбе своей страны, нельзя не придти к выводу, что все несчастья моей Родины вписываются в формат Великой антирусской войны, которая ведется европейским политбомондом вот уже почти два столетия. К сожалению, власть имущие не понимали и не понимают: когда они делают уступки Западу, то его аппетиты только возрастают, что все брожения умов в стране, восстания, многочисленные войны, в том числе две мировые, и одна «холодная», двойные стандарты, беспрерывные попытки унизить Россию, исключить ее из числа победителей в любой области — всё это акции Великой антирусской войны. Отрадно, с одной стороны, что президент В.Путин возвращает принадлежащее России право быть одним из самых влиятельных центров мировой политики, что наша страна отныне вне привязки к громыхающему устаревшими подходами политическому шарабану США. Но, с другой стороны, самостоятельность России вызывает на Западе старую изжогу, обусловленную гастритом на почве страха, подозрительности, бессилия, ненависти и жадности. Горбачев с Ельциным подлечили родовую болячку западного политбомонда, но ценой развала страны, тем, что их соотечественники стали причислять к позорному племени геростратов. Отныне, по крайней мере, лет сто придется западному политбомонду корчиться от изжоги и гастритных болей, если, конечно, в Кремле не воцарится какой-нибудь Гайдар или Чубайс.

Крайне необходимо хотя бы подвести итоги «холодной войны», подписать какой-то всемирный договор или конвенцию, исключающие подобные войны в будущем. Наша дипломатия должна как в тире выводить из строя всевозможные двойные стандарты, принятые в эпоху дредноутов и действующие по сей день. К примеру, мы восстанавливаем Чечню, в том числе Грозный. Надо бы делать это за счет семьи Ельцина и его генералов, но если мы, население страны, допустили новую кавказскую войну, то должны, по справедливости, платить за это.

А почему американцы не восстанавливают Белград и Сербию? Они заявили европейцам, мол, мы очень сильно поиздержались на бомбёжках, так что занимайтесь сербами сами. Почему российские саперы восстанавливают мосты в Ливане, а не израильские, за счет израильского бюджета? Почему рядом с Милошевичем на скамье подсудимых не сидели мистер Клинтон и мадам Олбрайт, а рядом с Хусейном – ни одного Буша? Да потому что в мире нет ни уголовной, ни материальной ответственности за варварство, жестокость, преступное неуважение к человеческой культуре и жизни. Если бы знал Буш-младший, что ему придется отвечать за бомбардировки Ирака, восстанавливать за счет США каждое порушенное здание, за каждую погубленную невинную жизнь выплачивать огромную, исчисляемую многими миллионами долларов, сумму, то он десятки бы раз подумал, стоит ли ему размахивать дубиной. А то ведь что — потеряли контроль республиканцы над обеими палатами конгресса, вот и всё наказание. Рейтинг, видите ли, упал…

Советский Союз, как бы его нынче ни позорили заказные разоблачители, сдерживал экстремистов, не допускал актов международного разбоя, хотя и сам, исходя не из национальных интересов, а ложных идеологических соображений, участвовал в них. Неоимпериалистам надо было устранить это препятствие – отсюда и «империя зла», и откровенная поддержка деструктивных элементов внутри страны, разжигание националистических страстей, воспитание ненависти ко всему русскому в национальных республиках, в странах Восточной Европы.

Понимали ли мы, в издательстве «Молодая гвардия», куда всё идет? Чувствовали опасность, но не понимали, что впереди — катастрофа. Не знали и сидельцы на Старой площади, не имели представления и околокремлёвские академики придворной науки. Старую площадь раздражал журнал «Молодая» гвардия» во главе с Анатолием Никоновым. То Михаил Лобанов опубликует статью, то Виктор Чалмаев разразится своей «Неизбежностью», со страстным протестом против стандартизации сознания и духа, засильем массовой культуры (за несколько десятилетий предупреждал о поджидающей нас опасности – вдумайтесь в это!), а за бугром европейские леваки из числа интеллектуалов стали вдруг размышлять о судьбах коммунизма, вопрошая: «Роже Гароди или Чалмаев?». «Не по Ленину, не по Марксу-Энгельсу будет отныне развиваться коммунистическая идея, да?!» — всполошилась Старая площадь. В либерально-западнических изданиях поднялся дружный лай — и не быть Анатолию Никонову главным редактором.

Потом вдруг дискуссия в Большом зале ЦДЛ под названием «Классика и мы». Надо быть очень наивным человеком, чтобы допустить ее стихийный характер. Большой зал отдавался на весь день да ещё под дискуссию с весьма высокого позволения. Не знаю, какие силы стояли за спиной участников дискуссии, но у меня сомнения вызвало утверждение С. Куняева, что ее организатором стал В. Кожинов. В своем письме-обращении к Валентину Сорокину он пишет: «Вспомни, что именно он организовал и осуществил наш первый бунт против еврейского засилья в культуре в 1978 году — дискуссию «Классика и мы», которая сорвала табу с русско-еврейского вопроса. Он умел укрощать агрессивные еврейские импульсы, объясняя их носителям, что, не считаясь с русской историей и развязно русофобствуя, они играют с огнем. Он всегда предостерегал их от попыток властвовать в России и старался поставить еврейскую элиту на свое место в нашей истории».

С. Куняев ошибается: дискуссия состоялась 21 декабря 1977 года, в день рождения Сталина, и хотя об этом, кажется, никто не вспомнил, либерал-реформаторы использовали ее для искоренения рецидивов сталинизма, которые давали о себе знать в годы застоя. С. Куняев напрямую обратился к В. Сорокину потому, что тот обвинил В. Кожинова… в еврействе (!?). Здесь Валентин Сорокин хватил лишку: В. Кожинов – вне всякого сомнения, патриот России, но фигура сложная, увлекающаяся, радующаяся каждому таланту.

Однажды В. Кожинов позвонил мне, когда я работал в Госкомиздате СССР, и пригласил к себе домой. Объяснять причину он не стал. Мы знали друг друга, я подумал, что предстоит не телефонный разговор. Он жил в районе знаменитой «собачьей площадки» на Арбате. Захожу в квартиру, Кожинов усаживает за стол, на котором выпивка-закуска. «Выпьете?» — спрашивает он. На работу возвращаться я не собирался, поэтому ответил, что с удовольствием… На этом Кожинов меня и поймал: мне налил, а сам отказался, мол, он теперь не пьет. Потом завел магнитофон с записью песен в исполнении баса Х. Попросил издать сборник исполняемых им песен в издательствах «Музыка» или «Советский композитор». Не знаю, кому принадлежала эта «блестящая» идея – певцу Х. или Вадиму Валерьяновичу. Книга – не пластинка, издавать подобные, так сказать авторские репертуарные, сборники было не принято. Как, впрочем, и авторские сборники переводчиков, — в то время от нас требовали издать даже собрание сочинений одного известного переводчика. Разумеется, В. Кожинов расстроился, но не настаивал больше на издании такого песенника. И мне было неприятно отказывать ему: я-то хорошо знал, сколько он приложил усилий для того, чтобы в литературе заняли принадлежащее им место, в том числе Н. Рубцов, А. Передреев, Ю. Селезнев…

Был ли В.Кожинов инициатором дискуссии «Классика и мы»? Возможно, не исключаю, что он играл роль здесь серого кардинала. Но и не исключаю того, что был кто-то покардиналистее – так подсказывают интуиция и опыт аппаратчика тех времен. В самом деле, конец 1977 года, застой набрал силу, «сиськи-масиськи» — примерно так Л.Брежнев выговаривал слово «систематический» — вызывали лишь смех и порождали анекдоты. Народ не догадывался, что он не из худших правителей, потому и насмехался. А как называлась дискуссия? «Классика и мы. Художественные ценности прошлого в современной науке и культуре». Очень грамотное название, проходное, как тогда выражались. Председательствовал Е. Сидоров – будущий ельцинский министр культуры. Тоже грамотно.

Докладчик – Петр Палиевский, к тому времени, если не ошибаюсь, уже заместитель директора Института мировой литературы имени А.М. Горького. Очень талантливый человек, обладающий феноменальной памятью (его брат Михаил работал в «Комсомольской правде», и когда редакционное бюро проверки оказывалось в тупике, то приходили к нему и просили позвонить брату). В «Мастерской» была напечатана статья П. Палиевского «Мировое значение М.Шолохова», где он, в частности, писал: «Одна из устойчивых идей Шолохова – это истребление середины». И где исследуется диалектика разных «середин» — м е ж д у сражающимися крайними и «которую никак нельзя путать с межеумочной, — основа. Она не середина, а ц е н т р а л ь н о е…» Что сие означало в пору, когда пошла борьба между почвенниками, русофилами, патриотами, с одной стороны, а с другой – западниками, либерал-реформаторами? А то, что Палиевский предупреждал: «середина выедается», то есть, хочешь или не хочешь, а принимай какую-нибудь сторону и борись. Как всегда побеждает примитивное. В данном случае – понимание проблемы, на которую обратил внимание Палиевский.

К дискуссии мы еще вернемся, но здесь я вынужден попросить читателя набраться терпения, поскольку проблема очень сложная, уходящая корнями в славянофильство и к так называемыми революционным демократам, прапрадедушкам нынешних западников и либерал-реформаторов. «Холодная война» была прежде всего войной идеологической, в сфере культуры и, особенно, в литературе. Я как-то узнал, что на работу против Союза писателей СССР и писательских организаций на местах в расчете на одного советского писателя в ЦРУ выделялось 16 тысяч долларов в год. А средний гонорар у московских писателей был… 70 рублей в месяц. Но ведь кто-то получал десятки тысяч рублей, ведь секретарские поделки могли печататься одновременно в трех журналах, стало быть, многим из остальных – шиш. Какое основное занятие было у М.Суслова, гречневого фельдмаршала идеологии (питался гречневой кашкой с молоком – в них-де полный набор аминокислот и витаминов) и его нукеров? Да то же, что и у городового бляха номер 20 из рассказа Л. Андреева – не пущать, поскольку не дозволяется, хватать за шиворот и тащить в околоток. Так что застой был в первую голову идеологический, интеллектуальный, духовный.

К нашему времени, когда пишутся эти строки, опубликованы уже статьи тех, кто принимал участие в зашифрованных цековских группах, которые как раз и сталкивали лбами почвенников и западников. С какой целью? Во-первых, разделять, чтобы властвовать. Во-вторых, предъявлять Западу картинку, свидетельствующую о том, вот какие мы открытые и откровенные. Не зря же французская «Монд» широко откликнулась на дискуссию. В-третьих, чтобы знать о своих оппонентах как можно больше: и левые, и правые не поддерживали сусловщину. С той лишь разницей, что одни были откровенны здесь, а вторые – на словах поддерживали, а на самом деле – плевались. Но те и другие использовали ее в борьбе со своими противниками.

Означает ли это, что политика ЦК КПСС, на знамени которой был интернационализм, в действительности разжигала в среде творческой интеллигенции межнациональную рознь? Увы, скорее да, чем нет. Объективно такая политика соответствовала стратегическим целям США и их союзников по обострению в СССР межнациональных отношений. Окостеневшая, начетническая идеологическая модель социализма, лишенная саморазвития, была идеальной целью для поражения ее бесчисленными антисоветскими центрами, обладающими огромной армией профессионалов и материально-техническими ресурсами. Очень часто эти профессионалы весьма умело и эффективно поддерживали процессы, рождавшиеся в стране, придавали им разрушительное ускорение, а академики сусловской науки — они всё еще рьяно воевали в абстрактных высях с проявлениями тлетворного идеализма.

Очень точно состояние правящей верхушки в те времена передаёт такой анекдот. Брежнев на художественной выставке вдруг спрашивает сопровождающих: «Идея?» Ему начинают растолковывать, что идея этой картины в утверждении созидающего начала. «Идея?» — опять вопрос. Ему вновь талдычат о созидающем начале. «Иде Я?!» — рычит Брежнев. Опытный аппаратчик тут же сориентировался, отрапортовал: «На выставке посвященной рабочему классу под девизом: «Слава труду!»

В союзных республиках наблюдался рост антирусских настроений, поднимал голову махровый национализм. В каждом советском человеке было как бы два экземпляра: один истинный, для бесед на кухне, при отключенном телефоне, а второй как бы публичный, для маскировки истинных убеждений – употребление прилюдно лояльных к власти штампов, прокоммунистической тарабарщины на собраниях, совещаниях, обсуждениях. Раздвоение было и в поведении, делах. Чем закончилось – общеизвестно.

Мне в те далекие семидесятые годы, вернее, в их конце казалось, что левые, и правые не очень-то ведут себя по-джентльменски. Как-то мой друг С. неожиданно для меня сказал: «Саша, ты — идеальный сержант. Именно сержанты, командуя подразделениями, решают успех борьбы». Не скрою, я смотрел на него во все глаза, ожидая, что он скажет, а кто же генералы, чьи великие замыслы должны воплощать идеальные сержанты? О генералах С. ничего не сказал – да и зачем о них знать сержантам? Дескать, твое дело – действовать. Не этим ли обстоятельством была вызвана попытка десантировать меня в журнал «Юность» в качестве патриотически настроенного спецназовца?

Пройдет немного времени, и один из самых активных «молодогвардейцев» с грустью скажет мне: «Они хотели использовать нас как ударную силу, но мы догадались об этом». Я же добавлю сегодня, что тем, кто покардинальнее, хотелось, чтобы мы были что-то вроде спарринг-партнёров для либерал-рефораторов. Чтобы на нас отрабатывались удары, тренировались те, кто в итоге приложил руку к катастрофе Советского Союза. Впрочем, если мы, поумнев, отошли в сторону, то наши места на линии бессмысленной, более того, дурно пахнущей борьбы, были заняты так называемыми патриотами самого разного раскраса. Опасаюсь, что Россия повторит судьбу СССР, если власть имущие не возьмутся за ум и не начнут консолидировать общество с разных сторон, на всех этажах, во всех эшелонах, во всех национальных квартирах, а самое главное – в сознании россиян. Но для того, чтобы требовать, надо самим понять очень отчетливо и ясно, что именно. Пока же наверху лишь «бесконечные бизнес-планы».

Противостояние почвенников и западников вылилось в противостояние русских и евреев. В среде почвенников то и дело возникали слухи, что у такого-то русского патриота мать еврейка или что-то в этом роде. Даже фамилия Ивановых стала больше еврейской, чем русской. А что говорить об Ольшанских? Среди Ольшанских евреев немало, но есть и другие Ольшанские – родственники древних князей по боковым линиям, белорусские, польские, украинские, чешские, литовские, наконец, русские, а ещё – из числа «колокольного дворянства», то есть православных священнослужителей, поскольку католические аббаты и ксендзы давали обет безбрачия. Но до таких ли тонкостей ревнителям чистоты национального происхождения?

Порой подозрения в «нечистоте» родословной вынуждало подозреваемого с особой силой опровергать их. Например, мне в свое время уши прожужжали, что настоящая фамилия у того же Валентина Сорокина – Соркин, естественно, еврейская. Бред, но так обиженные сводили с ним счёты. А вот как вёл себя поэт Евгений Храмов, внук небезызвестного большевика Абельмана. Храмов был полукровкой, поэтому в еврейской кампании он начинал обвинять присутствующих в том, что они сионисты, «не дают, нам, русским житья…» А в русской кампании – «вы все здесь антисемиты, ненавидите нас, евреев…» Полагаю, так он развлекался, издеваясь над теми и другими.

Однажды мой друг С. прямо-таки с испугом в глазах спросил: «Слушай, а почему я твою мать не видел?» Наверное, кто-то что-то наплел обо мне или же он сам услышал, как моя жена говорила сыну о моей матери, называя ее «бабушкой Феней». Да и мою жену Наталью по причине фамилии не раз причисляли к еврейкам, причем сами еврейки, да еще и обвиняли в том, что она скрывает свою принадлежность к богоизбранному народу. А она – «из средней полосы», как выразилась одна ее коллега по работе. Но разве Феня Ольшанская может быть не еврейкой? Мать приезжала к нам, один раз даже на пару со своей сношенницей, тёткой Манькой, то есть женой Николая Дмитриевича, родного брата моего отца, и старинной подругой. Однако сомнения у С. насчет моей родословной были непоколебимы, он подозревал, что я умышленно не показываю свою «еврейскую» мать. Пришлось по методу «я – не верблюд» рассказывать, что ее имя Феодосия, отчество – Егоровна, девичья фамилия – Балабай. Что отец ее погиб в Харькове в 1905 году, ее мать с горя наложила на себя руки, что мою шестилетнюю мать, у которой на руках был трехлетний брат Иван, взяли в еврейскую семью в качестве служки – из этого следовало, что мой дед погиб во время революции, иначе евреи не позаботились бы о его детях. Семья стала называть ее по-еврейски Феней, вот и пошло с той поры – Феня да Феня. Когда я вдобавок к этому показал фотографии матери, то С. вспомнил ее и успокоился.

Полагаете, что на противоположной стороне не было ничего подобного? Владимир Маркович Санин, прекрасный человек и очень хороший писатель, жаловался мне, что к нему правоверные братья по коленам израилевым, относились тоже с подозрением и недоверием. Он в шестнадцать лет добровольцем пошел на фронт, был ранен, женился на пскапской девушке-партизанке, которую немцы расстреливали, но она вылезла ночью из-под трупов и выжила. В. Санин писал об экстремальных ситуациях, сам был экстремалом, если выражаться по-нынешнему, облучился, допытываясь до деталей, что произошло в Чернобыле, у пожарников, которые умирали в московской шестой больнице. У него воспалились раны, и он умер, не написав книгу о Чернобыле.

Как всё это можно назвать?

Если бы сейчас С. спросил меня о родословной, то я бы ему посоветовал почитать книгу академика В.В. Кандыбы «История великого еврейского народа», в которой он, как считают некоторые, впервые научно доказал, что русские и евреи – один народ, с одной общей историей и судьбой. Сказал бы ему, что он и Джордж Буш-младший, которого С. терпеть не может, как впрочем, и я, — вполне вероятные родственники. Ведь древние праславяне, пришли в Причерноморье из Ирландии (?), а Буши – тоже оттуда, но недавно. И что слово «славяне», вполне возможно, произошло не от английского slave или немецкого Sklave, что означает «раб», а от византийского «цлав», то есть «крест», и означало древних выкрестов, то есть евреев, принявших христианство. Можно было сюда же добавить, что слово «казак» очень напоминает древнееврейское «хазак», что означает «сильный», а также загадать загадку: почему в переводе с иврита «Шолохов» будет по-русски звучать как «Посланцев», «Мелехов» — «Царский», «Макашов» — «Взрывчатый», а «Баркашов» — «Вспыльчивый»? Какие будут мнения?

Конечно, все эти утверждения далеко не бесспорны. Но мне представляется такой же надуманной ожесточенная, а порой и явно провокационная, борьба на межнациональной основе между неославянофилами и современными российскими евреями. Засилье последних на телевидении и в бизнесе раздражает многих. Ведут себя они порой вызывающе, а это и порождает национализм. Как-то писатель Александр Режевский, характеризуя мне одного из своих соплеменников, воскликнул: «Да он же рассадник антисемитизма! На него стоит один раз взглянуть или один раз его послушать, чтобы стать на всю жизнь антисемитом!» К прискорбию, такие «рассадники» не сугубая редкость.

Но «еврейская» тема отошла на задний план, на первом месте оказались проблемы, связанные с «кавказской национальностью» — явно какой-то косолобый чиновник изобрел этот термин-уродец. Вообще эти проблемы порождены бездарной национальной политикой либерал-реформаторов и мздоимством продажных чиновников. В многонациональной стране среди властных структур никто по-настоящему не занимается гармонизацией межнациональных отношений. Из трагических событий в Кондопоге, увы, не сделаны выводы и, судя по подходам к ним, вряд ли будут сделаны.

Если бы я был молодым и зеленым, то, видя всё это, не стал бы вновь неославянофилом и русским националистом? Вот на этом, как мне, стреляному воробью и тертому калачу, представляется, и строится весь расчёт. Удалось СССР развалить с помощью антикоммунизма, хотя и коммунизма в нем, кроме агитпроптрёпа, никакого не было? Удалось. По большому счету ударную силу разрушителей подпитывали как раз именно так называемые патриотические силы. То есть левые существовали благодаря правым и наоборот. Если бы не стало одних – исчезли бы и другие.

Это вовсе не значит, что нельзя любить свою страну, быть патриотом. Патриотизм – одна из основ человеческой личности. Гонения патриотов вызывали, вызывают и будут вызывать обратную реакцию. К сожалению, любовь к Родине нередко приобретают форму «любви» против чужаков. Бандеровцы любят Украину, но против москалей. И я люблю Украину, Восточную, Левобережную и Правобережную, но не Западную, ибо терпеть не могу бандеровцев; тоже ведь «люблю», получается, против, поскольку мне невыносимо больно, что триединый русский народ – собственно русские, белорусы и украинцы – разодран на три государства.

Либерал-реформаторы с первых шагов «перестройки» настойчиво вколачивали в сознание россиян формулу «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». В геростратическом азарте они пренебрегали тем, что «туземцы» из этого могут сделать вывод, что забугорные союзники либерал-реформаторов именно таковыми и являются, что США, в частности, – страна исключительно негодяев. Ведь так, как любят американцы свою страну, как размахивают полосатыми «матрасиками» по малейшему поводу – надо ещё поискать. Формула представляет собой поставленную с ног на голову мысль английского критика и эссеиста Сэмюэля Джонсона (1709-1784), который говорил, что если у негодяя осталась любовь к родине, то не всё ещё потеряно. Когда стали указывать либерал-реформаторам с помощью первоисточника на шулерское передергивание, «вколачивание» пошло на спад, но надолго ли?

У законов есть одно неприятное свойство — они пишутся в расчете на самого изощренного преступника и негодяя. Иначе они не смогут оградить от их преступных посягательств честных и допропорядочных. В России ставить телегу впереди лошади практически обычное явление. Поэтому и принимаются законы об экстремизме, что стало в последнее время госдумовской модой, а вот закон о патриотизме, насколько мне известно, никто не разрабатывает и не готовит к принятию. Каждый человек, в том числе наш, должен иметь не только природное, но и юридическое право любить свою Родину, и должен быть огражден от обвинения за это в негодяйстве — от преступления несомненно уголовного характера.

Что из себя представляли неославянофилы или почвенники? Весьма тонкую прослойку интеллигенции, причем творческой, которая не обладала никакой реальной силой. Скорее она была пугалом, жупелом для Запада, нужнейшим инструментом для либерал-реформаторов, за спиной которых маячили мощнейшие государства с их возможностями, не идущими в никакое сравнение с ничтожными возможностями патриотической интеллигенции, одергиваемой и преследуемой своим же государством. Почему снаряд пробивает броню? Потому что стальной сердечник снаряда заключен в свинцовую оболочку, благодаря которой он входит в броню как в масло. Увы, патриотической прослойке творческой интеллигенции была предназначена роль такой оболочки при уничтожении Советского Союза.

Сделаю отступление в отступлении. Если не ошибаюсь, в 1980 году я был включен в делегацию по проведению декады советской книги в Болгарии. Возглавлял ее председатель Госкомиздата БССР И.И. Делец, кроме меня в нее еще входил заместитель начальника всесоюзного объединения «Союзкнига» Сергей Кейзеров. В честь декады член политбюро ЦК БКП Цола Драгойчева устроила в Софии прием, куда набежало человек шестьсот братушек, а утром мы покатили по стране. Хозяином был Цеко Цеков, начальник международного управления болгарского комитета по печати, а хозяйкой – переводчица Миряна с весьма не тощей сумкой левов.

Меня донимал гастрит, а неутомимый Цеко через каждые полчаса останавливался возле очередного питейного заведения. «Опять?» — ворчал я. «Да тут кофе хороший», — отвечал Цеко. Какой там кофе! «Скоро мы твою сумку пропьем?» — спрашивали мы у красавицы Миряны, на что она уклончиво-загадочно улыбалась.

Естественно, надо было произносить целыми днями тосты. Однажды я произнес совершенно неожиданный тост:

— Предлагаю выпить за то, чтобы мы больше Болгарию не освобождали!

— Почему? – спросил озадаченный Цеко.

— А потому, что мы Болгарию больше никому не отдадим!

— Ты не прав,- сказал Цеко и стал пить больше обычного.

Потом он приезжал в Москву, я его повел в ресторан ЦДЛ, где вновь зашел разговор о моем тосте.

— Ты не прав, ты не понимаешь… — и от обиды за мое упрямство у него показались слезы на глазах.

— Цеко, да не волнуйся ты, пожалуйста. Если что, то я на танке перед твоим домом в Софии специально отгазовку сделаю, — успокаивал я.

— Нет, не сделаешь! Ты не знаешь, какие силы собраны. Всё гораздо хуже, чем ты можешь даже представить! – и он стал плакать навзрыд. На нас стали обращать внимание, я отвез его в гостиницу, но и там Цеко был безутешен.

Между прочим, он был, как нам шепнули, резидентом болгарской разведки в Иране и, естественно, очень информированным человеком. За деятельность, несовместимую и т.д., его выслали. В предчувствии, вернее, накануне катастрофы он и стал пить. Потом, когда пошли, казалось бы, безумства «перестройки», я очень часто вспоминал Цеко Цекова, думал о том, как же мы были самонадеяны и глупы, сами, расталкивая всех, ломились в ловушку, приготовленную для нас.

Поэтому и вернемся на дискуссию «Классика и мы». После доклада Палиевского слово взял Станислав Куняев — читал свою давнюю статью о Багрицком и Мандельштаме. Он предлагал опубликовать ее в третьем выпуске альманаха «Мастерская». Статья камня на камне не оставляла от расхожего мифа о Багрицком, как о советском классике, обращала внимание на его воспевание террора по отношению к крестьянству, отсутствие гуманизма, причем, Куняев делал это с присущей ему доказательностью и глубиной. Такая статья нужна была, чтобы молодые писатели могли учиться с подобной глубиной анализировать поэзию, в том числе и свое творчество. И я по-дружески, предельно откровенно объяснил ему, почему не смогу опубликовать.

— Стас, я не знаю, будет ли вообще третий выпуск «Мастерской». Если будет, то после такой статьи альманах обязательно закроют. Сейчас надо, чтобы страсти утихли. Может, через выпуск или даже два… Или ты хочешь, чтобы в борт «Мастерской» немедленно вкатили раскаленную болванку? – спросил я.

Куняев забрал статью, наверняка обиделся на меня. Он ведь напомнил В. Сорокину резолюцию на его стихотворении «Снять! В. Сорокин».

Выступление С. Куняева наэлектризовало зал. На трибуне витийствовал Анатолий Эфрос, который потребовал не сбрасывать Багрицкого с парохода современности, не стравливать Булгакова с Мейерхольдом… На стороне почвенников или, как их называют левые, «национал-патриотов», выступили М.Лобанов, Ю.Селезнев, В. Кожинов. Со стороны либералов – Е. Евтушенко, С. Ломинадзе, А. Борщаговский. Были и центристские выступления, в частности, И. Золотусский исключил себя из «мы» Евтушенко.

Во время перерыва я подошел к Евгению Сидорову и спросил его:

— Женя, скажи, что тут происходит?

Лицо у него было раскрасневшимся, видимо, нелегко ему давалось председательствование, но ответил он на удивление спокойно:

— А… Пускай выпустят пар.

Эта реплика – пусть маленький, но еще аргумент в пользу того, что кому-то позарез нужна была эта дискуссия. Кто-то принял ее за «первый бой», а я склонен относить ее к числу доказательств того, что в стране якобы подняли голову «национал-патритоты», следовательно, тут и до национал-социализма недалеко. Короче говоря, СССР – «империя зла». Стало быть, нужны ассигнования для программ борьбы, поддержки свободолюбивых «либералов», диссидентов и т.д.

Накануне «перестройки» разыгрывалась «национал-патриотическая» карта против СССР. Четверть века спустя разыгрывается «шовинистическая», «фашистская» карта против России. Что тут нового, скажите мне на милость? Появление «кавказской пешки» на карте политшахматиста Збигнева Бжезинского, которую он продвигает в королевы и которая России поставит мат? В сущности – банальный ход, старая, заезженная пластинка, но она может обернуться немалыми бедами для народа.

Так что же делать?

Россия на пороге кондопогизации – не дай Бог этому случиться. Надо, повторяю, всерьез заняться гармонизацией межнациональных отношений. Запугивание обвинениями в ксенофобии, экстремизме – всё это акции чиновничества по самообороне и самоутверждению, не имеющие практически никакого значения и отношения к истинным причинам. А они – в бездарных, непродуманных реформах, самоустранении чиновничества от решений, представляющих общенациональные интересы, отсутствии национальной политики, продажности чиновничества и в его полной безответственности за всё, что происходит в стране. Господи, пока не поздно, отведи от России новую беду и вразуми власть у нас предержащих!

Возьму на себя смелость предложить весьма ассиметричное, как нынче принято выражаться, решение. Я бы каждому, кто достиг гражданского совершеннолетия, то есть в 18 лет, вручал бы генетический паспорт. Полицейско-милицейский «тугомент» нужен ведь чиновникам да той же милиции-полиции для ее собственного удобства, а генетический паспорт, в котором нельзя ничего переделать или подчистить – это история твоих предков на протяжении многих тысячелетий. Кто ты: из викингов или шумеров, из семитов или удэгэ, японцев или испанцев, из ирокезов или каких-то бумбу-лумбу… Это не новая попытка смешать языки или перепутать родовые корни, внести смущение в души и сознание – нет, необходимо показать каждому, что он в родстве со множеством народов. Чтобы снять агрессивность к представителю не своей нации, сделать смешной национальную исключительность, будь она еврейская, русская или французская… Шутливый лозунг моего друга «Помогите найти родных!» станет лейтмотивом межчеловеческих отношений? А поскольку в 14-м поколении все родственники, что я не устаю повторять, то это не может не пойти на благо всему человечеству.

Значение национальной престижности упадет, но эра всемирного братания не наступит, отнюдь нет. Как существовали государства, так они и будут существовать. Но определяющими для человеческой личности станет языково-культурная (или религиозная) идентификация. А поскольку у человека ближайшего будущего будет не один родной язык, то в масштабах конкретной личности будет дополнительно снижаться уровень межнационального противостояния.

Мне возразят: бред, чепуха, которая ничего не решит. Вон в Ираке сунниты и шииты, казалось бы, один народ, а друг друга режут и взрывают. А я и не предлагал панацею, особенно по межрелигиозным отношениям, в которых мало что понимаю. Надо снять остроту межнационального противостояния, направить энергию в область самопознания, отвести ее от кулаков и пальцев на спусковом крючке, запустить работу души.

Человечеству крайне необходимо выиграть 30-50 лет, чтобы не погрязнуть в межнациональных или межрелигиозных войнах. К 2050 году у него будут совсем другие, общечеловеческие заботы. Не исключено, что начнется сбываться пророчество Н. Федорова из его «Философии общего дела», то есть люди начнут «воскрешать» своих предков или же моделировать новых гомо сапиенс, свободных от генетических изъянов. Запретами на клонирование тут ничего не удастся приостановить, поскольку новые люди будут нужны для освоения бескрайних просторов космоса.

Что же касается ДНК-паспортов, то это реалии ближайших лет. Человечество саморегулируется помимо своей воли. Или ему кажется, что оно саморегулируется.

53

Конечно, редакцию по работе с молодыми авторами одолевали графоманы. Каждый год в издательство самотёком, на конкурсы имени Николая Островского и Александра Фадеева, поступало полторы-две тысячи рукописей. Девять десятых из них были безнадежны. Поэтому редакцию, или отдел, как это подразделение временами именовалось, называли по борьбе с молодыми авторами. Собственно, оно и создавалось для того, чтобы оттянуть на себе графоманскую рать, дать другим редакциям спокойно работать.

Для того, чтобы расписать рукопись редактору, мне надо было с нею ознакомиться. Читал сопроводительные письма, листал, а нередко и читал перед тем, как направить редактору. Вскоре пришло убеждение, что многим авторам не рецензии нужны, а рецепты. Стал высказывать вслух мысль о том, что не мешало бы в редакции иметь хотя бы на полставки психиатра. Немало авторов находилось в пограничном состоянии, многих одолевали мании – этим несчастным рецензии могли лишь навредить, обострить течение болезни.

Однажды младший редактор принесла мне бандероль, окованную нержавеющим железом. Пошел на издательский телефонный узел, взял гвоздодёр и вскрыл «рукопись». Сейчас могли бы прислать и бомбу. Тогда еще до такого уровня «цивилизованности» было далеко. Внутри действительно была рукопись, окованная нержавейкой, — «сожженная Н.Гоголем третья часть «Мертвых душ». Судя по письму и обратному адресу, автор находился на излечении в психиатрической больнице. Отослали ему назад, он опять прислал, опять вернули. Наконец, третий экземпляр, чтобы прекратить переписку я отложил в сторону, а потом, когда переходил на работу в Госкомиздат, принес ее вместе с другими бумагами домой. Так что этот «шедевр» где-то пылится в моем архиве.

Набравшись опыта, я по сопроводительному письму научился определять, что автор обязательно напишет о ранении в голову во время войны. Видимо, отдельные поврежденные участки мозга стимулировали у этих бедолаг тягу к литературной деятельности. Конечно же, они писали о своем пути и своих боевых товарищах. Коряво, безграмотно, порой нелогично и с немалой долей выдумки – для опубликования это не годилось, но могло стать материалом для музеев, школьных исторических уголков и т.д.

Передо мной сидит пожилой человек. Весь седой, глаза страдальца. Один из наших постоянных авторов. Пишет тридцать пять лет. За это время – ни одной публикации. На рассмотрение его опусов только наше издательство израсходовало не одну сотню рублей. Но это оборачивалось и благом – давало возможность нуждающимся литераторам поддерживать семейный бюджет на плаву. Другие жаловались на меня во все инстанции, а этот – нет. Мне жалко, что он измучил себя, иссушил, мимо него в жизни прошло многое, а он кропал, кропал, кропал… Не испытывая ни ненависти, ни отвращения, ни страха перед белым листом бумаги. Ему неведомо чувство нежелания писать, борьбы с собой, чтобы заставить себя написать предложение, абзац, страницу, рассказ, статью… Откуда ему знать о вдохновении, которое, ниспосланное Небом, предшествует откровению настоящего художника, если он находится в состоянии постоянной маниакальной одержимости? Господи, сколько судеб исковеркал необдуманный горьковский призыв писателей от станка и сохи!

— Неужели за 35 лет каторжного труда за счет своего сна, здоровья, внимания к жене и детям я не заслужил хотя бы одной-единственной публикации? Напечатайте хотя бы одно стихотворение, прозаический отрывок, — умоляет он.

Пересиливаю в себе сочувствие к нему и отказываю.

— Почему? – в глазах у него недоумение и обида, остатки истаивающей надежды.

— Ради вашего благополучия. Чтобы вы хоть остаток жизни жили полнокровно, не обкрадывали себя. Вместо того чтобы писать, читайте классиков, наслаждайтесь совершенством формы и содержания. Ходите на рыбалку, играйте с внуками, читайте им книжки, рассказывайте сказки. Выращивайте цветы, дарите их жене. Сходите с нею в кино, в театр… В конце концов, пригласите друзей и напейтесь в честь освобождения от бессмысленного писания никому не нужных вещей. Вас ввели в заблуждение, что для писательства достаточно рабоче-крестьянского происхождения, нет, тут всё определяет талант. А он или есть, или его нет.

Не стал ему объяснять, что талантом награждает/наказывает Создатель. Это было бы слишком, он мог бы пожаловаться на меня, как на пропагандиста религиозного дурмана. Он встал и пошел, сгорбив спину и низко наклонив голову. Больше я его не видел и не читал его «произведений».

Некоторые авторицы желали произвести впечатление не только литературное. Вадим Кузнецов и я не были последними уродами в издательстве, поэтому, когда приходила дама, то у нас было правило – не оставлять другого наедине с представительницей прекрасного пола. Потому что она могла ради того, чтобы опубликоваться, обвинить в приставании к ней и т.д. Если не было Вадима на месте, я звонил младшему редактору и разговор с авторицей происходил в присутствии работницы редакции. Предосторожности отнюдь не были лишними – я несколько месяцев, как герой гоголевской «Женитьбы», убегал от одной сумасшедшей графоманки, которая вдруг сочла себя влюбленной в меня. Я предупреждал вахту, чтобы ее не пускали, но она проникала в издательство.

Порой приходили удивительные рукописи. Такими были записки одного старого капитана дальнего плавания. Он описал учебное кругосветное плавание гардемаринов военно-морского училища. Отправились они в 1916 году на вспомогательном крейсере «Орел» и еще одном судне в кругосветку, три года, пережидая гражданскую войну, капитан первого ранга Никольский, если не ошибаюсь, берег для России молодых морских офицеров. Не примыкая ни к красным, ни к белым. Гардемарины в южных морях зарабатывали себе на жизнь и уголь для судов перевозками на джонках. Однажды несколько гардемаринов без пищи и воды, питаясь лишь одним планктоном, 114 дней пробыли в океане, пока их не спасло английское судно. На глазах пораженных спасателей джонка тут же ушла под воду – гардемарины три с половиной месяца боролись за живучесть своей посудины! Об этом писали во всем мире, полвека спустя об этом подвиге был напечатан материал и в одном из молодогвардейских альманахов.

Закончилась гражданская война. Командир учебного отряда хотел привести суда в Черное море, чтобы морские офицеры могли служить Родине. Разумеется, это была наивная мечта. Большинство гардемаринов были по происхождению дворяне, еще неизвестно, какая судьба ждала их в Советской России. Белогвардейцы предупредили командира отряда: если вздумаете идти к большевикам – торпедируем. Командир продал суда, пошил гардемаринам выходную форму, разделил по-братски оставшиеся деньги между всеми. При поддержке югославского монарха Александра большинство гардемаринов стало студентами Белградского университета, а некоторые, в том числе и автор записок, вернулись на Родину. Среди тех, кто остался, немало было будущих героев Сопротивления, а автор записок, в конце концов, был награжден орденом Ленина.

Как же я жалел, что к тому времени Леонида Соболева не было уже в живых! Ведь он тоже был гардемарином, в рукописи рассказывалось о судьбах его однокашников, всего лишь на курс или два старше его! Авторитет Леонида Сергеевича, если бы он написал предисловие к запискам, спас бы рукопись, издатели не убоялись бы того, что гардемарины остались ни красными, ни белыми. О рукописи я рассказывал одному писателю, второму, третьему… — предлагал помочь довести ее до необходимого уровня. Но, увы, никого я не убедил, и пришлось рукопись вернуть. Надеюсь, что наследники давно издали ее – хотя бы в том виде, в котором она была оставлена старым гардемарином. Это страница нашей истории, она не должна быть под спудом.

А вот другие записки. Автору под восемьдесят. Жалуется, что дочь, кандидат химических наук, не интересуется его записками. Опасается, что после его смерти они затеряются. Перед первой мировой автор учится в Германии. Началась война – его интернируют. В Советской России занимается журналистикой. Вдруг, ни с того, ни сего, показывает мне оригинал последнего письма Анри Барбюса, копию медицинского заключения о смерти Ленина… При чтении меня то и дело ставят в тупик фигуры умолчания. Что автор делал в Германии лет пять, не меньше, — не известно. Как стал сотрудником «Огонька» и товарищем М.Кольцова, как оказался в корреспондентах «Бакинского рабочего» по Москве? Кем он был после расстрела М. Кольцова? Должно быть, сидел. То есть рукопись состояла из одних купюр, да и не отличалась она каким-либо общественно-значимым содержанием. Всего лишь расширенная автобиография.

Центральное место, как мне тогда показалось и думается теперь, занимал рассказ о смерти Маяковского. Представьте такую картину. Корреспондент бакинской газеты сталкивается на лестнице с выбежавшей из квартиры Маяковского Полонской, заходит в квартиру, видит мертвого поэта и тут же бежит, как вы думаете, куда? На Центральный телеграф, чтобы дать оттуда телеграмму в свою газету о самоубийстве Маяковского. Но ведь до Центрального телеграфа куда дальше, чем до главпочтамта на Мясницой – всего несколько сот метров от квартиры в Лубянском проезде. Не было ли тут расчета на то, что как раз с подачи Центрального телеграфа, где работали десятки телеграфисток, сенсационная новость станет общепринятой («Глаша… тук-тук… Маяковский застрелился… тук-тук» — такие телеграммы подружкам-телеграфисткам наверняка мгновенно облетели по страну, попали в газеты). И до окончания расследования мнение о самоубийстве утвердилось. Кому было выгодно? Кто он, автор?

Возвращая рукопись, я посоветовал предложить эпизод о Маяковском в какие-нибудь издания или же подарить музею поэта, где версия о самоубийстве Маяковского стала подвергаться сомнению.

Среди наших рецензентов были весьма квалифицированные литераторы. Был в их числе и работник «Литературной газеты» Геннадий Красухин. Вместе с ним едва не была осуществлена уникальная акция. К нам пришла рукопись от какой-то женщины, как сказали бы сейчас, кавказской национальности. Она сообщала, что даже печаталась в журнале «Подъем». Но, судя по стилю и уровню письма, а рукопись была о дезертире, скрывавшемся в тайге, автором не могла быть женщина да еще с Кавказа. И у меня, и у Красухина создалось впечатление, что очень талантливый человек, вероятнее всего, дезертир времен войны, мечется по стране – письма и открытки приходили то из Адлера, то из Средней Азии. Почерк-то на них мужской!

С Красухиным был разработан план: выманиваем даму в Москву под тем предлогом, что рукопись вызывает интерес, но нуждается в доработке. Не могли бы вы, мол, во время очередного приезда в столицу зайти в редакцию? Сработало! В редакции появилась дама «кавказской национальности», говорила с акцентом, мне стало ясно, что она – подставное лицо. У нас были образцы почерка, но надо было получить образец и ее почерка. Я вручил ей бланк анкеты, сказал, что у нас заполняют ее все авторы – таков порядок. Она в растерянности, из другой комнаты пытаюсь дозвониться до Красухина – он должен был с нею поговорить уже в качестве корреспондента «Литературной газеты», расспросить, кто же истинный автор, какова его судьба. Если даже он был дезертиром, то за тридцать лет скитаний по стране, невозможности реализовать свой писательский талант, с лихвой наказал себя. Это была бы настоящая сенсация. Не ради нее мы затевали эту акцию, а чтобы помочь талантливому, однажды смалодушничавшему человеку.

Дама с трудом справилась с вопросами анкеты. Ошибки, другой почерк. Я начал вести разговор по содержанию рукописи, но вскоре понял, что она ее не читала. А Красухин был в недосягаемости! Я хотел перенести разговор, но тут и сама дама, сообразив, что разоблачена, заторопилась покинуть издательство. Истинный автор наверняка где-то был рядом, и если бы Красухин оказался на месте, то, быть может, в литературу вошел бы человек с очень необычной судьбой. Дама ушла и не надо обладать способностями детектива, чтобы предположить дальнейшее развитие событий. На следующий день она не позвонила мне – вероятнее всего, они покинули Москву в тот же день. Много месяцев я держал анкету в верхнем ящике стола, но страх перед возмездием у неизвестного автора оказался сильнее зова таланта.

Помню рукопись романа, написанного московским таксистом. Куда там Артуру Хейли с его «Аэропортом» было до него! В романе была показана жизнь, как она есть. Не зародившаяся в иссушенных догмами мозгах отдела пропаганды ЦК, а реальная жизнь московских улиц – с наркоманией, проститутками, фарцовщиками, барыгами, ворами, общение с которыми развращают душу наивного романтического юноши, которого в конце повествования заражают гонореей. Кому я мог рекомендовать роман? Яхонтовой что ли, заведующей редакцией прозы, которая печатала молодых писателей лишь после того, как они где-то заявили о себе, а лучше всего издали одну-две книжки, в другом месте?

К несчастью для страны, литература не играла роль барометра, датчика мест неблагополучия в стране. Писатели должны были прославлять свершения, выдавать желаемое в отделе пропаганды за действительное. Тогда в народе считали, что он плохо живет потому, что писатели плохо пишут. Есть в этом сермяжная правда, есть. Идеологические компрачикосы вон что сделали с Л.Пастернаком за безвредный в общем-то роман «Доктор Живаго», а как разделались с В.Дудинцевым за роман «Не хлебом единым»? Но мы всю жизнь работаем не на себя, а за зарубежного судью, который, поковыривая в носу, через губу поучает нас вот уже которое столетие. А если бы работали на себя, то роман таксиста, будь он тогда, в середине семидесятых, опубликован, развеял бы в пух и прах легенду о том, что Москва превращается в образцовый коммунистический город.

Не надо обольщаться, думая, что времена идеологических компрачикосов канули в лету, что сегодня днем с огнем не найти так называемых руководителей литературного процесса. Они лишь постарели, но по-прежнему у руля. Когда мне один писатель сказал, что у либерал-реформаторов существуют своего рода проскрипционные списки тех авторов, которых строго-настрого рекомендуется не только упоминать в «демократических» СМИ, но даже и ругать, то я этому поверил. Так было при большевиках, а что претит продолжить эти традиции необольшевикам? Обычное дело. Но зато новшество на противоположном фланге меня развеселило. Подумать только: В.Ганичев при Союзе писателей России создал Высший творческий совет! Невдомек, что функция высшего творческого совета принадлежит Создателю, а не приближенным Ганичева. Тут вообще налицо элемент супергордыни – ведь председатель СП России благодаря этому совету вознесся на высоту как бы повыше самого Создателя. И не понимают, что со стороны всё это выглядит очень комично…

И последняя рукопись. Она «догнала» меня, когда я уже не работал в издательстве. Позвонили женщины из моей бывшей редакции, попросили выручить: написать рецензию на необычную рукопись. Согласился. Это была исповедь уголовника, убийцы. Разочаровавшегося в воровской жизни вора в законе. Не знаю, был ли он в действительности вором в законе, но толстенная рукопись могла открыть глаза широкому читателю на то, что творилось в уголовном мире. В литературном отношении рукопись была слабоватой. Сказалась неопытность автора, неподготовленность в общекультурном смысле. Ему надо было познакомиться с основными произведениями исповедальной литературы, хотя бы с «Исповедью» Жан Жака Руссо. Великого француза и бывшего вора в законе роднила откровенность в отношении своих пороков.

Автор стал настаивать на встрече со мной. Встретились в выходной день в скверике за вестибюлем нынешней станции Алексеевская. Сели на лавочке. Он задавал вопросы по роману и рецензии, я отвечал. Говорил с ним предельно откровенно, в том числе и о том, что публикации подобного рода – величайшая редкость, какой стала несколько лет назад исповедь Серого Волка. Надо быть готовым к трудной издательской судьбе. Времени для доработки предостаточно. Опять я заговорил об «Исповеди» Руссо. Постепенно ледок между нами растаял, автор сказал, что он работает в бригаде бурильщиков. А я работал в Госкомиздате. Спустя всего десятилетие союз чиновника и вора в законе также станет повседневностью в нашей жизни.

Перед тем, как проститься, собеседник огорошил меня такой сентенцией:

— Кого взяли на сельское хозяйство в ЦК!? Вы думаете, мы не знаем, сколько в Ставрополе стоит орден Трудового Красного Знамени или орден Ленина?!

У меня от удивления отвисла челюсть.

54

Нашего директора В.Н. Ганичева назначили главным редактором «Комсомольской правды». Мы понимали, что это никакое не повышение, говорили ему, когда решение только готовилось. Его попросту пересаживали в чуждую среду, чтобы он в ней увяз или же сломал голову. Однако Валерий Николаевич был другого мнения. На его место пришел В. Десятерик, который был помощником председателя Госкомиздата СССР Б. Стукалина, а еще раньше – заведующим Центральным архивом ВЛКСМ. Об этом деятеле – ниже, но на ту пору сразу стало ясно, что он пришел в издательство не для продолжения линии Ганичева. Напротив.

Издательским делом заправляли в стране кто угодно, но только не писатели. Родная партия побаивалась их, мало ли что им взбредет в творческую голову, поэтому и не доверяла. Во главе литературно-художественных журналов стояли, конечно, писатели, а вот издательствами командовали бывшие директора стадионов, архивов, разные исследователи суперпроходной ленинской тематики, как тот же Десятерик. Им партия доверяла, а нам – нет.

Первым из «молодых заведующих» ушел Юрий Медведев, который возглавлял редакцию научной фантастики и приключений – редактором «Комсомольской правды» по отделу литературы и искусству. Другой Юрий – Селезнёв — стал первым заместителем главного редактора журнала «Наш современник». Вадима Кузнецова пригласили в Госкомиздат СССР на должность заместителя главного редактора Главной редакции художественной литературы, он наотрез отказался, но назвал меня. Нас расталкивали во все стороны. Я согласился.

С главным редактором Главной редакции художественной литературы Андреем Николаевичем Сахаровым мы, что называется, сошлись и в понимании практически всех проблем, и в подходах к ним. Он был членом коллегии Госкомиздата СССР, до этого работал в аппарате ЦК КПСС, а потом ушел в науку и стал директором Института российской истории Российской академии наук, сблизился с В.В.Путиным. Думаю, что не сильно погрешу против истины, если предположу, что праздник народного единства 4 ноября — идея Андрея Николаевича.

Когда меня утверждали на коллегии, то меня удивило обилие седых голов за столом ее членов. Андрей Николаевич дал неделю для завершения дел в издательстве, но я из нее выкроил два дня для поездки в Грозный, к моему другу Саиду Чахкиеву, который попросил меня перевести его роман «Волчьи ночи». Саида я знал еще по Литинституту. Забегая вперед, скажу, что из этой затеи ничего не вышло – в романе центральным эпизодом было подозрение на беременность героини, а у нее была опухоль матки. Переубеждал я, переубеждала редактриса из издательства «Современник», что надо найти другое, не медицинское решение, в конце концов, пусть влюбится героиня и понесёт от любимого человека, но это было вызовом традициям, Саид на это не мог решиться. Он так и не согласился, настаивал на своей трактовке, издательство возражало, а я не мог переводить роман без его согласия.

В основе романа были реальные исторические события времен гражданской войны, поэтому Саид возил меня по Чечне, показывал и рассказывал, что и где происходило. Знакомил с людьми, естественно, были застолья, после которых я, довольно помятый, прямо с самолета прибыл на место новой службы на акт знакомства с коллективом.

Это была не первая поездка в Чечено-Ингушетию. Впервые я приехал в нее в качестве уполномоченного ЦК ВЛКСМ по проведению всесоюзного субботника комсомольцев и молодежи, посвященного 50-летию речи Ленина на третьем съезде комсомола. Погода тогда стояла отвратительная, я долетел до Минеральных Вод, переночевал в номере человек на сто, а утром отправился автобусом в Грозный. Меня встречали на военном аэродроме, куда всё-таки прилетел наш самолет, а я трясся в автобусе.

В Грозном огляделся вокруг, увидел дом с флагом – там должны находиться власти, нашел молодежную газету, редактор Владимир Лавриненко, с которым я был знаком, оказался на месте. «Тебя ездили встречать, звонили в Москву, куда ты исчез?» — спросил он и сообщил, что мне забронирован номер в гостинице, под названием «Сунжа» или «Волна» — больше тридцати пяти лет минуло! Я попросил его позвонить в обком, сообщить, что жив-здоров, размещаюсь в гостинице и иду искать Саида Чахкиева. Лавриненко сказал, что он читает доклад в республиканской библиотеке о творчестве Магомеда Сулаева – тому исполнилось 60 лет.

Когда я появился в зале библиотеки, Саид еще читал доклад. Прячась за спины, чтобы он меня не увидел, я подошел к нему сразу после доклада и сказал:

— Привет, Саид!

Он от неожиданности растерялся, спросил:

— Саша, ты?!

А потом обрадовался, сказал юбиляру, что к нему приехал друг, поэтому он не придет на юбилейный ужин к нему домой. Мне не нужны были жертвы, но Саид не изменил своего решения. Его огромные голубые глаза, редкие для ингуша, светились радостью, встречным, а они почти все были добрыми знакомыми или друзьями, он представлял меня. Мы направлялись к моей гостинице, но до нее так и не дошли. Один чеченец сказал, что он обидится, если мы сейчас же не пойдем с ним в ресторан.

Я не без умысла рассказываю так подробно, чтобы читатели имели представление, каким был Грозный в 1970 году, какие были там нравы, как относились чеченцы и ингуши к русским. Саид развел руками и сказал мне, что придется принять приглашение.

Только мы зашли в ресторан, как какой-то лысый или тщательно выбритый старик, узнав, что с Саидом пришел московский гость, что называется, перехватил нас, объявив, что мы его гости. «Он воевал еще в гражданскую войну, уважаемый человек», — отрекомендовал его Саид. Тот, кто пригласил нас, вынужден был уступить.

Все столы в ресторане были в считанные минуты сдвинуты, откуда-то появились человек двадцать, не меньше. «Пей только после того, как я скажу: «Пей!», — предупредил Саид. «Почему?» — удивился я, но Саид в ответ только сжал мне кисть, мол, потом сам поймешь.

За вайнахским столом существует строгий порядок. Абсолютная власть принадлежит тамаде. Если кто-то произносит тост, то в случае его одобрения тамада выпивает бокал, потом пьет тот, в честь кого произносился тост, потом тостующий, а потом все остальные. А если тамаде тост не очень нравится, то он пригубит или вообще не притронется к рюмке… Но подобное редкость и за нашим столом такое не произошло. Саид наклонялся ко мне и командовал: «Пей!»

Запомнился на всю жизнь тост старого тамады. Он говорил о том, что если бы у них не было гостей, то они бы вырубили в горах фигуру гостя и пили бы в его честь. А им не надо идти в горы, у них есть уважаемый гость, который приехал из Москвы, который является другом нашего уважаемого поэта Саида Чахкиева и так далее. Как только тамада закончил, Саид толкнул меня: «Пей!», потому что я, запутавшись в тонкостях вайнахского этикета, не знал, когда мне надлежит прикладываться к рюмке.

Когда застолье приближалось концу, старый партизан написал записку жене, чтобы она вручила гонцу требуемую сумму денег. Увидев, что я тоже намерен внести свою лепту и полез за бумажником, Саид угрожающе прошептал: «Не вздумай, оскорбишь хозяина стола!»

Наконец, гонец с финансами прибыл, мы расцеловались с тамадой и пошли в гостиницу, обрастая по пути новыми друзьями. Естественно, организовали в номере новый стол. Мне всего было тридцать лет, литр водки за вечер для меня была обычная норма, но часа в три ночи вдруг все вспомнили, что Саид делал доклад на юбилее, всех забеспокоила совесть и неловкость перед юбиляром и основным докладчиком. В итоге было решено оказать честь юбиляру, и мы направились домой к нему.

Представьте такую картину. Городской частный дом, где несколько часов звучат тосты. Играет какой-то вокально–инструментальный ансамбль. Юбиляр не только поэт и прозаик, он еще врач, поэтому гости самые разные, поскольку, как известно, хворают все. Четыре часа утра. Хозяйка и ее помощницы от усталости валятся с ног, но не подают виду. Более того, когда в доме появилась наша компания во главе с основным докладчиком, то хозяйка и ее помощницы сняли всё со столов, заменили скатерти и накрыли заново. Меня вайнахское гостеприимство поразило – нигде я не видел ничего подобного.

Расчувствовавшись, я совершил почти трагическую ошибку. Когда мне предоставили слово, то в голову не пришло ничего лучшего как выпить за здоровье юбиляра, его новые успехи в лечении людей и в литературном творчестве, а поскольку я вижу, как принимают радушно в этом доме гостей, то и за здоровье жены юбиляра, в успехах которого есть и несомненно будет и ее вклад. Казалось бы, банальные слова человека, который впервые оказался за столом гостеприимных хозяев. Но почему-то мой друг Саид расстроился, сидевшая недалеко смазливая блондинка – диктор местного телевидения — азартно заулыбалась в предвкушении захватывающих событий. «Ну и отмочил этот москвич!» — так и читалось на ее лице, а парни-музыканты, возмущенно заговорив на родном языке, отложили инструменты и, как я понял, пошли за кинжалами. Гяура, который оскорбил хозяина, резать.

Поднялся галдёж, я по-прежнему ничего не понимал. Не потому, что говорили на непонятном мне языке, а потому, что не мог сообразить, где же в моих словах криминал и оскорбление уважаемого юбиляра.

И тут мне на выручку подоспел народный фольклор в устах моего друга Саида.

— Один человек продавал лошадь, — начал он с рюмкой в руке. – Привязал ее за двором к столбу. Все знают, если лошадь привязана на улице, значит, она продаётся. Каждый, кого она интересовала, смотрел ей зубы. По ним определяют возраст и состояние лошади. Это была старая лошадь, ее никто не покупал. Но ей так надоело стоять у столба, что она каждому прохожему, во избежание того, чтобы ей лезли в рот, стала показывать всем прохожим зубы. Неужели мы можем подумать, что мой друг и гость нашей республики Саша в течение всего нескольких часов пребывания на нашей земле, научился, как эта лошадь, показывать всем нам зубы? Он не знает наших обычаев, но сказал добрые слова в адрес юбиляра, сказал от всей души. Я предлагаю выпить за здоровье нашего друга и гостя, пусть навсегда у него останутся самые лучшие воспоминания о нас и нашей республике!

Поразительно, однако притча да еще в исполнении Саида, исчерпала инцидент. А я на всю жизнь запомнил, что пить за здоровье жены в доме кавказца – весьма рискованное дело.

Гостеприимство чеченцев и ингушей воистину не знает границ. Каждое утро в шесть часов утра Саид появлялся в гостинице и будил меня звонком снизу: «Доброе утро!» Он поднимался ко мне, ставил на стол бутылку водки и закуску. Поправив здоровье, мы ждали когда за мной приедет машина. Передав меня с рук в руки комсомольским обкомовцам, он разыскивал меня вечером и вел к каким-нибудь своим друзьям. Так я познакомился со многими литераторами, в том числе и с будущим президентом Чечни Зелимханом Яндарбиевым, который окончил свою жизнь на Ближнем Востоке. Саид познакомил меня и с Русланом Хасбулатовым, он был секретарем комитета комсомола Московского университета, к тому времени его или утвердили на работу в отдел пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ, или же дело шло к этому. Во всяком случае, я вскоре стал часто его встречать в коридоре третьего этажа главного здания комсомольского ЦК. В память почему-то врезался пристальный, оценивающий и даже по-своему отталкивающий взгляд Хасбулатова.

Однажды в какой-то молодежной кампании позже всех пришли две девицы. Все стали интересоваться, почему они так поздно пришли. Да приехал из Москвы какой-то хмырь, объяснили они, потребовал, чтобы ему подготовили сводную информацию о ходе субботника. Саид улыбнулся, многозначительно посмотрел на меня. Дескать, я же говорил, что ты слишком много работаешь. Я же тебе рассказывал, как один твой коллега приехал в Грозный, и это же время — какой-то молодежный коллектив на гастроли, а в нем – его подружка. Ему звонят из обкома, спрашивают, когда надо прислать машину. Он несколько дней не появился в обкоме, всё отвечал: «Я работаю над документом».

Девицы эти работали в каком-то райкоме комсомола. Пришлось мне раскрываться.

— Я тот самый хмырь, который приехал из Москвы и которому вы готовили материалы…

— Ой, я представляю, какая будет справка по Чечено-Ингушетии! – воскликнула одна из них и закрыла ладонями лицо.

И еще одна деталь. В гостинице в мой номер вместе с Саидом приходил какой-то очень молчаливый и хмурый человек. И так каждый вечер.

— Слушай, Саид, кто это такой? – спросил я.

— Это мой друг, он директор ликеро-водочного завода. Я ему сказал, чтобы он подождал, когда ты освободишься, и мы поедем к нему вместе. Он еще задумал взять автобус «Икарус» и поехать на нём на озеро, где водится форель. Оттуда ее возили даже в Петербург, — похвалялся мой друг.

— Саид, скажи ему, пожалуйста, что мы не поедем к нему в гости.

— Но он уже три дня ждёт нас!

— Я тебя умоляю, Саид, никаких «Икарусов», никакой форели! Единственный «Икарус» в республике и на нем возят какого-то комсомольского хмыря, как сказали эти девицы. Ты же не хочешь, чтобы на меня накатали в Москву анонимку? Кстати, сегодня Павел Громов по пути завез на коньячный завод. Дегустировали из огромных мензурок, по пятьдесят граммов выпили – и тут же уехали! – убеждал я Саида. Павел Громов в то время был первым секретарем Чечено-Ингушского обкома комсомола.

А потом где-то за городом Саида окружили какие-то парни и стали очень возбужденно ему что-то доказывать. Мне показалось, что дело идет к драке. Я подошел и спросил их, почему они пристают к моему другу. Парни удивились и только потому, что они горцы, не рассмеялись мне в лицо.

— Мы так громко разговариваем, а тебе кажется, что мы ссоримся,- объяснил Саид.

Во второй мой приезд в Чечено-Ингушетию я не делал таких оплошностей и благоглупостей. Да и между поездками пролетело почти десять лет.

Когда пошли сложности с Чечней, я часто вспоминал старого партизана-тамаду, Саида Чахкиева, ставшего министром культуры Ингушетии. Вспоминал Грозный. Милицейского полковника, который привез мне от Саида пакет черемши, которую он прятал в гостинце «Россия» за стеклом. А когда я вез подарок Саида в метро, то люди, поводя носами, искали источник сильнейшего запаха и сторонились от меня.

В основе чеченской, вообще кавказской трагедии наших дней – абсолютное незнание и непонимание особенностей вайнахского, горского менталитета. Ведь зарубцевались раны и стала стихать боль после депортации, чеченские бригады строили коровники по всему Советскому Союзу, поскольку не было дома работы. Так нет же, вместо того, чтобы обеспечить ею людей, кому-то понадобилось растревожить боль и раны, ожесточить людей, натравить друг на друга, чтобы они сцепились в смертельном клубке. Будь проклят тот, кто это сделал.