Крахов (часть 4)

С Русланом Аюповым у Грахова косвенно связано было одно событие, которое не только не забывалось со временем, а напротив, из года в год все властнее занимало его мысли и душу. Тогда, когда оно произошло, он не смог понять значения этого события для дальнейшей своей судьбы, вернее, судьбы своей души, а затем, разобравшись, что к чему, и сожалел о многом, и презирал себя, и гордился тем, что все это у него было.

Началось все так.

Аюпов работал в Уфе, уже готовился к переезду в Москву, а Грахов приехал в Башкирию в командировку. Справившись с редакционным заданием,

С Русланом Аюповым у Грахова косвенно связано было одно событие, которое не только не забывалось со временем, а напротив, из года в год все властнее занимало его мысли и душу. Тогда, когда оно произошло, он не смог понять значения этого события для дальнейшей своей судьбы, вернее, судьбы своей души, а затем, разобравшись, что к чему, и сожалел о многом, и презирал себя, и гордился тем, что все это у него было.

Началось все так.

Аюпов работал в Уфе, уже готовился к переезду в Москву, а Грахов приехал в Башкирию в командировку. Справившись с редакционным заданием, он, как и договаривались, в день отъезда позвонил Руслану из гостиницы «Агидель».

— Никуда не девайся, сейчас буду! — предупредил Аюпов.

Грахов собрал вещи, подсел к телефону и стал перелистывать записную книжку, проверяя, всем ли, кому надо, позвонил. В каждой командировке он, естественно, знакомился со многими людьми, от них в книжках оставались скупые записи, адреса, номера телефонов, и вот, листая очередную книжку, вспоминал новых уфимских знакомых и думал о том, сколько напрасно, собирая материал, отрывал людей от дела, сколько извел вопросами, процеживая слова и факты, отбирая то, что могло пригодиться для очерка.

В руке задержалась страничка, где наспех было написано и подчеркнуто не раз: «Корреспондент или журналист?» Грахов усмехнулся: один ушлый мужичонка, председатель постройкома, прежде чем начать разговор, настойчиво добивался у него, кто он, корреспондент или журналист. Корреспондент — тот же журналист, объяснил Грахов, но собеседник не удовлетворился ответом. Корреспондентов он считал людьми опасными, они строчат критические статьи и фельетоны, а журналисты в его понимании были людьми несравненно достойнее и приятнее — они пишут исключительно положительные материалы или очерки, которые нравятся всем, в том числе и начальству. Поэтому он журналистов любил и «привечал», а корреспондентов — нет…

Дверь с грохотом распахнулась, ее, не иначе, открыли ногой, и в номер в сопровождении двух приятелей вошел Руслан. Плюхнулся в кресло и, шлепая ладонями по полированным подлокотникам, заговорил:

— Если бы ты не позвонил, не знаю, что потом с тобой сделал! Из Башкирии так не уезжают, на бегу, как бы между прочим… Не выйдет. Ты хоть памятник Салавату Юлаеву видел?.. Ага, значит, показывали… А вы знаете, друзья, я с ним, старым моим товарищем, неделю целую жду встречи, но у него нет и нет свободного времени.

— Это преступление, которое надо искупить, — заявили приятели.

— Руслан, не обижайся. Материал писал, идет в газету сразу, с колес…

— Надо понимать, написал. Тогда давай вещички. Машина внизу.

Стояла прекрасная пора, в природе все уже отцвело, отплодоносило, созрело, пребывало в покое и довольстве, отдыхало и нежилось в летнем еще тепле.

— Где ты такой лес видел? — спрашивал Руслан, щуря плутоватые глаза под очками, которые, насколько помнил Грахов, никогда раньше не носил. — Видишь, какой лес величаво-спокойный… Где ты такие поля видел? — спрашивал он, показывая на сочный, изумрудный ковер озими на мягких, круглых холмах. — А мед в Москву везешь? Не везешь? Впервые в жизни встречаю такого чудака, все москвичи обязательно везут мед. Не беспокойся, мы позаботились.

Они остановились на краю леса возле каких-то нарядных деревянных построек.

— Это санаторий, нас здесь ждут, — сказал Руслан, выбираясь из машины, а затем, взяв гостя под руку, подмигнул: — Кумыс башкирский пил? Казахский и узбекский пил, а наш, башкирский, значит, нет? Обижаешь… А это что за штука — чал? Из верблюжьего молока? Не пробовал, у нас верблюдов нет. У нас кумыс, ему цены нет, сильный напиток, и потому после него батыр будешь… Но в Москву не проси, здесь пей, в портфель не моги брать — он в бутылках в самолете взорвется!

Грахов поражался переменам, происшедшими с Русланом. Девчонки на курсе называли его не Аюповым, а Аюпчиком, до того он был нежен лицом, мягок и ласков характером. Они покровительствовали ему, защищая от напастей, большей частью выдуманных, вертелись вокруг — наверняка многие были влюблены в способного красивого мальчика. За эти годы Руслан стал вальяжным, раздался в плечах, в каждом движении, в каждом слове чувствовалась уверенность в себе, властность по отношению к другим. Приятели явно заискивали перед Аюповым и заодно перед ним, Граховым, должно быть, он тоже грелся в лучах его талантливости, находился в гравитационном поле его личности.

В аэропорту он хотел попрощаться с Русланом и его приятелями, однако те заупрямились:

— Так у нас не принято. Посадим, помашем, вот тогда и уедем.

— В таком случае вот что, — предложил Грахов. — Я вижу перед собой стекляшку под названием «Башкири» — последняя буква не светится. Там ставим последнюю точку. Угощаю шампанским!

Он взял бутылку шампанского, рассказал им о председателе постройкома. Приятели Аюпова тоже были газетчики, сыпали наперебой различными курьезами из журналистской жизни. Грахову было приятно, весело и легко с ними, но когда Руслан взял еще бутылку, он сказал:

— Руслан, дорогой, это уже не дружеская встреча, а стихийное бедствие. Хватит стекла и пены, хватит, в самый раз.

— Нет уж, ты мой гость, да и видимся мы не так уж часто. Раз в пять лет можем себе кое-что позволить, а?

Затем, когда подошло время регистрировать билеты, Аюпов велел владельцу машины, поскольку тот все равно не пил, уладить все дела с регистрацией. Выпили за дружбу, наговорили кучи приятных слов друг другу, а затем перед их столом появился несколько растерянный и озабоченный владелец машины.

— Регистрация закончилась, — сообщил он виновато и невнятно.

— В каком смысле? — не понял сразу Аюпов.

— В самом прямом. Нет мест.

— Что за ерунда! Как это нет мест, если есть билет? Пойдемте!

Они решительно приблизились к стойке регистрации, предъявили девушкам билет, указывали на место, требовали зарегистрировать Грахова, потому что до вылета оставался почти час, тогда как регистрация должна заканчиваться не менее чем за пятьдесят минут до него. Девушки, спокойные, невозмутимые, даже улыбчивые, выслушали их и направили к начальству. Втроем, потому что Руслан ушел искать начальника аэропорта, долго и бестолково искали начальника смены, и когда, наконец, нашли его, тот даже не взглянул на билет. Это более всего возмутило Грахова. К тому же сегодня ему надо было брать Алешку с пятидневки, Вера Николаевна возьмет его к себе. Она знает, что он сегодня прилетит, и вот… Как же нескладно получается!

— Послушайте, вот мой билет, вон там стоит самолет, — действительно самолет виднелся за стеклянной стеной здания, на него шла посадка. — Объясните, пожалуйста, почему я не могу на нем улететь?

— Вы опоздали на регистрацию.

— Нет, позвольте, я и сейчас еще не опоздал. Вы за час десять до вылета закончили регистрацию. Объясните, пожалуйста, почему я не могу улететь?

— Потому что нет мест, улетите завтра.

— Как это нет мест, а здесь вот написано «17 в» Это, по-вашему, не место?

— В конце концов вы пьяны! — повысил голос начальник смены, и повысил настолько, что его, наверно, услышали все пассажиры в зале ожидания. Грахову, конечно, ничего не оставалось, как тут же опровергнуть мнение начальника смены.

— Ах так! Прошу пройти со мной в медпункт!

— Пожалуйста! — согласился Грахов и последовал за ним.

— Сейчас мы проверим, — грозился начальник смены, когда они шли через весь зал к белой двери с табличкой «Медпункт». Он обещал на законном основании отказать от места, взялся за ручку, решительно дернул, но дверь не открылась.

— Ваше счастье, — сказал начальник смены, и Грахов только теперь увидел, какой это уставший и замотанный человек. — Улетите завтра первым рейсом, в шесть утра. Честное слово, улетите, а на этот не могу. Пришлось двоих посадить по телеграмме. Вам же не на похороны.

— Так зачем же эта комедия с медпунктом?

— Но вы не понимаете, что самолет не безразмерный! Вам не повезло, вот и все. До завтра.

— Алексей, ты обалдел, а? — подскочил к нему Аюпов. — Попал бы в милицию, мы тебя выручили бы, разумеется, но это могло плохо кончиться, представляешь, чем это могло кончиться? Хотя бы пьяные были — по сто пятьдесят водки с кумысом да по два фужера этой шипучки, а могли бы загреметь за милую душу. Может, у тебя на работе врагов нет? Зато у меня их предостаточно, а такой случай — лучшего подарка им не придумать!

— Начальник смены попер танком, что оставалось делать?

— Я позвонил начальнику аэропорта. По телеграмме кого-то сажали, и он, если уж так случилось, дал команду разместить тебя в гостинице для летного состава. Из уважения к вашей газете. Пойдем. Или вернемся в Уфу? Переночуешь у меня, а завтра привезем сюда.

— Не стоит, ребята. В пять часов надо быть здесь, нет, лучше я посплю лишний час…

В гостинице Грахов посидел немного на кровати — в номере был полумрак, все спали, и почувствовал, что сразу ему не уснуть. Он вышел на воздух, постоял на гостиничном крыльце неприкаянно, нервно — саднили душу глупая история с регистрацией, лихой спор с начальником смены и то, что приятели Аюпова все-таки растерялись. Он не мог не заметить, как они в критическую минуту держались в стороне. Аюпов, по всему видать, раскаивается, что связался с ним. И он, Грахов, тоже вел себя — стыдно вспомнить, кажется, уже переболел застольями с пишущей братией, не раз и не два избегал их, прекрасно зная, что они нередко заканчиваются всевозможными приключениями по причине богатой фантазии, становящейся в определенный момент совсем необузданной. Добро бы разговор был интересным, а то ведь все банально, плоско, глупо. «Так тебе, скотина, и надо, — ругал себя Грахов. — Думать надо, думать! Сиди теперь здесь до утра и думай, думай, думай…»

Он побрел в зал ожидания, боясь остаться наедине с самим собой. Дозвонился до Веры Николаевны и немного успокоился, увидел очередь у буфета, захотел вдруг, до сосания под ложечкой, есть. Взял пару чудовищно толстых сарделек, кофе в бумажном стакане, присел за столик и принялся со злым аппетитом есть хлеб, намазывая его обильно, словно в наказание себе, отвратительной, явно недоделанной горчицей.

— Как, вы не улетели? — остановилась перед ним молодая женщина в зеленом буклированном пальто, в таком же берете. Она стояла с сардельками и кофе. — Вот уж не могу поверить, вы с таким напором шли на того дядечку, что я подумала: «Этот молодой человек обязательно улетит».

— Как видите, — мрачно ответил Грахов и передвинул на противоположный край стола грязные стаканы, освобождая ей место.

— Спасибо, — сказала она. — Я тоже приехала вовремя, но не успела. Телеграмму дала, чтобы встречали. Пришлось еще одну дать, успеет ли?

— Вообще-то черт знает что за порядки, — ворчал Грахов. — Билет есть, есть самолет, а улететь на нем нельзя. Оставляли бы места для непредвиденных случаев. Со мной авиация каких только шуток не шутила. — Грахову почему-то стало приятно болтать с нею. Отодвинулись вдруг на задний план недавние его злоключения, и теперь он, как бы глядя на самого себя со стороны, подшучивал, как жил в стоместном номере в Минводах, сидел неделю в Ташкенте из-за снега, убрать его было там нечем, а когда летел из Хабаровска — в Красноярске заменили самолет, и явился в Москву без портфеля. Нет погоды, нет самолета — это обычно, обижаться не стоит, но вот чтобы погода была, самолет был, билет был…

— Вы журналист?

— Нет, корреспондент.

— Разве это не одно и то же? — засмеялась она.

— А почему вы подумали, что я журналист?

— Не знаю, но почему-то догадалась. Кроме того, она немного замялась, — мне почему-то знакомо ваше лицо.

— Неужели? — спросил Грахов, внимательно посмотрел на собеседницу — нет, он никогда не встречался с ней. Память на лица у него была цепкая, он мог забыть фамилию, имя, в каком городе встречался, но внешность помнил.

Женщина отвела взгляд, когда он в упор разглядывал ее. Отпивая небольшими глотками кофе, он стал, не глядя на нее, составлять словесный ее портрет (отметив в первую очередь свою ошибку — у нее зеленая вязаная шапочка с кокетливым помпончиком): неброские серые глаза, пышные светло-русые волосы чуть-чуть вьются у висков, ничем не примечательные брови. Нередкие и не густые, не выщипанные и не подкрашенные, ресницы круто загнутые, густые, свои, небольшой курносый нос, нет он просто маленький, если смотреть на него сбоку, подобранные губы — сдержанная или сдерживающая натура, круглый, мягкий подбородок, светлая кожа, под глазами едва заметные морщины, на какой-то щеке небольшая родинка. На левой? А руки? Пальцы короткие, пухлые, ногти под ярким лаком. Перстень на безымянном пальце левой руки с зеленым камушком — любит все зеленое. Кольца на правой руке нет, не носит, не замужем? Глаза уставшие, добрые и, кажется, умные. А лет ей — двадцать пять…

— Мы никогда не встречались, — он посмотрел на нее еще раз внимательно, проверяя свою память, и нашел, что и с родинкой дал маху — не было ее. — Тип лица очень распространенный, вот многим и кажется, что меня где-то видели. Но вот интересно: я, например, не встречал людей, похожих на меня. Это, видимо, то же самое, что и с голосом — на пленке свой голос кажется чужим.

— И я не встречала похожую на себя, — она опять тихо засмеялась, а он добавил к портрету: красиво смеется. Не очень-то выразительные в отдельности детали лица вдруг дополняют друг друга, лицо оживает, как бы просветляется, становится симпатичным.

— Нам пора познакомиться?

— Давайте, — согласилась она и подала руку: — Геля.

— А я — Алексей.

— Засиделась я, — спохватилась она и, оставив недопитый кофе, поднялась. — Надо возвращаться в Уфу. Сейчас уйдет последний автобус.

— Я провожу вас, — предложил Грахов и помог донести до остановки увесистый чемодан, перевязанный для верности новыми ремнями с деревянной ручкой.

Ночь была теплой и звездной, совсем летней, со звоном кузнечиков — их настойчивые трели придавали темноте объемность, таинственность. Над головой появлялись и исчезали самолеты, заглушая все звуки ревом и свистом турбин. Автобус стоял с открытой дверью, в салоне, ярко освещенном, никого не было.

Грахов почувствовал, что они потянулись друг к другу, она собирается уезжать без желания, да и ему не хочется расставаться, но признаться в этом вслух они еще не могли. Как у школьников: если понравились друг другу, то сколько же мучений, сомнений, как стыдно, страшно открыться — ведь тогда весь мир рухнет, станет совершенно иным, и неизвестно, как потом в нем жить. Конечно, у них сейчас уже не могло быть так, это лишь напоминало школьную ситуацию, но и отдаленное, но все же идущее оттуда сходство оживляло и согревало душу Грахова. Он понял, что наступил для них деликатнейший и самый важный момент — осмелятся они, и завяжется какой-нибудь узелок, а будут колебаться, сомневаться — оттолкнутся, хотя и с сожалением, затеряются в глубинах этой необозримой жизни, исчезнут навсегда и вряд ли вспомнят когда-нибудь о какой-то полночной встрече в Уфимском аэропорту.

Она поднялась по ступенькам, повернулась к Грахову и призналась:

— Господи, как не хочется ехать. В час буду дома, в четыре надо подниматься, искать такси…

— Оставайтесь здесь.

— Сидеть в зале ожидания? — спросила она, неуверенно помолчала, вероятно, неуместная улыбка Грахова насторожила ее, но она не поверила своему впечатлению и сказала: — А впрочем, как скажете, так и сделаю. Ехать или не ехать?

— Зачем вы взваливаете на меня такую ответственность, — Грахов с непроизвольной, но постыдной поспешностью уклонился от прямого ответа, а она после этого явно настроилась ехать, прошла немного в глубь салона, но остановилась, простила ему такую умелость, и, словно зная, что он в душе не такой, совсем уж открылась и доверилась в последний момент:

— Быстрее решайте — вон идет водитель. Так ехать или не ехать?

Грахов увидел мужчину с бумажкой в руке. Должно быть, с путевым листом. Водитель торопился — последний рейс, после него домой…

— Выходите из автобуса, — сказал Грахов.

Считанные секунды, пока водитель садился на свое место, сомнение не отпускало ее, но оно было совсем слабым, совсем несущественным, и она подала Грахову чемодан.