Крахов (часть 3)

Руслан и Валентина жили в кооперативном доме недалеко от метро «Сокол». Грахов доехал на троллейбусе до аэровокзала, поднялся на второй этаж в ресторан и купил бутылку шампанского — идти бедным родственником к Аюповым не стоило. Впрочем, кого Руслан любил, может, одну Валентину, да и то — вопрос…

Возвращаясь из ресторана, Грахов приостановился возле расписания самолетов. На двадцать один час с минутами он опоздал, самолет вылетел из Домодедова, а вот из Быково отправляется в ноль часов пятьдесят минут. Тот самый, наверно, подумал Грахов, который идет в шесть утра из Уфы.

«А без дураков, взять билет на

Руслан и Валентина жили в кооперативном доме недалеко от метро «Сокол». Грахов доехал на троллейбусе до аэровокзала, поднялся на второй этаж в ресторан и купил бутылку шампанского — идти бедным родственником к Аюповым не стоило. Впрочем, кого Руслан любил, может, одну Валентину, да и то — вопрос…

Возвращаясь из ресторана, Грахов приостановился возле расписания самолетов. На двадцать один час с минутами он опоздал, самолет вылетел из Домодедова, а вот из Быково отправляется в ноль часов пятьдесят минут. Тот самый, наверно, подумал Грахов, который идет в шесть утра из Уфы.

«А без дураков, взять билет на ноль пятьдесят, прийти утром к проходной завода, позвонить в техотдел — она не собиралась переходить на другую работу. Она до сих пор ждет телефонного звонка. Ведь ждет!» — эта мысль как током пронзила Грахова — он никогда не задумывался над тем, что она может ждать, совершенно бессмысленно и безнадежно.

Нет, если лететь, то завтра, после суда, успокоил себя Грахов, а поскольку это было оправдание собственной нерешительности, уловкой своего рода, тут же шевельнулось сомнение: не полетишь ни завтра, ни послезавтра, разве что случайно когда-нибудь придется снова попасть в Уфу. За несколько лет не собрался поехать, и она не откликнулась, правда, и не собиралась напоминать о себе. Когда они прощались, она говорила: «Приеду, извини, лишь когда ты умрешь. Живи сто лет, Алеша, но знай, если переживу тебя, клянусь, я почувствую, когда тебя не станет…» Она не шутила, плакала тогда в самолете, в самом углу салона, куда они забились…

Грахов покинул аэровокзал. Он был совсем недалеко от того, чтобы взять билет. Его удержало только сознание несвоевременности такого шага, то, что вспомнил ее, когда ему стало трудно. Конечно, он нужен ей, не только удачливым, везучим и счастливым, она, если ждет его, то таким, каков он есть. Это не Антонина, у которой муж должен быть обязательно и во всех отношениях счастливым, потому что главное в жизни для нее и мерило всего сущего — удобство, комфорт. Хотя не только ее, Антонины, вина в том, что удобство, из средства достижения того же счастья, черт побери, стало самой целью, — такому в городской сутолоке, в раздражающей скученности людей, в муках особых рождаться не надо. Только Антонина должна была бы помнить, что тут всего лишь соблазн, не такой уж в наше время труднодостижимый, что тут подмена понятий, вызывающая непременно другие подмены. Прежде всего словно искажается генетический код жизни, и тогда связи и знакомства, основанные на выгоде, вполне можно называть дружбой, наглость — смелостью, беспринципность — широтой взглядов, подлость же — принципиальностью, похоть — любовью, изворотливость и умелость — талантом, эгоизм и себялюбие — чувством собственного достоинства.

Несколько лет назад, примерно за год до командировки в Уфу, Грахова прямо-таки потрясли кое-какие открытия в характере жены. Как-то в воскресенье, часов в одиннадцать вечера, Грахова увезли на «скорой» в больницу. До этого он мучился весь день, рези в животе были нестерпимыми, но врача вызвал лишь тогда, когда почувствовал себя совершенно плохо. У него уже началось воспаление брюшины и затем после операции держалась температура почти месяц.

Антонина была не за границей, дома, и когда его выписали из больницы, он попросил ее купить минеральной воды и лимонов — и врач советовал, и жажда жгла. Три дня он ей напоминал о своей просьбе, а на четвертый поднялся с постели, оделся потеплее и пошел в магазин. По пути туда надо было проходить мимо детского сада Алешки, и как только Грахов добрался до него, к нему вышла Вера Николаевна, заставила вернуться домой.

«Вы как маленький, ей-богу, — говорила она, ведя его под руку. — Скользко же, Алексей Степанович, а вы идете согнувшись в три погибели. А вдруг поскользнетесь, упадете, швы разойдутся. И мокрый весь, как мышь, вам для полного счастья только воспаления легких не хватает. Не беспокойтесь, в магазин схожу, принесу воды и лимонов. Только, Алексей Степанович, меня не выдавайте».

Лишь года два спустя, когда Грахову, вырезая язву желудка, сделали две операции подряд, а Антонина, получив телеграмму, не прилетела, потому что лететь надо было за свой счет, да еще за валюту, Вера Николаевна, навестив его в больнице, с возмущением разоткровенничалась.

«Не знаю, Алексей, может, так и должно быть, — говорила она вначале спокойно, а затем разошлась, запылали у нее щеки, загорелись глаза. — Только не по-людски так поступать, как она поступает. Не хотела вам говорить, но нет сил держать в душе. Когда вы сказали тогда, что идете за водой да за лимонами, я догадалась, почему сами идете… Как увидела вас на дороге, так и обмерла. Только не призналась тогда, какой разговор у нас был с вашей женой. А сейчас скажу… Так вот когда вас санитары выводили к машине, я гуляла с собакой. Не помните? На следующий день к завтраку нет Алешки. Переживаю, места себе не нахожу… Наконец после десяти утра приводит Антонина сына. Я к ней: «Антонина Константиновна, что с мужем?».- «Увезли с аппендицитом».- «Операцию сделали?» — опрашиваю. Она замялась: видно, и врать неудобно и сказать нечего. «Еще неизвестно, не говорят», — ответила. Ушла она, а я спрашиваю Алешу: «Звонила мама в больницу?» «Не-а». «А выходила утром куда-нибудь?» — спрашиваю, потому что телефона у вас тогда еще не было. «Не-а, мы спали». Милый ты мой, думаю, может, ты уже сирота, а ты все не-а да не-а… Давай названивать по больницам, заведующая наша ворчит, а я звоню. Наконец нашла вас в сороковой больнице, узнаю: операцию сделали в два часа ночи, состояние удовлетворительное, температура тридцать девять с чем-то. Мне так обидно стало за вас и за Алешу, обидно до слез. Какие же ей сны снились, думаю, и как она спала в такую ночь до десяти утра!»

«Только на себя надейся, брат, — подумал Грахов, когда Вера Николаевна ушла. — Только на себя — нет тыла и на флангах пусто. Теперь вся надежда на Алексея Алексеевича, а его уж я воспитаю».

Тогда страшно стало ему, сам себе показался маленьким, ничтожной щепкой в бездонном и холодном океане, и чтобы спастись от такого настроения, он вспомнил Уфу, увидел как бы со стороны себя и Галю, идущих ночью по дороге от аэропорта. И сейчас, идя от аэровокзала до Песчаных улиц, где жили Аюповы, он снова увидел себя и ее. Не Гелю, как, она назвала себя вначале, а Галю, как призналась потом. Ей казалось, что Геля — имя лучше, что ей, рыжей, подходит оно больше, поскольку можно его перевести как «солнечная». Он сказал, что вообще-то гелий — очень инертный газ, хотя кипит почти при абсолютном нуле.

Он отнес ее чемодан в свой номер, и они отправились гулять, взявшись, как дети, за руки, и когда за спиной у них появлялись редкие машины, впереди возникали их гигантские тени, упирающиеся во тьму. Машины объезжали их справа, тени выскакивали из тьмы и бросались влево. Иногда им сигналили, иногда что-то кричали. У них было время, свободное до утра, целая ночь, им нравилось идти вдвоем, но они говорили страшно торопясь, словно предчувствуя, что видятся, возможно, в последний раз, говорили, боясь не сказать чего-нибудь важного.

О чем только они не говорили — о далеком уже детстве и трогательно-смешных порой его мечтах, о друзьях и первой влюбленности, о супругах и о себе, о работе, счастье, вкусах и привычках — всего не перечесть. Грахов заметил вдруг: понимает ее не то что с полуслова, а с неизмеримо меньшей малости — понимает невысказанное ею, чувствует ее состояние наперед, как бы еще на подлете чувств и мыслей — в миг их рождения, и самое главное и поразительное — с такой силой, глубиной и ясностью, словно они были его чувствами и мыслями. Он знал, что и с нею происходит то же самое, и она сказала ему об этом, хотя могла и не говорить.

Постороннему их разговор показался бы странным, беседой сумасшедших. Самое удивительное в этом разговоре было то, что сколько бы потом Грахов ни пытался восстановить, вспомнить его, записать на бумаге, ничего не получалось и не могло, вероятно, получиться, потому что они не только говорили, понимая и зная все, но одновременно, причем почти совершенно точно чувствовали состояние друг друга. Тут, видимо, была какая-то тайна, которую трудно, пожалуй, невозможно до конца постичь, казалось бы, при совершенной очевидности и доступности ее и в то же время с таким глубинным секретом неразъемности, неразделимости на части, что понять можно было, лишь рассматривая все целиком, ничего не убавляя и, что совсем плохо, добавляя по незнанию.

Хотя потом Грахову стало ясно, что никаким электронно-вычислительным машинам, пусть даже соберут их со всего света в одно место, не понять ни сегодня, ни в будущем того, что с ними было. Никаким самым совершенным кардиографам не вычертить кривые тогдашнего их состояния, никакому кино, цветному, голографическому или еще какому там, не под силу запечатлеть хотя бы приблизительно верно, как они тогда выглядели внешне. Потому что все эти умные и нужные машины, даже само знание, породившее их, обречено по отношению к жизни лишь на прикладное значение, а тут была сама суть жизни или одно из самых близких приближений к сути, — что, конечно же, главное — в людях. Точнее в друг друге, что в этом «в друг друге» только и начинается все человеческое, самое сложное во всей Вселенной. Грахов старался удержать в уме и душе каждый миг той ночи, каждую мысль, каждое ощущение и каждый всплеск чувства.Но забывал все же, обнаруживая всякий раз, что в нем от той ночи остается все меньше и меньше — память представлялась ему порой куском шагреневой кожи, которую уменьшали не житейские удовольствия и его пороки, а неумолимо уничтожало время. Ему так хотелось ничего не терять, что однажды, сидя в ожидании самолета в другом аэропорту, достал блокнот и рискнул на бумаге восстановить то, как они шли по дороге от уфимского аэропорта. Рискнул и поразился, как невообразимо трудно передать все, что одновременно думают и чувствуют хотя бы двое, и еще поразился собственному бессилию перед самим собой, перед своей человеческой природой. Вот как попытался Грахов воспроизвести кусок той ночи, располагая записи тремя столбцами, чтобы содержание хотя бы как-то зависело от времени происходивших событий:

Мы говорили* Я понимал, что она думает** Она — что я думаю***

*«Если бы меня увидели в поле, с мужчиной, подруги по работе – не по-ве-ри-ли бы! Они считают меня монашкой, а тут вдруг… Расскажу — тоже не поверят!»

**»Когда я подошла к нему в буфете, он подумал обо мне плохо».

***»Я был зол»

***»А она — храбрая!»

* «Мне кажется, я знаю тебя сто, тысячу лет!» — воскликнула она.

* «Не такая я уж храбрая, просто доверяю тебе».

*** «Какая у тебя ужасная жизнь!» — я чуть не сказала это вслух.

**»Я привыкла, хотя привыкнуть можно ко всему», — она ответила мне мысленно.

*»Самое важное: в любой ситуации оказаться на наиболее возможной нравственной высоте», — сказал я».

* «Меня муж не жалел. И детей не хотел. Врачи сказали: в шестой раз к нам не приходите, рожайте», — сказала она.

**»Да, я верю ему, кроме того, мне нравится быть с ним, а еще, кроме всего прочего, мне нельзя было возвращаться домой: я же говорила ему, что бывший муж живет за шкафом, который разделяет комнату пополам. Так вот, он сейчас пьян, и с ним пьяная женщина!»

***»Интересно, она любила кого-нибудь?»

** «Это я — любила? Никого, я не знаю даже, что такое любовь. А он знает, что такое любовь — он, наверное, любил».

***»Как же она ненавидит его!»

*** «Почему она так откровенна со мной? Неужелии она не знает, что такое любовь? А я сам — знаю?*

* «Опять едет машина, давай сойдем с дороги. Надоели», — сказала она, и мы свернули в сторону.

***»Мне нравится, как он меня целует.Поцелуй же еще!»

Они не особенно нуждались в словах, может, у них полностью совпадали какие-то биологические волны и частоты, может, они были те самые две половинки, которые ищут друг друга и так редко находят? Она вдохновляла, невероятно возвышала его духовно, и он, личность, по собственным оценкам довольно посредственная, без особых запросов и целей, почувствовал себя властелином этой ночи. Всего час или минуту, но он не знал пределов своему разуму и чувствам, могуществу и силе духа. Если бы она попросила в эту минуту решить сложнейшую задачу, он решил бы ее, захотела бы прекрасные стихи — написал бы. «И ты не знаешь, что такое любовь? Ты должна это знать. Он тебя сделал бесчувственной, я верну тебе все краски, все, что принадлежит тебе!» — клокотало в нем…

— Неужели все это было со мной? Я только сегодня поняла, что такое быть женщиной, — прошептала она, и они, лежа под стогом дурманяще сладкой люцерны, всего в какой-нибудь сотне метров от взлетной полосы, увидели щедрую россыпь мигающих звезд и услышали жуткий рев взлетающего с включенными прожекторами самолета.

В шесть утра они вошли в свой самолет, забились в угол полупустого салона. Она все время пытливо смотрела ему в глаза, хотела получше запомнить или же старалась проникнуть в самые тайники души, и Грахов любовался красотой ее лица. Перед Быково снизились, вошли в густую темень — потяжелели мокрые крылья, задрожали, хлобыстая концами в сумеречных недрах тучи. В самолете стало неуютно, она заволновалась, влажно заблестели глаза — поняла, что это посадка, конец пути, разлука.

Она ехала в гости к тетке в Марьину рощу, но в такси просила помочь ей устроиться в гостиницу. «Разве тебе трудно это сделать? На сутки. Могу же я быть счастливой хотя бы еще немножко? Неужели не имею права? Ведь каждый человек должен быть счастливым. Каждый! И я тоже… Пусть будет у нас еще хотя бы один день», — умоляла она Грахова и, наклонясь вперед, говорила шоферу:

— Везите в гостиницу! Любую…

Затем она успокаивалась, вспоминала, что ему срочно нужно в редакцию, там ждут материал, а ее — родственники в Марьиной роще со вчерашнего дня. «У нас и так все было прекрасно, правда? — спрашивала она. — Может, никогда не будет лучше. Конечно, ты перевернул мне душу, я знаю теперь, кого я могу полюбить. Я полюблю только такого, как ты, а не встречу — буду любить тебя. А ты меня не люби — находи общий язык с Антониной, воспитывай Алешу-маленького. У меня нет на тебя никаких прав, любовь — это не право, не знаю, как сказать, но только это не право. Может, ты единственный человек, который был предназначен мне, но поздно мы встретились. Поздно. И все равно я уважать себя не стану, если ты ради меня оставишь сына, да и тебя разлюблю, если ты поступишь так. Значит, Алеша, выход у нас один — расстаться. Ах, зачем мы едем в гостиницу, ведь у нас все было так великолепно…»

— Пожалуйста, в Марьину рощу!

Она несколько раз меняла маршрут водителю, пока они наконец не добрались до Марьиной рощи. За мостом через железную дорогу она попросила остановиться, водитель достал из багажника чемодан. Она продолжала сидеть в машине, откладывая секунду за секундой разлуку, однако так не могло продолжаться бесконечно. Она поцеловала его, провела ладонью по волосам, усмехнулась невесело и сказала:

— Будь счастлив…

— И ты будь…

— Что мы еще можем друг другу пожелать… Прощай, — она вышла из машины и захлопнула дверь. Водитель дал газ, проехал несколько десятков метров под гору, развернулся возле церкви и поехал назад. Она стояла на обочине, под дождем, вид у нее был жалкий, чемодан висел в руке как-то наперекосяк, а правая рука, в кулаке, прикрывала подбородок. Это показалось ему знакомым — и вспомнил: мать держит его на руках, а мимо них молча, в тяжелых мокрых шинелях идут бесконечной чередой наши солдаты. На ботинках и сапогах по полпуда не грязи, а земли, которая отваливалась большими ошметками, прилипала тут же к подошве сапог другого бойца. А мать, беззвучно плача, прикрыла безвольно сжатым кулаком рот, чтобы не заголосить…

Когда он проезжал мимо, Галя разжала руку, помахала ему. Грахову показалось, что он встретился с ее взглядом, увидел глаза и подумал, что это расставание будет помнить всю жизнь.