Как эту антиномию разрешает Фокс Морсильо?

И, наконец, они соглашаются друг с другом (но не с католической доктриной) в учении о вечности мира и неразрушимости материи, которую они рассматривают как нетелесную способность принимать бесчисленные формы, а также как субъекта бесконечных изменений.

В чем же заключается противоречие между учеником и учителем? Прежде всего, (как

И, наконец, они соглашаются друг с другом (но не с католической доктриной) в учении о вечности мира и неразрушимости материи, которую они рассматривают как нетелесную способность принимать бесчисленные формы, а также как субъекта бесконечных изменений.

В чем же заключается противоречие между учеником и учителем? Прежде всего, (как уже говорилось), это противоречие между учением об идеях, которое исповедовал Платон и учением о формах, которое отстаивал Аристотель. А как эту антиномию разрешает Фокс Морсильо? – Расширяя понятие формы до ее смешения с понятием идея и конкретизируя идею до ее соединения с вещами, для того, чтобы она их оформляла. То, что он говорит в данной связи, вполне ясно и достойно того, чтобы привести его слова здесь на нашем языке, поскольку в них отражено содержание его трактата.

«Форму, или, что то же самое, идею, Платон отделяет от телесных и конкретных вещей и помещает в ум Бога как пример и образец творения. Аристотель ее объединяет и связывает с вещами, как если бы она являлась частью их субстанции. Этому божественному понятию Платон дает имя образцовой причины всех вещей. Указанная идея, которая располагается в божественном уме, отличается от человеческого мышления своей вечностью, тем, что она наделена творящей способностью и лишена даже пятнышка телесности, какого бы то ни было сходства с ней, в то время как идея в нас телесна, то есть связана с телом. И сама по себе она ничего не может произвести. В «Пармениде» Платон учит, что эта идея – единая, бесконечная и вечная – охватывает в своем единстве идеи всех единичных вещей. То же самое заявляет и Плотин в своей книге «Об идеях и о множестве»: идея оставляет свой отпечаток в формах единичных вещей. Напротив, Аристотель рассматривает идею единственно под видом формы, соединенной с телами, каковая форма вожделеет быть принципом их устройства. Однако и здесь и вообще, например во второй книге «Физики» он признает существование божественной формы, из которой проистекают все остальные формы, поскольку она одна разумеет (comprende) их всех. Тем самым, как мне кажется, он собирается говорить то же, что говорил Платон, то есть, не сознавая этого, он скатывается (se resbala) к суждению своего учителя. Действительно, если существует только первая и божественная форма, к которой, как к своей цели, относятся все остальные, то должно иметь место нечто всеобщее, отдельное от самой вещи.

Если бы нам только и оставалось, что говорить о принципах, внешних природным вещам, достаточно было бы аристотелевских материи и формы для того, чтобы объяснить соединение (composici?n) тел.