Из «последнего слова» объекта критики

За десятилетия причастности к литературе мне посчастливилось обнаружить среди современников всего несколько настоящих литературных критиков. С некоторыми был знаком лично, «был» потому, что многие из них покинули лучший из миров. Пальцев одной руки хватит, чтобы перечислить живых.

Критика – самый интеллектуальный литературный жанр. Самодостаточный, труднейший, потому что настоящий критик как минимум должен быть на уровне критикуемого. Право судить присваивают, к сожалению, нередко те, кто в своей жизни не написал приличной строфы или абзаца. Еще хуже, когда критика не по душе, а по должности, по принадлежности к той или иной «литературной» своре.

Необычное в литературе часто считается несовершенным.

За десятилетия причастности к литературе мне посчастливилось обнаружить среди современников всего несколько настоящих литературных критиков. С некоторыми был знаком лично, «был» потому, что многие из них покинули лучший из миров. Пальцев одной руки хватит, чтобы перечислить живых.

Критика – самый интеллектуальный литературный жанр. Самодостаточный, труднейший, потому что настоящий критик как минимум должен быть на уровне критикуемого. Право судить присваивают, к сожалению, нередко те, кто в своей жизни не написал приличной строфы или абзаца. Еще хуже, когда критика не по душе, а по должности, по принадлежности к той или иной «литературной» своре.

Необычное в литературе часто считается несовершенным. Потому что судят о нем по известным правилам и законам, тогда как прежде судить, надо, как минимум, уяснить, по каким законам создано произведение. Мой рассказ «Сто пятый километр» даже известные и опытные литераторы рассматривали с точки зрения «кодекса» А.Платонова, мол, он тоже о машинисте. Но рассказ не о машинисте, не об успехах социалистического жилищного строительства, даже не о нравственной тревоге машиниста, а о том, что технический прогресс своими скоростями разрывает межчеловеческие связи, отдаляет человека от человека. Точно также рассказ «Портосик» не о коте, а о том, что воспитание, если оно вступает в противоречие с природой, — мартышкин труд. И «Вист, пас, мизер…» не столько о собаке, а о том, что с природой нельзя играть, что без хозяина она обречена… Второй, третий и последующие планы произведений человеку, не освоившему законы их создания, представляют трудность для понимания. Поэтому мне пришлось покопаться в своей интуиции, осмыслить свой «кодекс» — и выяснилось, что я сторонник информационной теории литературы и вообще искусства, что я — метареалист, что и разъяснил в материалах сайта под рубрикой «Студентам и аспирантам» — кому же они еще нужны…

Поэтому нет ничего странного в том, что одни и те же произведения тут получают совершенно разные оценки. Каждый слышит и видит то, что желает слышать или видеть. Такова психология человека. Очень мне по душе в связи с этим такая история. В позапрошлом веке наши моряки гостили в Марселе. Шли они строем и вдруг грянули французский гимн и на французском языке. Марсельцы, особенно дамы, были в восторге и в воздух чепчики кидали. В действительности же матросы пели, составленную для них офицерами абракадабру: «Верблюжьим салом нос потри…»

Есть и математическая загадка применительно к литературному бытию. Замечено: если в писательской организации всего лишь три члена союза писателей, то там, в среднем, около сорока девяти группировок.

Спасение – в юмористическом отношении к «критике». Иногда помогает.

Но всё ж абсолютное большинство моих критиков к моим текстам относилось честно, без задних мыслей и предубеждений. Как думали, так и писали – вот за это им и спасибо. Далеко не все рецензии на мои произведения, которые я обнаружил в своем архиве, представлены на сайте. Обнародовать я решил только самые интересные и характерные.

Не могу не вспомнить и такое. В 1981 году я, будучи заместителем главного редактора Главной редакции художественной литературы, пожалуй, одним из самых молодых заместителей начальников союзных главков, швырнул руководству Госкомиздата СССР заявление об уходе. Задуха была такая, что бессмысленно было там работать, а в карьере я не нуждался – эта дама сама время от времени обращала на меня благосклонное внимание. В литературно-издательских кругах знали: у меня конфликт с председателем Госкомиздата СССР Б. Стукалиным, который стал всесильным заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС. Ситуация «шубы» — то ли он украл, то ли у него украли. Но лучше держаться в стороне, в данном случае не печатать А. Ольшанского. Что и продолжалось несколько лет, пока Стукалин не получит агреман на должность посла в Венгрии, не обнимет меня демонстративно в комнате президиума в Колонном зале, на глазах изумленных беляевых-севруков, замзавов из ЦК КПСС, не забывавших нажимать гашетку административного пулемета, если я показывался из своего окопа.

Полгода спустя после конфликта, в «Литературной газете», практически к моему дню рождения, мой друг Владимир Санин, фронтовик, полярник, который умрет через несколько лет после расспросов умирающих героев Чернобыля, облучивших и его, опубликует хвалебную рецензию о моем «Китовом усе». Я ведь выходец из «молодогвардейцев», из враждебного лагеря для «ЛГ» того времени, но газета своим поступком (а в той ситуации это был поступок) напомнила беляевым-севрукам, что они имеют дело не с чиновником, а с писателем. Такое не забывается. Очень жаль, что такая общеписательская солидарность так и осталась эпизодическим явлением, а не фундаментальным профессиональным принципом борьбы писателей за русскую литературу и свои права с «властью тьмы и тьмой власти».