Гражданин Витяка

Витяке чаще всего снится то, что ему хочется. Захотелось увидеться с отцом — и вот ему снится отец.

… Вода подмыла берег, и дуб рухнул в речку. Корни еще держатся за глинистый обрыв, а вершина – в воде. Отец сидит на дубе, как на коне, распутывает леску удочки. На голове отца шляпа, капроновая, с мятыми краями, с порыжевшей от пота черной ленточкой. Солнечные лучи пробиваются сквозь дырочки в полях шляпы, и все лицо у него в светлых точках. Отец мельком взглянул на Витяку. Глаза его чуть-чуть блеснули под шляпой. Витяке хочется, чтобы он еще раз взглянул на

Витяке чаще всего снится то, что ему хочется. Захотелось увидеться с отцом — и вот ему снится отец.

… Вода подмыла берег, и дуб рухнул в речку. Корни еще держатся за глинистый обрыв, а вершина – в воде. Отец сидит на дубе, как на коне, распутывает леску удочки. На голове отца шляпа, капроновая, с мятыми краями, с порыжевшей от пота черной ленточкой. Солнечные лучи пробиваются сквозь дырочки в полях шляпы, и все лицо у него в светлых точках. Отец мельком взглянул на Витяку. Глаза его чуть-чуть блеснули под шляпой. Витяке хочется, чтобы он еще раз взглянул на него, но отец, щурясь от папиросного дыма, не смотрит.

«Вот здесь это и случилось»,- говорит отец. Витяка знает, о чем пойдет речь, — здесь, у крутых обрывов, когда-то жил сом. Отец рассказывал о соме.

… Рыбаки сварили пшенную кашу с салом и с душистым перчиком – вот в таком трехведерном чугунке. Поставили в воду – остудить кашу. Вдруг из воды показалась громаднейшая голова, вся в ракушках, и – ап! – поглотила чугунок.

Рыбаки сварили еще каши. Наложили в нее крючков толщиной в палец, вместо лески взяли стальной трос, привязали его к дубу. Сом снова — ап! – и давай мутить воду. Дуб, правда, не свалил, но корни ему сильно порушил. Хотели было трактором вытащить сомища – куда там… Хорошо, что танкисты ехали берегом. Ну и рыбина же была, должен тебе сказать. На двух телегах еле поместилась. А в брюхе: три бачка, чугунок, дюжина солдатских котелков, водолазный костюм, два спасательных круга и целый ящик «жигулевского» пива в бутылках.

Вода тихо журчит в ветвях поваленного дуба. Жутко смотреть, как водоворот выворачивает наизнанку мутно-зеленую глубину. Вот-вот, раздвигая ветви дуба, всплывет страшная голова…

Отец рассказывал о соме, когда еще был жив. А умер он три года назад. Дуб унесло половодье в море, но во сне у Витяки время вернулось назад. Он даже слышит запах отцовских папирос – горьковато-густой запах. А может, все-таки отец не умирал и не было никаких трех лет?

— Сынок, ты спишь? – негромко спрашивает мать.

По полу шаркают шлепанцы. Пропал сон, и нет уже щемящей радости от свидания с отцом.

Отзываться нельзя. Мать не может уйти, не напомнив, что после завтрака нужно помыть посуду – на ней моментально, как говорит она, засыхает грязь и потом вовсю пасутся мухи. Витяка это уже слышал, и не раз. Но мать и не подумает, что наставления ему надоели. Можно и отозваться, но интереснее лежать с закрытыми глазами и по звукам, возникающим в доме и на улице, определять, что вокруг происходит. Где-то наверху повторяется – хрясь! хрясь! Закладывают в двери орехи? На втором этаже, прямо над Витякиной койкой, зажурчал рояль. Это Валя. Вот каторга – еще нет и восьми, а она муже упражняется. Шлепанцы успокаиваются, стучат туфли. Не направляются ли они сюда? Нет, вышли из комнаты, уже в коридоре…

Скоро будет месяц, как Витяка слушает наставления матери. За это время как-то само собой вышло: он научился завтракать и обедать, почти не пользуясь посудой. Суп такой же вкусный, если его хлебать прямо из кастрюли, а кофе даже приятнее пить из кофейника. Совсем другое дело, когда дома были Вика и Зика. Сейчас они в пионерлагере. Они, подражая матери, заставляют его есть по-человечески. Это значит: Витяка должен сидеть только за столом; придерживать вилкой и резать тупым ножом мясо; почему-то чай пить с ложечкой в стакане. Он почти всегда уступал сестренкам и держал себя за столом, как они требовали. Но зато сестренки мыли посуду.

Витяка вдруг быстро раскрывает глаза и смотрит на простенок между окнами, где под фотографиями Вики и Зики висит отрывной календарь. Витяка выбирается из постели и подходит к нему. 28-ое июня, понедельник. Мать не оторвала два листка – сегодня 30-ое, среда. Забыла: ему в одиннадцать исполняется шестнадцать лет. Не так уж часто бывает ему по шестнадцать, чтобы не помнить об этом.

На листке 30-го июня написано: «Дорогой Витя! Поздравляем тебя с совершеннолетием! Желаем тебе всего-всего наилучшего! Целуем! Вика и Зика». Следует штук сорок восклицательных знаков. Сестренки на полтора года моложе, но это, между прочим, не мешает им держаться так, словно Витяка не старше их. Их листок, 10-го декабря, разукрашен как первомайский. Весь календарь расписали: «Нам пятнадцать лет!», «Милая мамочка! Поздравляем тебя с тридцатипятилетием…», «Родился папа», а листок с пометкой «Умер папа» уже сорван.

— Витяка…

В окне с солнечной стороны, как золотистое облачко, мелькнула голова Вали.

— Я сейчас, — откликнулся он и, крутнувшись на месте, увидел на стуле приготовленные матерью новые, выглаженные брюки, полосатую коричневую тенниску. Тут же лежали носки, мать, наверное, только вчера купила их – еще не были сорваны круглые ярлычки фабрики.

Входить в комнату Валя стесняется. Витяка тоже стесняется. Здесь, как ни старайся, перебороть себя невозможно. Валя – необыкновенная девчонка, нравится Витяке, и поэтому ему так трудно быть самим собой.

Сегодня она надела шорты, кофточку с четырьмя кармашками. В этой одежде она изящнее и красивее, чем обычно. Не зря в нее влюбляются все мальчишки с Витякиной улицы, только они почему-то не боятся с ней разговаривать, а Витяка не смеет даже посмотреть ей в глаза. А когда она смотрит на него, он немеет, все слова забываются начисто.

В комнате она отказывается сесть на стул. Робость передается Витяке, и он не знает, что ему теперь делать. Обоим неловко и стыдно.

— Поздравляю, Витя. Ты теперь совсем взрослый, — говорит она, протягивая ему плитку шоколада и какую-то книжку. — Приходи вечером к нам. Дома никого не будет, мама и папа пойдут на концерт. Придешь?

— Приду, — отвечает Витяка.

Валя порывисто выскакивает из комнаты, на лестнице быстро-быстро мелькают ее длинные ноги, хлопает дверь наверху. И опять рояль, только теперь он не журчит, а гремит.

Только после этого Витяка вспоминает, что забыл поблагодарить Валю за подарок и приглашение. У него всегда получается: сначала сделает что-нибудь не так, а потом раскаивается. Нельзя было догадаться сказать: «Спасибо!»?

Витяка любит слушать, как играет Валя. Правда, он ничего не смыслит в серьезной музыке и до последнего времени не знал даже, откуда «Танец маленьких лебедей». Когда это всплыло, у Вали округлились глаза: он, шестнадцатилетний парень, сосед музыкантов, не имеет никакого представления о Чайковском?! Вот тут-то Витяке было стыдно.

Валя вызвалась учить его музыке. Один урок Витяка добросовестно напрягал память, всю свою волю, стараясь понять и запомнить что-нибудь из классической музыки. В следующий раз они слушали радиопередачу о «Полонезе» Огинского, и тогда Витяке все было понятно, а третий урок был сорван – они убежали на последний сеанс в кино. Валю искал весь дом, а потом сообщали друг другу новость: « Ах, какая серьезная девочка, и вдруг… С кем же она была?» О Витяке в тот вечер никто и не вспомнил. Ходили на американский фильм «Рапсодия». И Витяке было слегка обидно: не будь кино о музыканте, Валя вряд ли решилась бы идти на последний сеанс без ведома родителей.

Сейчас она исполняет что-то очень знакомое. Он с удовольствием бы послушал, будь у него свободное время, но сегодня куча дел: во-первых, нужно срочно получить паспорт, во-вторых, устроиться на печной землесос «Нептун» матросом. Пока еще на «Нептуне» работает Генка, но он с первого числа увольняется, идет в армию, и надо спешить, — а вдруг кто-нибудь займет место?

На улице Витяке кажется, что большинство прохожих улыбается. Утром всегда больше людей с хорошим настроением. Витяка проходит мимо темных витрин, посматривает на себя: какой он теперь, взрослый? Витрины не совсем чистые, отражают неважно, но Витяка и без них знает, что он для шестнадцати лет достаточно вырос. В своем классе он выше всех ростом, и мать уже обогнал на целую голову.

Но пока еще никто не дает ему больше шестнадцати. Волосы у него белые и вьющиеся, лицо тоже белое, кожа тонкая и прозрачная, как у девчонки. Вика и Зика русые, в отца, и вены у них на висках не синеют, а Витяка похож на мать.

У многих в классе начинают расти усы, а у него – еще нет. Он полгода присматривался к пушку под носом, на подбородке, старательно соскабливал его отцовской бритвой. Говорили, что стоит раз побриться — будут расти усы и борода, причем гораздо быстрее, если бриться насухо. Он соскребал раз пятьдесят, на следующий день вертелся перед зеркалом: не растет ли? Не росло. Разве что-нибудь на такой нежной коже вырастет? Чтобы она огрубела, несколько дней жарился на солнце. А вышло еще хуже – нос облез, и малого того что он сейчас болит, с такой морковкой стыдно Вале на глаза показываться.

Паспортный стол в одном доме с милицией. Вот тебе и на =- прием посетителей с десяти, выдача паспортов с шестнадцати. Податься на «Нептун»? Пока туда, пока сюда – найдут посетители, будешь в очереди толкаться. Лучше всего подождать. Но Генка сегодня работает последний день, и вдруг кто-нибудь придет поступать раньше Витяки? Согласится лит ждать Шеф, капитан «Нептуна»? Ведь обещал взять…

В щель между досками видно весь двор милиции. Какой-то стриженый дядя метет двор, поднимая пыль. Неподалеку от него милиционер бросает палку и приказывает громадной овчарке: апорт! Милиционер вспотел, гимнастерка под мышками потемнела, овчарка отворачивает черную морду в сторону, поджимает хвост и нехотя, враждебно посматривая на стриженого дядю, идет за палкой. Умнющая собака. Вот такую бы «Нептун» сторожить…

Витяка отходит от забора и садится на скамейку. Опустив руки между колен, с грустью думает о том, что сегодня ему не удастся поступить на работу. Он еще весной решил устроиться куда-нибудь. Матери одной трудно, да и работа у нее неважная. У них, в линзовом цехе, постоянно поддерживается тридцатиградусная температура, чтобы стекло точнее обрабатывалось, и мать приходит уставшей, постаревшей и безразличной ко всему.

Недавно, когда он принес свидетельство об окончании восьмилетки, мать посмотрела на тройки и спросила:

— Что думаешь дальше делать, сынок?

— Пойду работать.

— Проступай в техникум. Тебе учиться надо. В техникуме хоть стипендию платят. Сам видишь, Вика и Зика стали нарядам присматриваться: это нравится, а это – нет. Что поделаешь, я сама была такой. А ты на тройках переползал из класса в класс. Поступишь хоть в техникум?

Витяка и не думал о техникуме. Насчет троек – верно. Нет, он не тупица, с первого по четвертый ходил в отличниках, похвальные листы приносил домой. Но в техникум не пойдет, есть на то причины.

Возле двери паспортного стола останавливается какой-то старикашка с желтым, потертым кожаным портфелем. Он неторопливо открывает дверь, Витяка – сразу за ним. Старик строго спрашивает:

— Куда?

— Мне паспорт нужен, — заявляет Витяка.

— А тебя в школе научили читать? — спрашивает старик, все еще занимаясь дверью. — Посетителей принимаем с десяти. Сейчас сколько?

— Не знаю. У меня нет часов.

— Гм. Не заработал еще? — в голосе старика слышится уже доброта.

— Не заработал.

— Пойдем тогда со мной.

После яркого солнца внутри паспортного стола кажется темно. Старик кладет на стол портфель, достает еще какие-то ключи и со скрежетом открывает сейф в углу. Потом садится, протирает очки платком и говорит:

— Давай-ка, молодой человек, твои документы.

Витяка подает ему свидетельство о рождении и фотографии. Надев очки, старик становится похожим на филина и поднимает большие водянистые глаза:

— Это все?

— Все.

— Маловато, молодой человек. Вот уж думал: обрадую тебя. А шестнадцать-то исполнилось?

— Сегодня.

— Эка беда. Без паспорта вроде и не шестнадцать. Ладно, посмотри в прихожей, как надо заполнять бланки и – во все лопатки к своей паспортистке. Если сегодня обернешься – приходи в понедельник за паспортом.

— В понедельник? Мне он сегодня нужен.

-Так-таки сегодня и нужен?

— Конечно. Я на работу поступать должен. Уже договорился.

— Но что поделаешь, — разводит руками старик. – Надо оформить документы, выписать паспорт, подписать у начальника милиции, прописать. Прописка только в понедельник. Без нее на работу не примут.

Старик, и верно, ничего не мог сделать.

Речка круто извивается между ивами, убегая от города. На пляже кое-где лежат загорелые дачники, чернеют на белом песке. Землесос не работает. Когда он работает, стук дизеля можно услышать даже в городе. На речке никакого настоящего судоходства нет. Всего несколько лет назад начали плавать каптера, да и то в основном возят пионеров за город, в лес, где были бои с немцами. Там пионеры проводят торжественные линейки, возлагают венки на братские могилы. Ходят иногда грузовые катера – возят из карьера гравий, таскают лес.

За день по речке проплывает не больше двух катеров. За ними тянутся длинные, высокие волны, и мальчишки прыгают в них, воображая, что они морские. Но зато «Нептун» пыхтит с весны до осени, без устали углубляя фарватер, который тотчас же заносится песком.

Он, работяга, стоит у песчаной косы под самым лесом. Отводящая труба покачивается на спаренных железных бочках-поплавках, оба ее конца заведены к корме. Если бы он работал – один конец трубы выбрасывал бы на берег тяжелую струю воды с песком.

Генка сидит на крыше каюты в капитанской фуражке, повязав шею тельняшкой. В зубах торчит трубка. Увидев Витяку, он показывает ему: «Курить есть?» Витяка шарит по карманам и разводит руки: нет.

— Нет? – кричит Генка.

— Не-ет! – катится эхо в лесу.

— Стрельни-и-и…

Витяка «стреляет» чуть ли не полпачки у какого-то брюхатого дяди в полосатых красных плавках и, раздевшись, плывет по течению, пересекая наискось речку и зажав папиросы в зубах.

— С самого утра без курева. Сам трижды «стрелял» у этого мужика, — говорит Генка и потрошит папиросы, набивая мефистофельскую голову трубки табаком. – В каюте у нас запас есть, но Шеф не вышел на работу. Вчера рыбу ловил с друзьями, наверняка поддал крепко. А у меня дело появилось. Ты без спросу не уходи с работы – скорлупу будешь драить до первой краски. Шеф любит дисциплину укреплять. Привычка у него с флота осталась. Спрашивает: «Осознал?» «Осознал». «Врешь, братишка, работать не любишь». Но плавать с ним можно.

— Паспорт я не получил, — признается Витяка. — Не дали сразу. В понедельник получу.

— Бюрократы, — говорит Генка басом и сплевывает за борт

— А Шеф подождет?

— Куда он денется? – отмахивается Генка, а потом смотрит на Витяку быстрыми, нагловатыми глазами. – Пойдем со мной? Есть одна работенка на складе геологической партии. На Подлужном хуторе. Там можно подзаработать – разгружать уголь. Ну?

— Пойду, а чего ж.

— Работа, надо сказать, не интеллигентская, но высокооплачиваемая. Двигаем, — говорит Генка, спрыгивая с каюты на палубу. – Теперь мне эта скорлупа нужна как рыбке зонтик. Какого черта я здесь буду торчать? Айда…

К складу геологической партии ведет новая железнодорожная ветка. Ее проложили недавно, на рельсах еще не сошла синь заводской закалки, но они уже зацвели пятнами ржавчины. Из новеньких шпал выступает смола, чмокает под ногами, прихватывает подошвы. По бокам ветки, в высокой желтой осоке, растут ольховые кусты, на них почти нет листьев – сожрали красивые изумрудные жучки. А впереди блестит толевая крыша пакгауза, за нею виднеются тополя и дома Подлужного хутора.

Посреди склада за ящиками, штабелями железных и цементных труб, между дровами и досками, стоит мазаная хибарка. В ее тени. Раздевшись про пояс, лежат двое. Одного из них, с деревяшкой вместо ноги, Витяка знает – это Хромой Лешка. Ему уже за тридцать. Витяка слышал, что во время войны он пас хуторских коров, и стадо набрело на минное поле.

Чаще всего Хромой Лешка встречался Витяке на железнодорожном вокзале, заросший рыжей щетиной, в грязной одежде и пьяный. Витяка побаивался его, видел, как Лешка дрался с каким-то мужиком. Вцепился как клещ в лацканы его пиджака и наносил удары головой под ложечку, потому что не мог достать противнику до лица. Бил до тех пор, пока тот не опустился на колени, схватившись за живот, а Лешка, негромко ругаясь, победно поковылял в летний павильон, придерживая рукой содранный на лбу клок кожи.

Второй, парень, лежит на солдатской гимнастерке. У него, на зависть Витяке, резко выделяются мышцы на волосатой груди. Руки короткие, бугристые. «Этот тоже ка-ак даст», — думает Витяка с уважением.

Генка здоровается с Лешкой, садится на примятую траву рядом.

— Малый с тобой? – спрашивает хрипловатым голосом Лешка.

— Со мной.

— Тогда, пацан, не останавливаясь, принеси воды, — говорит Лешка, глядя на Витяку желтоватыми глазами. – В хибарке возьми котелок и по тропинке – до колодца. Только котелком не лазь, там кружка есть.

В хибарке стоит запах мазута с табаком – типичный мужской дух. На табуретке – ведро и закопченный котелок. За столом что-то пишет бритоголовый мужчина в белых штанах и белой рубашке. Голова у него, каштановая от загара, жарко блестит на солнце.

Обогнув дрова, Витяка натыкается в осоке на бетонное кольцо, вставленное в землю. Кружка, как и говорил Лешка, висит на проволочном крючке. Вода в колодце чистая и такая прозрачная, что видно, как на буром дне шевелится, по-змеиному выгибаясь, большая черная пиявка.

От станции, деловито поплевывая в небо сизым дымком, маленький тепловоз толкает впереди себя два пульмановских вагона с углем. Мужчина в белых штанах, немного сплеснув воды из котелка, выпивает несколько глотков и спрашивает Лешку:

— Возьмешься за два вагона? Маловато вас, — он пренебрежительно осматривает Витяку, и тот думает, что сейчас это дяденька попросит его отсюда.

— Ничего, — говорит Лешка и, оттолкнувшись руками, ловко становится на деревяшку. — Дай ребятам одежду. До шести управимся.

Комбинезон воняет чужим потом, мазутом и табаком, широковат и длинноват, одним словом, двухместный – в него свободно вошел бы еще такой же Витяка. Мужчина в белых штанах выбрасывает из хибарки тяжелые резиновые сапоги, и резкий запах прокисшей резины, как газировка, стреляет в нос, когда Витяка всовывает в них ноги.

А Лешка стоит уже перед Витякой с совковыми лопатами. Глаза у него прищурены, зрачки лукаво бегают по узеньким щелкам. Какую выбрать? Две побольше, две поменьше. Давай что побольше…

— Нашу артельную, грабарку взял, — смеется Лешка, и глаза у него кажутся не такими злыми и желтыми.

Припадая на деревяшку, Лешка подходит с ломом к «пульману», размахивается и бьет по крюку, потом по второму, по третьему. Люки с грохотом открываются, на землю хлынули, сухо шурша, черные струи угля. В небо, сверкая на солнце, поднимается черный столб пыли. Он закрывает Лешку, а когда он, справившись со всеми крюками, выпрыгивает на свежий воздух, его уже не узнать.

— Чего стоишь? – оборачивается Генка, отбрасывая уголь к штабелю дров. — Давай, Витяка, давай.

— Подальше, подальше отбрасывайте, — кричит мужчина их хибарки.

Сначала грабарка не слушается, вертится в руках, не входит в уголь, несмотря на Витякину напористость. Присмотревшись к Лешке, он догадывается: уголь нужно брать с самой земли.

Лешка заметил заминку, молча сует свою лопату: «Возьми, эта полегче». «Нет, ничего». «Смотри, как знаешь». У Витяки тоже получается. Основное тут – приловчиться. Шарк – и лопата, шарк – и лопата. Только пыль мешает, набивается в нос, хрустит на зубах, липнет к лицу и вместе с потом ползет по спине, набиваясь под пояс комбинезона.

Витяка швыряет и швыряет уголь. Вначале он подумал, что вагон можно разгрузить быстро. Но куча перед дровами растет слишком медленно, хотя уголь отбрасывают в четыре лопаты. Заметно припекает солнце, И Витяка уже ничего не думает, старясь в ритм, лопата в лопату, бросать с Лешкой. Генка залезает в вагон, и оттуда сыплет и сыплет уголь.

Потом Витяка высчитывает, сколько лопат приходится на каждого. «На одну грабарку берем пять килограммов, — размышляет он. — На вагоне написано «60 т», в скобочках – «62 т». По пятнадцать тонн. Три тысячи лопат. Плюс три тысячи – второй вагон».

— Как работенка, Витяка? – спрашивает Генка, вылезая из люка. На подбородке у него висит черная капля пота.

— Не интеллигентская, — отвечает Витяка.

Генка смеется, и капля, превратившись в черный шарик, разбивается об уголь. После этого они работают молча и сосредоточенно, не решаясь на перекур. К тому же здесь стоит открыть рот, как пыль будет в горле. А куча растет медленно, и Витяка с тоской думает, что у него сегодня не день рождения, а день сплошных неудач. Бросить лопату и уйти? На троих останется дважды по «60 т», в скобочках – по «62 т». Это предательство.

Если не думать о дне рождения, не думать о том, что надо выдержать, будет не так трудно. Интересно, Валя еще играет на рояле или уже купается с девчонками на водной станции? Наверняка купается, в такую жарищу только на речке только и сидеть. Ну еще и разгружать уголь. Нет, придет Валя купаться на будущей неделе, а Витяка проплывет на «Нептуне» в капитанской фуражке, в тельняшке – Генка обещал ему и фуражку, и тельняшку вместе с должностью. Шеф может случайно не выйти на работу, вполне может – рыбу он ловит часто, и Витяка на полном ходу пройдет мимо водной станции. Сейчас там хорошо, вода приятная, играют в волейбол. А Витяка швыряет уголь. Но зато он не девчонка, а это кое-чему обязывает.

Из хибарки выходит мужчина в белых штанах, подзывает Лешку. Они долго спорят, Лешка упрямо мотает головой.

— Как же так? – кричит мужчина. — Разбросаете два вагона по всему складу, кто будет потом вашу работу переделывать?

— Я тебе говорю, плати не по тридцатке, а по сорок, — настаивает Лешка. — Напиши в наряде переброску.

— Да не могу я дать больше!

— Мне эта работа… — матерится Лешка зло и размахивает руками. – Ты думаешь, я пришел бы к тебе подрабатывать? Мне нужны деньги, дом сестре надо достраивать. А если ты жмот, брошу сейчас эту работенку, и ребята уйдут. Я ведь знаю, сколько она стоит!

— Ладно уж, пусть с меня три шкуры спускают: давай по сорок за вагон, — мрачнеет в лице мужчина в белых штанах. — Только ты не ругайся – вон твоя сестра идет. А на новоселье, слышь, Алексей, меня пригласи…

От хутора в полосатом, как радуга, сарафане идет с корзинкой в руках сестра Лешки. Разгоряченный спором Лешка все еще ругается, но, увидев сестру, швыряет на землю грабарку и садится на траву, отставив в сторону деревяшку.

— На кого вы похожи? – спрашивает Лешкина сестра, оглядывая их всех. — А вообще-то вас стоит ругать. Утром кое-как перекусили – и не показываетесь.

— Видишь, у нас запарка, — отвечает Лешка и как-то неожиданно переходит на шутливый тон: — Уже она нас собирается ругать. Я бы, Коля, сначала подумал, прежде чем брать ее в жены.

— Он два года думал, — говорит она, расстилая на траве клеенку.

— А я и сейчас еще думаю, — говорит парень, присаживаясь.

— Думай…

— Ребята, присоединяйтесь, — приглашает Лешка. — Нужно перекусить.

— Я не хочу. Спасибо, — отказывается Витяка.

— Ну-ну-ну, — гудит Лешка и силой усаживает его возле себя. Ставит перед ним тарелку картофельного пюре с кружочками вареной колбасы, дает ложку, — бери, мол, и здесь инструмент побольше. А сам достает великолепный складной ножик с набором всевозможных штучек и говорит, что будет есть с ним из одной посудины.

После обеда Витякину лопату берет Лешка.

— Да ты что? — смотрит он удивленно на Витяку, когда тот пытается отобрать ее назад. — Завтра и после маленькой не встанешь. Это, брат, уголек. Я люблю по-честному: один вагон ты баловался, один – я.

Потом Лешка выносит из хибарки «башмаки» — упоры для остановки вагонов, и ставит их на рельсы в метрах десяти от первого «пульмана». Николай и Генка подсовывают лом под колесо, Витяка и Лешка – под другое. Вчетвером они пытаются сдвинуть вагоны с места. Колеса поддаются! В этот момент Витяка чувствует себя таким же сильным, как и Лешка, Николай и Генка. Вагоны катятся, поблескивая колесами, пока не натыкаются на «башмаки» и со скрежетом останавливаются. Теперь второй, груженый «пульман», стоит напротив кучи угля.

Проходит еще часа два, и руки, и спина Витяки наливаются болью, ноги начинают дрожать, подгибаться. Хочется сесть, чтобы боль отхлынула от мышц. Работает он уже только согнувшись – так меньше болит спина.

«Если сяду, то никогда не поступлю на «Нептун», сегодня скажу Вале, что я сел, когда нужно было стоять… Отлично сдам экзамены в техникум! День и ночь буду сидеть над учебниками, но сдам только на отлично», — придумывает Витяка себе самые страшные кары, вгоняя лопату в уголь.

Лешка опять посылает за водой. Он идет к колодцу почти бегом, хотя так приятно идти среди осоки, но он спешит, боится промедлить лишнюю минуту. Все поочередно подходят прополоскать рот водой. Подходит и Витяка. Никто не пьет, а он неожиданно для себя делает глоток, оглядывается – никто не увидел. Но за это он до конца работы не появится у котелка. Жестоко, но справедливо.

— Не выношу этой работы, — сплевывает углем Лешка, присев на завалинку хибарки. — Согласен разгружать лес, доски, трубы, но уголь… Есть еще одна зараза – цемент, если навалом. Слышь, Коля, как закончим строить дом – ух, и напьюсь же я…

Но Николай неутомимо швыряет уголь. Во рту у него белеет папироса, на спине под кожей лишь мерно двигаются мышцы. Рядом с Лешкой пристраивается Генка. Набрав в рот воды, он хрустит углем, который попал ему на зубы, потом долго плюется и ругается. Выходит у него это не совсем искренне, но Витяка не осуждает его за такую хитрость – все-таки тридцать тонн!

Витяка становится рядом с Николаем, затем лезет шуровать уголь из «пульмана». Внутри вагона не легче, здесь маленький ад: в открытые люки врывается сквозняк, щедро забивает рот, нос и уши пылью. «Пульман» гремит, как барабан, когда грабарка с грохотом шаркает по днищу.

Около семи вечера Витяка в хибарке расписывается за двадцать рублей. Подпись выходит кривая, перо рвет бумагу. Витяка удивляется: когда-то по чистописанию ставили ему пятерки, его почерк одно время считался лучшим в классе. Чистописание было давно, сейчас, кажется, Витяке становится понятно, почему у большинства людей почерк со временем становится корявым.

На завалинке сидит Лешка. Отвязав деревяшку, он растирает покрасневшую культю, подмигивает Витяке, бессильно улыбаясь.

— Ген, — говорит Витяка тихо. — Отдадим Лешке по десятке, ему ведь деньги нужнее, чем нам.

— В морду даст. И скажет, что я люблю, когда по-честному…

Каждый шаг больно отдается в спине, мазут на шпалах загустел, крепко прихватывает подошвы. Витяка идет по рельсу, балансируя руками. Ходить по рельсам он умеет здорово, может пройти хоть километр, ни разу не оступившись. Тяжесть в руках вызывает в душе гордость – они отяжелели от мужской работы, и поэтому их так приятно нести перед собой.

— Зайдем на вокзал выпить? – предлагает Генка.

— Мыться надо. Разве водой из колодца отмоешься?

— Тогда приходи вечером на танцплощадку…

— Ты не устал?

— Зверски. Первый раз два вагона подряд.

— А я вообще впервые…

Генка сворачивает в переулок, а Витяка заходит в универмаг. Бродит по отделам, думая, на что ему потратить деньги. Купить матери косынку? Какая бы ей понравилась? Он рассматривает косынки, но ему не хочется выбирать — матерям почему-то всегда дарят платки или косынки. Купить бы модную, но сейчас, кажется, самое модное – ходить без косынки. Не то. Так что же? Взять в кондитерской торт? Мать не любит сладкое. А может быть, она говорит так, потому что Вика и Зика да и он, Витяка, сластены? В кондитерской нет тортов. Пирожное ни к чему, слишком уж не то, в крайнем случае, можно взять штук двадцать эскимо. Мороженое мать любит… Чулки! Капроновые чулки. Какие здесь самые дорогие? Вот.

— Дедерон? — спрашивает продавщица.

— Да, дедерон. А у вас есть такие, — Витяка делает напряженное лицо, подбирая слово, — ну, не прозрачные, елочкой…

— Ажурные? Таких нет. Эти давать? А какой размер? Двадцать пятый или двадцать седьмой?

— А побольше, тридцать седьмого у вас нет?

— На тридцать седьмой размер обуви, мальчик, нужен двадцать третий размер, — смеется продавщица.

А Вике и Зике? Им, конечно, папки. У всех девчонок папки, а у них портфельчики, как у первоклашек. Надоели матери с этими папками. Хорошо, будут вам папки.

Продаются всевозможнейшие. Кожаные по двадцать с лишним – жирно, подешевле – по девять, на эти уже не хватает денег, самые дешевые – по четыре. Есть по шесть тридцать, двухцветные: половина папки желтая, половина черная, бронзовая «молния», карманы – приличные папки!

Подарить бы Вале кипу нот или пластинок. На три рубля разве много купишь? Сначала надо разведать, что Вале нужно, а потом и купить. У нее день рождения зимой – до этого времени Витяка и разведает, и еще заработает. А сейчас нужно купить сигарет. Есть «Вега». Хорошие сигареты, главное – серебристая обертка внутри, из нее можно делать спичечные ракеты. Завернуть оберткой головку спички, чтобы было как наконечник стрелы, поджечь и – пшш… Полетела…

— Десять пачек.

Закурить на улице Витяка не решается: много знакомых, иногда даже учителя попадаются. И правильно, что не закурил. Навстречу идут родители Вали. Галина Степановна поздравляет его с днем рождения, треплет за ухо, а Сергей Ильич крепко, по-мужски, пожимает руку.

— Мать, бедная, с ног сбилась. Где ты пропадал?

— Работал.

— И папки купил сестрам?

— Они давно просили…

— Сергей Ильич, ты слышал? — спрашивает она у мужа. – У него мутация. Будет бархатный тенор.

— Кажется, да, — соглашается Сергей Ильич.

А что такое «мутация»? Может быть, Валя знает? Вдруг это окажется простым, известным каждому? И Валя опять будет делать круглые глаза. Нет уж, лучше спросить кого-нибудь другого…

Проходя под окнами квартиры, Витяка слышит внутри чей-то мужской голос. Опять, наверное, дядя Вася. Так и есть: его мотоцикл стоит возле дома. Что ему нужно? Витяка останавливается перед дверью, раздумывает, стоит ли ему сейчас заходить или нет, и вспоминается отец, и становится обидно, что вместо него сидит дядя Вася. От него пахнет духами, блестят чем-то намазанные волосы, и он с улыбочкой смотрит на мать. Она становится какой-то чужой, когда рядом с нею дядя Вася.

Дверь открывается, и мать, в праздничном синем платье, с серьгами в ушах, с высокой пышной прической, смотрит на него и тихо, сама все понимая, спрашивает:

— Почему ты здесь стоишь, сынок?

— Мама, — произносит Витяка и больше ничего не может сказать, закусывает губу.

— Заходи, — просит мать и пропускает его в комнату впереди себя.

Но дальше маленькой полутемной прихожей он не идет. Отсюда видно стол с тортом на подносе, поблескивает головка шампанского. Видно и дядю Васю, он ходит по комнате, заложив руки за спину.

— Мне нужно помыться, — говорит Витяка и отдает подарки матери .

— Иди в ванную, — шепчет мать.

В теплой воде тело становится легким и сами закрываются глаза. Жжет ладонь – набил лопатой водянку, а потом сдуру прокусил. Говорил же Лешка: не снимай рукавицы.

На кухне о чем-то басит дядя Вася, а здесь кажется, что он говорит в батарею отопления. Бу-бу-бу…

Неужели мать забыла отца? И почему так случилось: отец умер спустя столько лет после войны? Неужели отцу всегда было больно, а он ни разу и не подал виду? Он всегда был веселым, рассказывал Витяке небылицы, а в это время раны болели?..

Витяке не нравится, что за столом распоряжается дядя Вася. Лицо у матери раскраснелось, она выглядит молодой и красивой, но чувствует себя неловко, как в гостях. Это злит Витяку: в конце концов мать вырастила его, воспитала, а тут вдруг объявляется какой-то дядя Вася, начинает командовать. И мать почему-то покоряется ему…

— Нам надо поговорить с тобой, Виктор, — говорит дядя Вася. – Ты уже не маленький. Должен понимать. Закуривай, — он кладет перед ним пачку папирос.

— Спасибо, у меня есть свои, — вырывается у Витяки.

Он впервые закуривает при матери. И она молчит?! Уходит на кухню. Боится перечить дяде Васе?

— Выпьем еще? – предлагает дядя Вася.

— Мне хватит.

— Тогда я сам выпью, — говорит он и опрокидывает в рот рюмку.

— О чем мы будем говорить? – не поднимая головы, спрашивает Витяка.

— Почему ты смотришь на меня волчонком? – голос у дяди Васи дрожит. – Конечно, ты помнишь отца.

— Помню.

— Но ты должен понять и меня. Я люблю твою мать давно, потом она вышла замуж за другого. Жизнь – сложная штука… А теперь вот мы с матерью решили пожениться. Но она знает, что ты настроен против меня. Ты для нее дороже всего на свете – она мать. Ведь ей нелегко, вас трое. Тебе нужно учиться. Я буду помогать тебе, заменю отца…

— Отца мне никто не заменит.

— Согласен. Но почему ты не хочешь учиться дальше?

— Кто вам сказал? Я буду работать и учиться.

— Разве что так, — произносит дядя Вася, а затем, думая о чем-то, начинает щелкать пальцами.

Витяка понимает, что разговор окончен, чувствует, как торжествует его душа, — дядя Вася уже не распоряжается, молчит, подперев рукой лоб, и только продолжает щелкать пальцами. Но Витяке и жалко его – большого и взрослого человека, который, если разобраться, желает матери, ему, Вике и Зике добра. Не такой уж плохой человек дядя Вася, но вместо отца ему не быть.

Мать сидит на кухне, положив руки на колени, и такая поза старит ее. Услышав шаги Витяки, она, будто проснувшись, начинает что-то крошить ножом.

— Мама, — говорит Витяка сдавленно. — Ты любишь дядю Васю?

Она молчит, откладывает от крошева нож. Кто же спрашивает об этом матерей? Отца она любила, но его уже нет. Можно ли любить мертвых?

— Он хороший человек.

— Я не хочу, чтобы ты ради меня, Вики и Зики выходила за него. Пойду работать, все деньги буду приносить тебе. Буду учиться. Я ведь уже взрослый, но дело твое, мама, если ты для себя… — Витяка не договаривает: предательски влажнеют глаза.

Он поспешно выходит из кухни. В коридоре прохладно и пусто. Витяка опускается на ступеньку лестницы и ждет, когда просохнут глаза.

Потом он поднимается на второй этаж, звонит. Валя открывает дверь, тянет его за руку в комнату и усаживает на стул. Сейчас она исполнит для него маленький концерт, а Витяка будет слушать. Какие у нее нежные, розовые губы, думает Витяка. Что она исполняет, ему, конечно, не известно. Он смотрит на нее сбоку, видит ее шею, на ней вздрагивают завитушки волос. Когда Валя сильно бьет по клавишам, губы у нее поджаты – волнуется.

Валя играет что-то мужественное и громкое, а у Витяки перед глазами «Нептун», Генка на каюте, пиявка на дне колодца, столб угольной пыли, Лешка растирает покрасневшую культю, подмигивает ему, и руки матери на коленях…

Первая публикация – Александр Ольшанский. Сто пятый километр.М.,Современник, 1977