Фартовое дело (часть 1)

… Василий видел в зыбком воздухе зимовья человека с широкоскулым старческим лицом. Он беззубо и по-доброму улыбался, голос его звучал проникновенно и участливо:

-Жив, однахо. Совсем плох. Говорил, говорил, Кешку Сиволобова вспоминал, жену Антонину, дочерей… Ай-я-я-яй, давно не кушал, цингой заболел…

— Ты — Хозяин? — спросил Василий, а сам подумал: вон ты какой!

Ну да, Иннокентий Константинович явился ему во сне. Опять вспоминал Окаянную Киру. Снилась и Антонина и дочки. Эти повадились сидеть напротив, на нарах. Посмотрит Василий на нары — сидят, ждут от него чего-то. Он берет мешок, делит фарт на

… Василий видел в зыбком воздухе зимовья человека с широкоскулым старческим лицом. Он беззубо и по-доброму улыбался, голос его звучал проникновенно и участливо:

-Жив, однахо. Совсем плох. Говорил, говорил, Кешку Сиволобова вспоминал, жену Антонину, дочерей… Ай-я-я-яй, давно не кушал, цингой заболел…

— Ты — Хозяин? — спросил Василий, а сам подумал: вон ты какой!

Ну да, Иннокентий Константинович явился ему во сне. Опять вспоминал Окаянную Киру. Снилась и Антонина и дочки. Эти повадились сидеть напротив, на нарах. Посмотрит Василий на нары — сидят, ждут от него чего-то. Он берет мешок, делит фарт на три огромные кучи, на столе они не вмещаются. Молчат. « Мало?» — кричит Василий. Он пьет кипяток с сухарями, они не пьют и как иконы молчат. «Да что же это такое, я молиться на вас, потреблюхи несчастные, должен?». Молчат…

— Нил Тэо я, — ответил старик. — Орочон, оленный человек. Лет семь назад, однахо, не меньше, я еще охотился с дедом твоим Кешкой… Он тебя вспоминал, жалел, что единственный внук, а в тайгу не ходишь… А пришел — почти умер. Три дня с ложечки пою, а ты говоришь, говоришь… Много говорить вредно. Тебе надо свежую печенку кушать. Видел я недалеко сокжоя, дикого оленя. Пойду, однахо…

Неизвестно, сколько прошло времени, как в зимовье снова пришел в меховой, потертой куртке Нил Тэо, оленный человек. Он кормил Василия сочной, хрусткой и горьковатой печенкой сокжоя. Нил Тэо резал ее на столе охотничьим ножом, попыхивая торчащей в тонких губах фарфоровой трубочкой. Из каких-то неведомых глубин памяти Василия всплыли слова Иннокентия Константиновича, что такие трубочки были у контрабандистов, ходивших в Китай.

Василий не мог кровоточащими деснами жевать печенку, долго сосал кусочки и глотал их целиком. Потом Нил сварил ее, печенка стала мягкой и вкусной. 0н поил его горячим мясным бульоном и густым отваром еловой хвои.

Оказывается, в середине февраля на базовый лагерь изыскателей прибежала его собака Ива, Колька Кондаков ее накормил, и она тут же исчезла. Куда она пошла, Кондаков не знал — к Василию Сиволобову или в деревню Мутино, к прежнему владельцу. Тогда Колька стал на лыжи, пришел к зимовью Нила Тэо и все ему рассказал. Нил Тэо не мог узнать, пришла ли собака в деревню или нет. Если она вернулась в тайгу, тогда была надежда найти Василия живого.

Нил Тэо думал недолго, всего полдня, надо было спешить, и он сказал Кольке Кондакову, что отправится на снегоходе проверить зимовья на бывшем участке Иннокентия Сиволобова, а Колька Кондаков пусть скажет начальнику партии Запорожнему, чтобы тот через три дня прислал вертолет к зимовью у Пади.

Ни в одном сиволобовском зимовье Нил Тэо не нашел никаких следов Василия, пока не вспомнил еще об одном, на Ключе.

«Недоученный студент Колька Кондаков, а каким молодцом оказался», — думал покаянно Василий.

— Сильно больной, однахо, ты был, Васька… В больницу надо. Спишь крепко, как умираешь. Завтра начальник вертолет пришлет к Пади, заберет тебя. Бензин привезет, у моего «Бурана» он на исходе. Канистры брал — все сжег!

— Не беспокойся, Нил Тэо, я куплю тебе бензин и новый «Буран» к нему, — немного хвастливо пообещал Baсилий.

— У меня снегоход хороший, быстрее оленя. Не нужен новый, этого хватит. Кешка Сиволобов хороший был человек. Приятели, однахо, с ним были большие…

— Ты меня спас, и я куплю тебе новый «Буран», — упрямо настаивал на своем Василий. — Вытащи из-под нар вещмешок и развяжи его.

Нил Тэо, пахнув пару раз трубкой, с недовольным видом выволок вещмешок на середину зимовья.

— Однахо, не завязано, — схитрил оленный человек и поднял удивленные глаза на Василия.

Словно не он, Нил Тэо, сгребал со стола кучи золота и ссыпал в вещмешок. Он думал, что Василий тогда спал, а он не спал, ждал, как оленный человек с золотом поступит.

— Возьми себе, сколько тебе надо.

Нил Тэо теребил тесемку на горловине мешка, сопел озадаченно.

— Как медяха, однахо,- сказал он. – Кешка Сиволобов был хороший человек. Вот Ефимка Лапников, тот пушку колчаковскую зачем-то под корнями ели пятьдесят лет хранил… Нет, медяха…

— Какая медяха, какая медяха? — возмутился Василий, даже голову приподнял, чтобы получше рассмотреть упрямого старика. — Металл, старик, благородный металл. Килограммов сорок, а то и все пятьдесят. Фарт у меня был. Фарт, понимаешь?

— Нет, медяха, — стоял на своем старик. Отряхнул рука об руку над мешком, чтобы и золотинка на них не осталась, завязал горловину и сел к столику перед окном, запыхтел трубочкой сосредоточенно.

— Нил Тэо, это золото, — Василий снова почувствовал слабость, измотал его оленный человек.

— Однахо нет, медяха. На золото бумага должна быть, у тебя ее нет. Значит, медяха. Если это золото, тогда тебе дадут пятнадцать лет. Нил Тэо никому не скажет, что чудак Васька, Кешкин внук, медяху рыл… Просто Васька сильно заболел, едва жив был, идти не мог. — И, помолчав немного, старик опять стал вспоминать, какие они с Кешкой Сиволобовым были добрые приятели.

— А если я его государству сдам, скажем, в Фонд мира подарю? — спросил Василий, и ему стало жалко и себя, и Антонину, и дочерей, которым при таком обороте дела никакие подарки не светят. Сколько вкалывал — и все отдай дяде. Не дяде, конечно, но кому же, как не ему?

— Не знаю, все равно медяха, — сердито и раздраженно отозвался Нил Тэо. Хорошо еще, что не вспомнил снова Кешку Сиволобова, и на том спасибо.

На следующий, день, когда должен был прилететь вертолет, Нил Тэо уехал на снегоходе к Пади. Василий почувствовал себя лучше. Не было сильной слабости, которая валила его с ног, не плыло все перед глазами. Тощий, почти бесплотный Василий выбрался из зимовья и, поеживаясь от предвесенней сырости, идущей от мокрого, набрякшего в оттепель снега. Сел на старый пень и подставил лицо яркому, такому молодому солнцу, и, когда его лучи заиграли на закрытых веках, тепло полилось в кровь, он подумал, как хорошо быть на этом свете живым.

Далеко в небе зародился гул вертолета, он приближался сюда, потом турбины и лопасти засвистели явственно, совсем рядом, но Василий продолжал сидеть с закрытыми глазами и наслаждался жизнью, по отношению к которой, он теперь хорошо знал, все трын-трава.

Надо было решить окончательно, что делать с золотом. Зарыть его здесь и со временем попытаться через старательскую артель получить деньги, или сдать вещмешок в первое же отделение банка, если никто не станет предъявлять к нему никаких претензий, или взять лишь десять фунтов, как и наказывал Кузьма Сиволобов, или загнать в отчаянии весь фарт техникам-механикам, погибать, так с музыкой — как он поступит, Василий не знал.

Его уже мутило от этих бесплодных размышлений. Ему просто захотелось вернуться к Антонине и дочерям, он давно соскучился по ним, сесть опять на свой автокран, не суетиться зря и дожить, как суждено ему, эту жизнь… И, представляя себя окончательно счастливым, он увидел себя в толпе доминошников, которые в летний, тихий вечер забивали напротив Былриного двора «козла».

И вообще, ну их всех на фиг!..

Но когда вертолет приземлился, из него выпрыгнул Иван Музанов. Вот настоящий друг, Васька предал его, но он не предаст Ваську. Он выручит его из беды!

XI

Он действительно сидел на старом пне, когда пришел в себя.

Солнце светило, оттепелью не пахло, но стояла относительно теплая погода, не больше пятнадцати градусов мороза. Он прислушался -никакого гула вертолета — и цепким, ясным сознанием понял, что миг назад находился в бреду и что ему там было хорошо.

Василий вспомнил, что в таежный бред попадают заболевшие от одиночества, истощенные охотники или искатели фарта. Иннокентий Константинович рассказывал когда-то, как шел один, без собак и без лыж недели две от Пади до Бодайбо. Помнил в последний раз себя на Пади, помнил, как подходил к Бодайбо. Между этими отметками в памяти исчезли бесследно пятнадцать дней.

С какой стати орочон, оленный человек, стало быть, эвенк, говорил «однахо»? Так мог сказать лишь старик бурят. Потом, приятель Иннокентия Константиновича Тэо, имя которого значит огонь, свет или тепло, раскатывает на современном снегоходе, а его лет двадцать назад, не меньше, задрал медведь? . . ..

Конечно, никаких следов снегохода возле зимовья не было. На столе в зимовье лежала аккуратная кучка беличьих косточек. Не было никакого Нила Тэо, не было печенки сокжоя. Василий сам вначале скоблил ножом мерзлые тушки, сырое мясо полезнее, а ему казалось, что он ел такую ему нужную сырую оленью печенку. Потом сварил кости и пил бульон. Котелок с густым настоем хвои тоже стоял на столе.

В бреду Василий делал все правильно, чтобы выжить. Казалось, жизнь, когда он обессилел и заболел, не согласилась уступить, спасала самое себя.

Вещмешок с золотом стоял посреди зимовья с аккуратно завязанной «Нилом Тэо» тесемочкой на горловине. Как поступить с ним, у Василия опять было достаточно времени на размышления. Более чем достаточно, горячась и пользуясь ясностью сознания, думал он. По крайней мере, здесь надо прожить месяца два, чтобы потом спуститься на плоту по речкам в Лену. Как выплывать, если в любой миг плот может разбиться? Плыть-то надо в половодье, по бешеной воде, а не тогда, когда на Ключе и на других речках воробью по колено. Булькнет фарт в воду или унесет его вместе с плотом течение. И к себе не привяжешь — пойдешь вместе с ним на дно. Пешком, больному и обессиленному, без продуктов тоже не выйти. Дождаться, когда спадет большая вода, сбить небольшой легкий плот, положить на него фарт, ружье, одежду и тащить его, как бурлак, на лямке? Бечеву можно сделать из одежды, где по бережку, а где глубоко, там на плоту… Только кто берега здесь для него расчищал? По воде, без резиновых сапог, в унтах брести придется… Пращуру Кузьме и Иннокентию Константиновичу было проще — в их времена в устье Ключа деревушка Сиволобово стояла. Отсюда до этого места всего километров восемьдесят… А может, потомков Нила Тэо поискать? Окрепнуть немного и поискать? Должны же они быть где-то в этих краях… .

Ну, допустим, торопился думать Василий, он выберется отсюда, допустим, согласится Конощук или другой «голова» на его условия, рискнет, но как золото пройдет через лабораторию? Любая сопливая лаборантка сразу обнаружит, что металл из другого месторождения. Из какого, позвольте спросить? Допустим, сопливая пропустит, металл все контроли пройдет, получится все тип-топ, и является он в Изюм с чемоданом денег, которые тратить небезопасно. Любой чинарик спросит себя: откуда у Васьки Сиволобова такие капиталы? Прятаться от всех, Антонину и дочерей бояться? Изюм менять? Просыпаться по ночам от каждого стука, от каждого шороха вздрагивать? Спать с мохнатым полотенцем, вытирать им холодный пот? И если держать его под рукой, то надо хотя бы знать, за что. Но сможет ли он жить с полотенцем, не покажет ли Макар еще одну кузькину мать? Золото есть золото…

Недостатка в выходах не было, но каждый из них приводил в новый лабиринт, где было уготовано в свою очередь множество выходов с клубками проблем. Он в них запутался, не было единственного выхода, который бы решал все его сомнения, и, главное, как выйти отсюда и каким окончательно стать ему, на чем остановиться и что выбрать. Все оказалось взаимосвязанным и взаимообусловленным: и золото, и дорога к людям, и его жизнь или смерть, его будущее и будущее жены и детей. Все сплелось в единый круг, обернулось удавкой, и ее надо было разрубить, иначе она не перестанет затягиваться и душить его.

Ему стало дурно, опять поплыло все перед ним, заколыхались нары, на которых он сидел, не хватало воздуха, словно удавка, захлестнув грудь, сузилась еще. Он понимал, что сознание опять готово покинуть его, и, сколько мог, сопротивлялся этому.

— Жить, Хозяин, хочу. Жить помоги… К людям хочу, — негромко просил Василий, а ему казалось, что кричал, даже зазвенело стекло в окошке и задребезжал на столе пустой котелок, потому что эти слова вырывались из души…

Потом Василий взмахнул руками, зашатался из стороны в сторону, словно стоял на тоненькой жердочке над пропастью, нашел ладонями глаза и закрыл их — на этот раз он видел не шатуна, а живых отца и дядю Михаила, которым он по лености душевной не оставил на камне память. Бородатые, в тленной одежде, обильно осыпанной сверкающим песком, они стояли у разверзшейся могилы под скалой и махали тонкими иконными руками, манили его к себе.

— Не надо, Хозяин, хватит, — шептал Василий, и пот залил ему руки…

Наконец видение исчезло, в глазах заполыхали желтые и фиолетовые круги.

Он отвел руки от лица, взял котелок, наполовину заполненный мутно-зеленой жижей, и, глотая ее, осознал, что в бреду не может быть так одиноко, тоскливо, в нем даже мертвецы не страшны. Но возврата из бреда могло и не быть.

Успокоившись и отдышавшись, Василий пересчитал патроны в патронташе, к счастью, кажется, не стрелял. Ружье был заряжено пулями, третий патрон с пулей отыскался в кармане полушубка. Значит, шатун был, и он его убил.

Он взял ружье, выбрался из зимовья и, сильно шатаясь, медленно, бесплотно, не чувствуя своего тела, пошел по твердому, спрессованному ветрами снегу вниз, к ивнякам на берегу Ключа — там водились рябчики. Затем он остановился, повернулся лицом к хребту, к горе со штольней, нашел камень у подножия скалы. Засыпанный снегом, он был на месте, серая его макушка торчала из сугроба.

Василий Сиволобов вдруг отчетливо осознал, что он отправился на поиски друга своего верного Ивана Музанова…