До и после (часть 3)

Новогодняя ночь и последующие несколько дней для Валентина Ивановича были настоящим кошмаром. У Лены температура подскочила до сорока, находилась она как бы в полусознании — не в сознании и не в бреду, и только перед утром уснула, хотя он вначале подумал, что она потеряла сознание. Но еще больше, чем за жену, он боялся за Алешу — инфекция могла попасть в его организм через материнское молоко. Но, слава Богу, температура пока у него не повышалась. Но он все время плакал, срыгивая детскую смесь и требуя материнскую грудь. Алешенька, не плачь, родной мой сыночек, видишь, как наша мама заболела, успокаивал он

Новогодняя ночь и последующие несколько дней для Валентина Ивановича были настоящим кошмаром. У Лены температура подскочила до сорока, находилась она как бы в полусознании — не в сознании и не в бреду, и только перед утром уснула, хотя он вначале подумал, что она потеряла сознание. Но еще больше, чем за жену, он боялся за Алешу — инфекция могла попасть в его организм через материнское молоко. Но, слава Богу, температура пока у него не повышалась. Но он все время плакал, срыгивая детскую смесь и требуя материнскую грудь. Алешенька, не плачь, родной мой сыночек, видишь, как наша мама заболела, успокаивал он малыша, прижимая тельце к себе и шагая по дому из угла в угол, пока не наступил рассвет. А утром у Алеши опять разболелся животик, Валентин Иванович то и дело менял пеленки, с ужасом думая о том, что ослабленный детский организм не выдержит изнуряющего поноса.

Как ни странно, однако, узнав о болезни Лены, к ним зашла Лилия Семеновна. Поздравила с наступившим Новым годом, принесла Алеше маленькую мягкую тряпичную собачонку, а затем вынула из сумки какие-то травы, сама заварила и заставляла Лену пить огненный отвар.

— Не бойтесь, у меня бабушка ведьмой была, — шутила завуч. — И внучку кое-чему научила.

Лена так ослабела, что без ее помощи не смогла оторвать и голову от подушки. Губы у нее запеклись, лицо осунулось, скукожилось и постарело, глаза, и без того большие, стали огромными, болезненно сверкали. Дышать ей было трудно, ко всему прочему ее давил сухой, дерущий кашель. Отхлебнув ведьминого зелья, Лена брезгливо отвернулась, прошептала умоляюще:

— Не могу.

— Нет, можешь! — перешла вдруг на ты Лилия Семеновна. — Не дури, а пей. И терпи. Пить надо как можно более горячим. Если чуть-чуть остынет, то потеряет силу. Сделаешь десять глотков — потом разотру бабушкиной мазью, выпьешь еще десять глотков, укрою, и хворь начнет выходить с потом. Пей, Лена, ты же видишь: Валентин Иванович опять почернел, Алеша плачет. Подумай о них, если себе добра не желаешь и не хочешь подняться на ноги. Знаю по себе — горькое, противнющее зелье, но через три дня забудешь про хворь.

И Лена уступила. Преодолевая отвращение и еле сдерживая рвоту, она давилась дымящимся паром зельем, а Лилия Семеновна, как неуступчивый бухгалтер, считала их. Потом она раздела ее и принялась растирать маленькими, ловкими ручками грудь и спину Лены, накрыла теплым одеялом и вновь заставила пить бабушкино снадобье. Наконец, она закончила свою процедуру, накрыла Лену еще и своей шубой и велела ей спать.

— Валентин Иванович, и вы тоже прилягте, поспите хоть часок, я побуду с Алешей.

— Нет, я схожу в магазин, — заявил он.

— Какой магазин — первое января!

— Ах да, — вспомнил он. — Магазины сегодня закрыты.

— Поспите, Валентин Иванович, вам ночью силы еще пригодятся. А Алешеньку давайте сюда, — протянула она руки и Валентин Иванович отдал ей малыша.

Странно, но он и не пикнул в ее руках. Может, его успокаивало ее сюсюканье или же он заинтересовался незнакомой тетей, однако они сразу же поладили. Валентин Иванович бросил фуфайку на огромный Агафьин сундук, лег и уснул под воркованье ведьминой внучки: у собачки боли, у кошечки боли, а у Алешеньки не боли…

Он проснулся, когда окна были темными и испугался тишины. Соскочил с сундука, огляделся: Алеша посапывал в зыбке, Лена боком полулежала в постели и, измученная, улыбалась.

— С добрым утром, Валентин Иванович! — услышал он голос Лилии Семеновны.

Оказывается, пока он спал, Лилия Семеновна истопила печь, сварила обед, перестирала пеленки, высушила и теперь гладила их. Проспал он и визит Веры Михайловны, которая осталась довольна Леной, сделала два укола и наказала ей продолжать лечение, не взирая на снадобья ведьминой внучки.

— Тебе получше? — спросил он Лену и приставил тыльную сторону ладони к ее влажному лбу — страшного жара уже не было.

— Конечно, получше, — ответила жена. — Ты не представляешь, какая молодец Лиля. Из меня пот лил ручьями, она дважды меняла простыни, все белье. Дышать стало куда легче… Спасибо тебе, Лилечка, если бы не ты, у меня и сейчас было бы под сорок.

— Рано говорить спасибо, — протестующе подняла руку Лилия Семеновна, недовольно посверкивая очками. — Когда окончательно станешь здоровой, тогда и говори. Кризис позади, но до спасибо еще далеко. Завтра все повторим, а сегодня ты еще немножко потемпературишь.

— Опять, извини, жлоктить эту гадость? — взмолилась Лена.

— Нет, не эту. Еще хуже, — пообещала завуч и распрощалась.

Спустя три дня у Лены температура стала нормальной и, как предсказывала Лилия Семеновна, она поднялась с постели. Ее шатало, все плыло перед глазами, но, главное, она, пусть и страшно потрепанная болезнью, могла ходить и даже что-то делать по дому, ухаживать за Алешей. С Лилией Семеновной они подружились, и это радовало Валентина Ивановича — все-таки объявилась у них в Стюрвищах после Риты хоть одна близкая душа. Однако Лилия Семеновна не пришла к ним ни четвертого, ни пятого января. Лена заволновалась, рассказала Валентину Ивановичу, где она живет, и попросила сходить к новой своей подруге.

Завуч жила в однокомнатной квартире трехэтажного совхозного дома — она приехала в Стюрвищи еще в те времена, когда молодых учителей в обязательном порядке обеспечивали жильем. Поднявшись на третий этаж и найдя нужную квартиру, Валентин Иванович нажал на кнопку звонка.

— Кто там? — спросила Лилия Семеновна, не открывая дверь.

Валентин Иванович назвался.

— С Леной что-нибудь случилось? — встревожилась Лилия Семеновна, однако дверь по-прежнему не открывала.

— Нет, с Леной все нормально. Второй день на своих ногах.

— Так зачем же вы пришли? — на этот вопрос в другой обстановке Валентин Иванович ответил бы грубостью: неужели она думает, что его соблазняют ее женские прелести?

— Лена беспокоится, попросила узнать, почему вы третий день не появляетесь.

— У меня грипп. Уходите отсюда немедленно, не дай Бог вирус подцепите. Уходите сейчас же!

— Как вы себя чувствуете?

— Что за глупый вопрос — как можно чувствовать себя при гриппе? Уходите из нашего дома — здесь все гриппуют.

Да, Лилия Семеновна, наверное, тоже из племени Алексея Алексеевича, думал он по пути домой. На ее счет он не обольщался — есть у нее свои недостатки, есть и достоинства — человек как человек. Но сколько времени это племя еще продержится? Если бы жизнь была хоть в чем-то нормальной, не такой беспросветно безнадежной и бездарной, как сейчас, оно бы держалось всегда. Сегодня оно держится только за счет осознания и понимания своего долга — исключительно за свой собственный счет. Однако всему есть пределы.

Валентин Иванович давно заметил, как в нем истончается слой доброты и порядочности, который нарастил в его душе Алексей Алексеевич. Нет, он не поддался всеобщему осатанению, устоял, не сломался, как Рита, однако почти за полгода жизни в Стюрвищах стал совсем другим. Не таким наивным, не таким неприспособленным к жизни — это хорошо. Плохим было другое — все его чувства и ощущения, как ему казалось, не были больше острыми и яркими, борьба за выживание отупляла, огрубляла его и как бы из-под покрывала Алексея Алексеевича наружу прорывались злость, мстительность, а порой бессердечие и жестокость. От этого он, конечно же, не становился сильнее, а попросту опаснее для других, но которые принимали эту за силу и твердость его характера. В действительности же борьба за биологическое существование расчеловечивала плод многолетних усилий Алексея Алексеевича, и Валентин Иванович не мог еще сформулировать это, осознать то, что с ним началось, хотя интуитивно тревожился: с ним творилось что-то неладное и нехорошее.

Денег, вырученных за обручальное кольцо, хватило на пять дней. Лену надо было кормить полноценной пищей, а деньги совсем кончились. Собственное бессилие, неспособность обеспечить свою маленькую семью элементарным питанием, переворачивали душу Валентина Ивановича. Очередная сдача порции крови приходилась на четвертое января, но, как назло, оно было объявлено выходным днем. Неужели теперь можно будет сдать кровь только восемнадцатого января? Крошечный холодильник “Морозко” был пуст — как прожить эти две недели, как? На сколько хватит Алеше двух пачек детского питания? А ведь ему еще нужны соки. Разве выздоровеет Лена на картошке да на грибах? Ей нужны белки, витамины, а где их взять?

Деньги, деньги, деньги… У Алексея Алексеевича они практически не знали, что они вообще существуют на свете. На детдомовских мероприятиях старшеклассники продавали гостям немудреные поделки воспитанников, устраивали аукционы. Первые огурцы и помидоры созревали в детдомовских теплицах — их, поскольку они были самыми дорогими сдавали в торговую сеть, а затем они их ели, как говорили, от пуза. У них всегда было больше, чем им требовалось, картошки, моркови, свеклы… Излишки продавались.

Однажды у них был гигантский урожай капусты. Девать ее попросту было некуда, и тогда Алексей Алексеевич бросил клич: “Квасить!” Бригады “капустников” даже освобождались от занятий, с утра до вечера они под руководством Ирины Степановны шинковали капусту и морковь, мяли и квасили в бочках почти месяц — шестьдесят тонн, целый вагон! Вырученные деньги пошли в общую кассу — на средства из нее для малышни покупались сладости и подарки именинникам, билеты в кино, приобреталась обувь и одежда выпускникам, те же электрические швейные машинки девчонкам.

Но там деньги были все же частью общей игры, они не имели такого значения, как за пределами детского дома. Да и здесь они не так безраздельно правили жизнью так, как сейчас — никогда на Руси деньги не были целью жизни, никогда раньше презренный Мамона, злой дух стяжательства и наживы, не был богом, как теперь, и никогда он не собирал такую богатую нравственную дань. Есть у тебя деньги — ты человек, а нет — ты ничто и никто тебе не поможет. Всем ровным счетом наплевать на то, каким способом ты обзавелся деньгами. Грабь, воруй, обманывай, насилуй, убивай, но будь при деньгах, а если честно станешь их зарабатывать, то будь готов к тому, что тебе их, вероятнее всего, не заплатят — такого Руси тоже еще никогда не было…