До и после (часть 2)

Что и говорить, невеселые думы думал Валентин Иванович, когда шестого января, в сочельник, опять пошел на речку в надежде поймать хоть несколько рыбешек. Опять у него не было мотыля, сколько-нибудь приличной привады, ловил на катышки хлеба да на белые личинки, которых вылущивал из стеблей растущего по берегам чернобыльника. Стояла оттепель, по всем канонам должна была клевать плотва, однако два красных поплавка в лунках оставались неподвижными. Он просидел час, два, а клева все не было. Буду сидеть до тех пор, пока не поймаю на уху хотя бы для Лены, решил он, буду сидеть хоть до первой звезды…

Он

Что и говорить, невеселые думы думал Валентин Иванович, когда шестого января, в сочельник, опять пошел на речку в надежде поймать хоть несколько рыбешек. Опять у него не было мотыля, сколько-нибудь приличной привады, ловил на катышки хлеба да на белые личинки, которых вылущивал из стеблей растущего по берегам чернобыльника. Стояла оттепель, по всем канонам должна была клевать плотва, однако два красных поплавка в лунках оставались неподвижными. Он просидел час, два, а клева все не было. Буду сидеть до тех пор, пока не поймаю на уху хотя бы для Лены, решил он, буду сидеть хоть до первой звезды…

Он собирал чернобыльник, выколупывал из его стеблей личинки, бросал их в лунки, приваживая привередливую и осторожную рыбу. Безрезультатно. Тогда он стал мормышить — и крючок за что-то зацепился, на нем затрепыхалась рыбешка. Наконец-то хоть одна плотвичка валялась на льду, и Валентина Ивановича охватил такой азарт, словно он надеялся поймать огромную царь-рыбу. В порыве признательности он осенил себя крестом, подумав, что есть все-таки Бог, не может быть такого, чтобы его вообще не было.

За полчаса он вытащил из лунки еще трех плотвичек, а потом — как отрезало. Должно быть, стайка подобрала все личинки и уплыла восвояси. “Господи, ну в честь Рождества еще хотя бы одну дай поймать, — умолял он всевышнего. — Уха от нее наваристее не станет — плотвички по пятьдесят граммов, но я уверюсь, что ты меня, мою жену и моего сына не оставил, что милостив к нам и великодушен. Клянусь: поймаю одну — сразу уйду, Господи, мне нужен твой знак, а не уха. Неужели ты не видишь, что я бьюсь, как рыба об лед? Дай знак, и я окрепну духом…”

А мысль другая, страшная, тоже не давала ему покоя, и хоть ставить Создателю какие-то условия само по себе составляет большой грех, но он еще и загадал: поймается еще одна рыбешка — не р е ш и т с я он, а нет — что ж, тогда на все воля Божья. Он просидел еще часа два, стало темнеть, но больше поплавки даже не шелохнулись. “Бог-то Бог, да сам не будь плох”, — подумал он с ожесточением. И в этот миг он р е ш и л с я.

— В прошлый раз три штуки поймал, сегодня — четыре! — обрадовалась его успехам Лена . — Если так и дальше пойдет, то мы всегда будем с рыбой.

Он промолчал. Поставил в печь чугунок , и пока он чистил картошку с морковкой и рыбу, вода в нем вскипела. Луку в доме не нашлось, зато от тетки Аграфены остался большой пакет лаврового листа. Отыскалось даже пшено — разжевал несколько крупинок, нет, не прогоркло, тоже можно бросать. Потом и в готовую уху, посолил, еще немного потомил, наконец налил тарелку и поставил на стол.

— Ешь, пока горячая, — сказал Лене.

— Сейчас, только уложу Алешу, — ответила она и понесла малыша к зыбке.

— Я покачаю, — отстранил он жену.

Алеша не хотел спать. Посасывая пустышку и поблескивая глазенками, улыбался отцу. От этой улыбки Валентину Ивановичу перехватило горло: прости, сынок, если что, прости своего отца… А Лена нахваливала уху, мол, ничего вкуснее в жизни не ела — это был тот самый случай, когда люди нахваливают кушанья из вежливости.

— Если хочешь, наливай еще, грейся, — не оборачиваясь к ней, сказал он.

— А тебе? Ведь ты сегодня ничего не ел!

— Мне нельзя.

— Почему?

— До первой звезды есть нельзя.

— А мне, выходит, можно?

— Ты не в счет, ты больная.

— А звезда первая, наверное, уже появилась…

— Я сказал: ешь, — рассердился он, и малыш сложил в обиженный бантик губки, скривил личико, приготовился вот-вот зареветь. — Нет, нет, Алешенька, это я не тебе, это я маме говорю. Я на речке зарок дал: сегодня рыбу не есть. Вот когда ты вырастишь, мы с тобой будем во-о-от таких рыбищ ловить, и варить, и жарить, и вялить будем. Правда, будем? Конечно, будем, хороший ты мой..

Голос у него дрожал, казалось, что зыбка — это вовсе не зыбка, а маятник, покачивания которого отсчитывают время новой жизни не того Валентина Ивановича, который был еще час тому назад, а совсем другого, неведомого еще никому, непонятного даже ему самому.

Почувствовав неладное, подошла Лена, заглянула ему в глаза.

— Что с тобой?

— Ничего, — ответил он, но отвернулся.

— Первая звезда уже давно на небе — ведь темно уже, поешь, — попросила она.

— Нет, моя звезда взойдет около десяти, — он взглянул на ходики, — через полтора часа…

— Но ты же ничего сегодня не ел! — воскликнула она.

— Я сказал, — угрожающе напомнил он.

И Алеша все-таки заплакал — тоже почувствовал, что творится с отцом. В конце концов Лена его убаюкала, легла в постель и больше не сказала Валентину Ивановичу ни слова. Вроде бы они как поссорились — нет худа без добра, не надо в этом случае объясняться, подумал он, выключил свет и подошел к окну. Небо заволокло тучами, и когда зажглась его первая звезда, он этого, разумеется, не видел. Стараясь нее потревожить жену и сына, он оделся, снял с гвоздя вещмешок и вышел из дома.

— Так значит “минус З00 за ниуважение к хазяивам плюс пива”? — произнес он на улице и заскрипел зубами. — Уважать себя заставляете, подонки вонючие? Что вам, жлобью, мои несчастные триста тысяч? Это для меня они сегодня целое состояние, а для вас, которые мясные торты для собак покупает? А мне они бы помогли поднять на ноги Лену, не подохнуть до восемнадцатого…

Его снова стало трясти. Зачерпнув ладонью снег, он растер им лицо, прислонился спиной к сосне, закрыл глаза… С приступом надо было справиться или же возвращаться назад. В глазах вращались кроваво-красные круги, в ушах гремело, потом круги погасли и наступила тишина — только задумчиво шумели вершины сосен. Ни руки, ни ноги больше не дрожали, и он продолжил путь к намеченной цели.

Пошел густой крупный снег. Это хорошо, отметил он, следы заметет. А потом стала грызть совесть: “То, что ты задумал, совершенно невозможно для тебя, ведь ты — учитель!” Он возражал: “Я возьму свое, заработанное.” “Ты — вор”, — перешла она на оскорбления. “ Да какой же я вор? Вот они — да, ворюги!” А совесть гнула свою линию: ”Никто не утверждает, что они — не воры. Более того, кое-кто из них вор в законе. Но ты, сеятель разумного, доброго, вечного, не имеешь права опускаться до их жлобского уровня, до уровня одноклеточной амебы или инфузории-туфельки. Тебя сразу же поймают, поскольку они умеют воровать, а ты? Если не искалечат, не убьют, то представят так, что ты покушался на их священную частную собственность. Их фазенду наверняка какой-нибудь поп освятил, как же нынче без этого”. “Пусть лучше убьют, чем жить так, как мы живем”, — ответил он. “А Лена, а Алеша? А Алексей Алексеевич, что с ним будет, когда он узнает, что ты вор?” — она била наповал, в самое больное место.

— Замолчи! — закричал Валентин Иванович, закрыл руками лицо, а потом побежал вперед, побежал, чтобы не вернуться назад.