До и после (часть 15)

Валентин Иванович долго не решался. Вернее, не решался.

Сама мысль об этом представлялась святотатственной: как, он, учитель, сеятель доброго, разумного, вечного и еще неизвестно чего, надуманного в районе, в Москве или за океаном, и вдруг такое?!

В сложные моменты он всегда вспоминал директора детского дома-интерната Алексея Алексеевича, примеривал свои обстоятельства к нему и старался угадать, как бы тот поступил. Вот он — истинный сеятель, человек исключительной доброты, обогревший и очеловечивший их несчастное детство. На него, и только на него всегда хотел быть похожим Валентин Иванович, а тут, на таком фоне, опять же — такое…

Валентин Иванович долго не решался. Вернее, не решался.

Сама мысль об этом представлялась святотатственной: как, он, учитель, сеятель доброго, разумного, вечного и еще неизвестно чего, надуманного в районе, в Москве или за океаном, и вдруг такое?!

В сложные моменты он всегда вспоминал директора детского дома-интерната Алексея Алексеевича, примеривал свои обстоятельства к нему и старался угадать, как бы тот поступил. Вот он — истинный сеятель, человек исключительной доброты, обогревший и очеловечивший их несчастное детство. На него, и только на него всегда хотел быть похожим Валентин Иванович, а тут, на таком фоне, опять же — такое…

Мечты, как оказалось, не столько украшают жизнь, сколько подчеркивают ее гнусность. Алексей Алексеевич осуществил свою мечту: это Валентин Иванович понял только здесь, оказавшись в полудеревне, полупоселке со странноватым названием Стюрвищи. Вот отсюда, из Стюрвищ, и стало понятнее, чего стоило Алексею Алексеевичу превратить обычный, безрадостный детский дом, да еще где — на Севере! в поистине родительский для мальчишек и девчонок, брошенных в родильных домах, осиротевших от беспробудного пьянства мам и пап.

Кто только ни попадал в их интернат — и малолетние воришки, и проститутки, и наркоманы, и даже убийцы. Потерявший облик человеческий пьяный отец забил до смерти мать и тут же захрапел — восьмилетний Сережка топором развалил, как тыкву, его голову, взял за руку пятилетнюю сестренку и пошел в милицию, явился, так сказать, с повинной. Сережка был детдомовским другом Валентина Ивановича — ни разу за десять лет не проявилась в нем жестокость, напротив, он был душевным и отзывчивым парнишкой, но уж очень справедливым. Только порой становился задумчивым, уходил в себя, в свои недетские мысли — тут уж перед ним не мельтеши. Сестра друга Лена стала теперь Еленой Дмитриевной, тоже учительницей и женой Валентина Ивановича.

В Стюрвищи они попали незамысловато: у Лены здесь жила тетка, родная сестра отца, и когда надо было выбирать, куда им бездомным и безродным податься, этот вариант им показался самым подходящим. У тетки был дом, некогда добротный, даже с мезонином, построенный дедом Лены, но основательно подгнивший и запущенный. Валентин Иванович видел тетку Аграфену еще в детдоме: она несколько раз приезжала навестить племянницу, но не племянника, которого считала извергом, и даже захотела однажды увезти Лену с собой навсегда. Сергей воспротивился, поскольку старшая сестра его родителя свою жизнь не представляла без портвешка. За это она и возненавидела его люто, до пены на губах, которую Валентин Иванович, тогда Валька, видел у нее, когда Алексей Алексеевич мягко, но твердо отказал ей и не доверил судьбу родной племянницы. Конечно, тетка винила не себя, а выродка Сергея, который наговорил на нее Бог весть что. Осталась она в обиде и на племянницу: тогда Лена не сказала ни да, ни нет, она сомневалась, не хотела расставаться с родным братом, своим надежным защитником. Алексей Алексеевич и не отпустил ее. Напомнила о себе тетка, когда Лена училась на предпоследнем курсе пединститута, по-нынешнему университета, опять звала к себе на постоянное жительство.

Позапрошлым летом Лена приехала к тетке в гости. С Валентином Ивановичем, он тогда учился в аспирантуре, и Ритой Черновой, детдомовской подругой, которая их университет как раз и окончила, и ей где-то нужно было пристраиваться. Тетка Аграфена, согбенная, седая, беззубая, много плакала, вспоминая любимого меньшего брата, убитого родным сыном, жаловалась на судьбу — ее женихов сосватала война, ей мужа никакого, даже самого завалящего, не досталось, так она и провековала одна-одиношенька. Горбатилась в колхозе, жилы рвала на работе — тут она показывала страшные венозные узлы на икрах, на ферме покрутило руки проклятущим ревматизмом — мыслимо ли изо дня в день в ледяной воде полоскаться, спрашивала она у них. И отвечала сама себе тихо и обречено, утвердительно кивая головой: “Мыслимо…” И запускала матерком.

Здешние места им понравились. Речка, спокойная и чистая, в ней водилась еще рыба, луга в пойме, леса на взгорках — возвышенные, просторные, грибные да ягодные. Много сосны, которая любит расти там, где чистый воздух. Сюда, где давно обосновались пионерские лагеря московских предприятий, повалили новые русские — их дачи, коттеджи-дворцы заполонили все окрестности. До Москвы не так уж и далеко — четыре-пять часов на электричке, а на иномарке — в два-три раза быстрее.

— Сюда бы Алексея Алексеевича! — воскликнула тогда Лена.

Он на Севере, где лето короткое, как счастливый сон, построил за городом целый поселок — жилые домики, учебные классы, мастерские, теплицы, фермы, где ребята ухаживали за курами, утками, гусями, поросятами, козами, кроликами, овцами, коровами, лошадьми… А вокруг — детдомовские поля и огороды, свои сады, у них даже пасека была — как смог Алексей Алексеевич, москвич, между прочим, создать их агрогородок, разбудить в детских душах любовь к земле, ко всему живому, как удавалось ему держать в уме дела каждого из сотен воспитанников, называть их только по именам, как в настоящей семье, да вести еще огромное это хозяйство? Каким образом он на негнущихся после автомобильной катастрофы ногах, на костылях, везде поспевал?

Каждая воспитанница умела шить, вязать, готовить еду, вести домашнее хозяйство, огородничать, ухаживать за домашними животными. Ребята больше тянулись к технике, умели плотничать, столярничать, строить. Алексей Алексеевич готовил их к жизни, вот и выходили из детдома все со специальностями — швеи-мотористки, кулинары, повара-хлебопеки, парикмахеры, слесари, электрики, токари, крановщики, трактористы-бульдозеристы, как водится, широкого профиля, экскаваторщики, водители-профессионалы, специалисты по обслуживанию компьютеров.

Во имя этого надо же было как-то организовывать их профессиональную подготовку, договариваться с училищами, со специалистами, создавать вечерние группы, причем готовить не чохом, а с учетом интересов и наклонностей каждого. К тому же, в детдоме можно было освоить не одну, а две, а то и три специальности. Алексей Алексеевич и после детдома не выпускал из поля зрения своих воспитанников — помогал всем, особенно студентам-очникам. Если кто женился или выходил замуж, Алексей Алексеевич непременно на свадьбе был посаженым отцом. Надо ли говорить о том, что все первенцы становились Алешами или Ирами, в честь жены директора, мудрой и долготерпеливой Ирины Степановны, которая учила ребят математике, обращаться с компьютерами да вдобавок вела необъятное в их условиях домоводство? Сколько же доброй энергии, любви к воспитанникам было у этих поистине замечательных людей?!

В здешней школе учителей не хватало, и Рита осталась в Стюрвищах учить детей русскому языку и литературе. Директор школы Анна Ивановна, которую они тут же за мощные, монументальные формы прозвали Анной Иоановной, предлагала Валентину Ивановичу и Елене Дмитриевне немедленно влиться в дружный коллектив педагогов. Особенно обхаживала Валентина Ивановича: пообвыкните немного, я введу вас в курс дел и станете директором — вы же мужчина!..

Весь год Валентин Иванович, когда надо было отвлечься от диссертации о некоторых закономерностях развития синтаксических конструкций в русском языке, строил планы создания в Стюрвищах некоего подобия детского дома-интерната, короче говоря, как у Алексея Алексеевича. В порыве вдохновения и уверенности в собственных силах он написал ему письмо о своих планах. К удивлению, Алексей Алексеевич намерение Валентина Ивановича приветствовал очень сдержанно и с множеством оговорок.

В России, как известно, писал учитель, две напасти: власть тьмы и тьма власти — с этой точки зрения у нас полная тьмократия. Самое главное для вас, ребята, сегодня — выстоять в этих условиях, выжить не только материально, но и морально, чтоб потом, когда всенародное осатанение схлынет, строить жизнь по высоким принципам и образцам. Время нынче не для идеалистов, а для циничных материалистов, господ без чести и совести. Самое страшное — им решительно начхать на голодных и бездомных детей, что население России, как шагреневая кожа, сокращается. Мы готовили вас к жизни, где человек человеку друг, товарищ и брат, а вы оказались в жизни, где человек человеку волк. Простите нас, ребята, великодушно за это — мы хотели, чтобы ваше детство и отрочество были хоть немножечко счастливыми. Воспитывали в вас добросердечие, порядочность, отзывчивость. Я не мог иначе, извините меня, неисправимого идеалиста…

Письмо было совершенно необычным для Алексея Алексеевича, всегда спокойного, уравновешенного, с открытым, радостным и чуть-чуть простодушным лицом. Конечно же, Валентин Иванович сразу ответил, благодарил учителя именно за все хорошее, которое согрело и выровняло их травмированные детские души. Плохого, отвратительного, несправедливого сегодня сколько угодно, но мы, дорогой Алексей Алексеевич, благодаря вам знаем, что такое хорошо, а что такое плохо. Иначе все то, что творится вокруг, мы бы считали нормальным. Так за что же вы просите прощения, Учитель Добра? Мы расскажем о нашем детском доме своим детям и внукам, они тоже будут любить вас. Как любим мы, для которых вы — самый высокий пример для подражания на всю жизнь.

Собственный ответ не нравился Валентину Ивановичу выспренностью и трескучестью, хотелось написать теплое, сердечное письмо, но разве есть на свете слова, которые бы со всей полнотой передали все твои чувства к человеку, которого боготворишь? С нелегким сердцем заклеивал он конверт.

Письмо учителя настолько расстроило Валентина Ивановича, что Алексей Алексеевич ему приснился. Совсем без ног, на тележке-доске с подшипниками. Из голубых глаз учителя ручьем лились слезы, запекшиеся губы шептали: простите, простите, простите… Он отталкивался сбитыми в кровь руками о каменистую дорогу, хотел приблизиться к Валентину Ивановичу, а он отступал, не позволял ему подъехать вплотную. Потому что, Валентин Иванович знал это точно, учитель в искупление своей надуманной вины намерен целовать ему, ученику, ноги. Алексей Алексеевич отталкивался окровавленными руками, ржавые подшипники визжали, а он пятился назад… “Что же я делаю — Алексею Алексеевичу ведь больно!” — подумал Валентин Иванович, но продолжал пятиться, поскольку не мог позволить учителю унизиться перед ним…

Потрясенный неразрешимостью ситуации Валентин Иванович проснулся и до утра не мог сомкнуть глаз. С Алексеем Алексеевичем что-то случилось. Едва дождавшись шести часов утра, он, не говоря Рите ни слова, поехал на переговорный пункт и позвонил Алексею Алексеевичу домой. Трубку взяла Ирина Степановна.

— Спасибо, Валя, за звонок, — обрадовалась она. — Алексею Алексеевичу уже лучше. Операция была не из легких, но он держится молодцом. Слава Богу, дело пошло на поправку, обещают через неделю выписать из больницы. Я обязательно ему передам, что ты звонил. А вы-то как?

— Нормально.

— Все вы так отвечаете — как сговорились, — в голосе Ирины Степановны проскользнула обида. — Держитесь?

— Держимся, Ирина Степановна.

— Держитесь, ребята.