До и после (часть 1)

В поселке коттеджей стояла тишина. В доме “кабана” не светилось ни одно окно, к нему не вел ни один след. Валентин Иванович перемахнул через забор, приблизился к углу дома, разгреб по-звериному, не руками, а как бы лапами, снег там, где находилось узкое окно в погреб хозяйки. Еще летом он заметил, что на окне нет решетки, что щит держится на честном слове, хотел, было предложить все недоработки устранить, но не успел. И предложил бы, если бы они с ним так не обошлись.

Теперь щит подался, даже не примерз. Валентин Иванович провел рукой в проеме, нет ли решетки. Ее

В поселке коттеджей стояла тишина. В доме “кабана” не светилось ни одно окно, к нему не вел ни один след. Валентин Иванович перемахнул через забор, приблизился к углу дома, разгреб по-звериному, не руками, а как бы лапами, снег там, где находилось узкое окно в погреб хозяйки. Еще летом он заметил, что на окне нет решетки, что щит держится на честном слове, хотел, было предложить все недоработки устранить, но не успел. И предложил бы, если бы они с ним так не обошлись.

Теперь щит подался, даже не примерз. Валентин Иванович провел рукой в проеме, нет ли решетки. Ее не было. Тогда он лег вдоль проема, спустился ногами в подвал и, только почувствовав под ногами твердый пол, включил фонарик. Все полки были заставлены картонными коробками с консервами.

— Ага, вот и сгущенка, — сказал он вслух, а не шепотом. — Возьмем десять банок. Не по себестоимости, а по рыночной, как нынче и положено, будем брать. В магазине она у нас по четыре тысячи, итого сорок тысяч. Какао с молоком… Эти, наверное, по пять тысяч. Берем пять, значит, уже шестьдесят пять. Тушенка, “Алеет Восток” или “Великая китайская стена” — тысяч по восемь сойдемся, не больше. Берем десять банок, получается уже сто сорок пять тысяч. “Плюс пива” — не в счет, это угощение, если это можно так назвать, “кабана”. “Сок манго”? Что такое манго? Может, Алеше понравится? А сколько оно стоит? Пусть по пять, возьмем на десять тысяч. Итого — сто пятьдесят пять. Еще десять банок сгущенки и одна какао. А еще на сто тысяч? Ну, вот и в расчете я с вами, господа “хазяива”.

Он завязал вещмешок, вытолкнул его в проем окна, выбрался сам. Поставил щит на место, забросал снегом и только наклонился к вещмешку, как страшный удар обрушился на него сверху. Он упал ничком в снег. Остервенело рыча, огромная овчарка грызла его предплечье, и кто-то пинал его ногами, страшно матерясь и торжествующе крича:

— Наконец-то попался, сволочь. Попался, домушник, теперь ты за все ответишь, падла!

— Убери собаку! — кричал в снег Валентин Иванович. — Я не ворюга, я взял то, что они летом мне недоплатили!

— А-а, так ты не ворюга?! Дик, фу, — и когда собака отошла, его стали бить ногами по бокам, по голове, пока он не потерял сознание.

Пришел в себя оттого, что ему в рот лили водку. Он поперхнулся, водка обжигала разбитый рот. Ему светили фонариком в лицо. Валентин Иванович заслонился рукой, а потом вскочил на ноги, но что- то больно врезалось ему в шею и зазвенело — его посадили на цепь! Схватился за шею — там металлический ошейник, от него цепь к столбу, тому самому, к которому “кабан” привязывал летом козлят. Он был почему-то абсолютно голым, но холода никакого не чувствовал — должно быть, это сон…

— Не трепыхайся, учитель, — услышал он знакомый голос. — Ты меня заставил на столбе поторчать, пока закладывал ментяре. Теперь твоя очередь, — Петька-афганец захохотал. — Теперь я банкую. Если заложу теперь тебя ментяре — посидишь на цепи полдня, а если нет, то будешь охранять имение, пока хозяева не приедут. Хорошо, если они появятся сегодня, на Рождество Христово, а если на Пасху?

Валентин Иванович дотянулся рукой до Петьки-афганца, схватил его за воротник полушубка, чтобы проверить, спит ли он или же все это происходит наяву, и тут же получил удар в лицо.

— Не тяни лапы, падла!

Нет, все происходило наяву: после такого удара и мертвый проснется, а когда он сплюнул — на снегу зачернел комок.

— Начинай колоться, фраер. Скажи тихонько, на ушко мне, кто твой напарник, и получишь одежду. Иначе околеешь. С кем ты шуруешь дачи? Обнаглели совсем: тут электроникой все напичкано, ты только через забор перемахнул, а у меня на пульте лампочки замигали, сирена врубилась.

Валентин Иванович молчал. Его охватило полное безразличие ко всему происходящему. Он не чувствовал по-прежнему ни холода, ни боли. Ему хотелось спать. Он так устал, так измотался, изнервничался, что теперь хотел только спать. В его сознании, конечно, существовали Лена и Алеша, но из его эмоций они как бы выпали, как впрочем, и Алексей Алексеевич, и мать-кукушка, которая оставила его в роддоме. Ему хотелось только спать…

— Петька, тебя мать родила или волчица? — чужим ртом и чужим голосом спросил он.

— Об это уже теплее, мы начинаем говорить! — засмеялся тот.

— Так вот, я повторяю: они мне недоплатили триста тысяч летом за работу, я пришел и взял банок на эти триста тысяч.

— Не заливай! Поймаю твоего дружка — тоже ошейник получит, в руках у него зазвенела еще одна цепь. — Так что, если хочешь спасти свою шкуру — колись и закладывай. Тем более, что тебе не привыкать.

— Если бы я тебя заложил, ты давно бы сидел.

— Слушай, а это резонно. А кто Ритку замочил?

-…нет, тебя не мать человеческая родила… — Валентин Иванович попытался покачать головой, и цепь зазвенела.

— Пока я здесь с тобой травлю, твой напарник коттеджи чистит! Вот тебе пузырь, он распечатан, все-таки праздник! Прихлебывай и вспоминай дружка. И не вздумай в генерала Карбышева сыграть — зарою как собаку.

Когда Петька-афганец вместе с овчаркой ушел, Валентин Иванович с облегчением закрыл глаза. И его сразу окутала дрема. Он летел. Летел долго и приятно, его сознание готово было угаснуть, но напоследок высветлило картину: к ним в гости приехал Алексей Алексеевич, держит он на руках Алешу, а тот радуется, раскрыл беззубый ротишко, даже пустышку уронил, а глазенки так и блестят…

Как током ударило Валентина Ивановича. Он пришел в себя. В руках у него была бутылка, он плеснул водки на грудь и принялся растирать тело. И чем дольше он себя растирал, тем больше становилось холоднее. Тем явственнее и отчетливее доходил до его сознания весь ужас случившегося с ним. Спасти его могло только движение, и он, положив руки на колени, стал, гремя цепью, вприсядку прыгать. И тут же заболела и закружилась голова, круги в глазах, толчки крови в ушах, и опять проклятая дрожь во всем теле, жуткий озноб.

Ему казалось, что он окончательно замерзает, тогда как в действительности согревался, и не сознание, а подсознание заставляло упираться ногами в столб и пытаться разорвать цепь. Ошейник был завинчен на болт и гайку, а цепь вокруг столба была замкнута замком. Не помня себя и не отдавая никакого отчета в своих действиях, он схватил цепь и принялся ее перепиливать на ребре бетонного столба, стирая кожу на пальцах до костяшек и не чувствуя никакой боли. Цепь была стальной и прочной, она не поддавалась, и когда Валентин Иванович осознал, что растаяла последняя надежда на освобождение, что он скорее окоченеет, чем перепилит звено, то упал на четвереньки и, как зверь, завыл на весь белый свет. И как ни странно, сознание в этот момент подсунуло фразу какого-то француза из далекого ХУ11 века: “Сколько держав даже не подозревают о моем существовании!”

Звериный вой и фраза Блеза Паскаля были так чудовищно несопоставимы, что лишь потом Валентин Иванович догадался, почему так произошло. Сознание, повинуясь подсознанию, отвлекало его чувства и ощущения, а подсознание, подстегиваемое инстинктом самосохранения, собрало его жизненные силы в мощный комок энергии, и когда он в очередной раз упал спиной на снег, уперся ногами в столб, то цепь вытянулась, как свинцовая, и лопнула, казалось, сразу в нескольких местах. И тут уж он, наверное, что называется , с цепи сорвался.

Сколько бы не силился потом Валентин Иванович вспомнить, каким образом он смог заполучить обратно свою одежду и свой вещмешок с банками, как он взвалил его на спину, как дошел домой, это ему никак не удавалось. Ужас в глазах Лены запомнился на всю жизнь: она гладила его по волосам, а иней на них не таял.

На Крещение в Стюрвищах разнесся слух: Петька-афганец по пьянке приковал себя на участке одного из новых русских к столбу и овчарку заодно на цепь посадил. А ключ от замка то ли выбросил, то ли уронил так, что дотянуться до него не смог. Выжрал две бутылки водки — пустая посуда валялась рядом, и замерз. Оголодавший Дик, когда их нашли, совсем озверел и обглодал хозяину ноги до пояса.

2000 г.