Для веселия души

На окраине города Изюма на скамеечке в тени под вишнями сидит, опершись на палку, старый человек Роман Павлович Донцов. Живет он у внучки, жизнь у него спокойная, внучка — женщина добрая, заботливая, и накормит, и напоит, и постирает. Было время, Роман Павлович присматривал за правнучатами, но они подросли, отправились в пионерский лагерь. Курей бы ему пасти что ли, но внучка и их не держит — делать старому совсем нечего. Сиди на скамеечке и гляди на людей, как они живут. И спросу с него никакого и толку ровно столько же. Разве что принесет за день ведро воды от криницы, которая

На окраине города Изюма на скамеечке в тени под вишнями сидит, опершись на палку, старый человек Роман Павлович Донцов. Живет он у внучки, жизнь у него спокойная, внучка — женщина добрая, заботливая, и накормит, и напоит, и постирает. Было время, Роман Павлович присматривал за правнучатами, но они подросли, отправились в пионерский лагерь. Курей бы ему пасти что ли, но внучка и их не держит — делать старому совсем нечего. Сиди на скамеечке и гляди на людей, как они живут. И спросу с него никакого и толку ровно столько же. Разве что принесет за день ведро воды от криницы, которая под сосновым лесом, по пока донесет ее — расплещет на две трети. Кости ведь старые, ходуном ходят в шарнирах. Или печку растопит зимой перед приходом внучки и ее мужа с работы, но и за это она ругается: «Смотри, спалишь хату, дед!» В прошлом году решился Роман Павлович помочь собрать вишни — поставил лестницу, стал рвать, а потом почему-то не удержался и упал, сломал руку. Ох и досталось же от внучки! Полгода рука срасталась, полгода Роман Павлович с врачами не расставался. Только и осталось теперь — сидеть на лавочке и смотреть, как по дороге от Цареборисова, по-теперешнему Красного Оскола, идут в Изюм машины или — наоборот — из Изюма в Красный Оскол. Сходить бы старому к друзьям-товарищам, но где они, друзья-товарищи? Все они там, на том свете, один вот Роман Павлович на здешнем девятый десяток держится, и что-то конца-краю не видно. Скоро десятый десяток начнется — зажился, старый, на этом свете, зажился.

Одна радость у Романа Павловича — табачок-крепачок. Сам он его садит, сам сушит, сам рубит и сам курит. Хотела внучка отучить от табачка, подсовывала ему сигареты и папиросы — но они Романа Павловича не берут. «Тогда не кури в хате свой дерун, выходи на улицу», — наказывала она ему, и Роман Павлович в хате не курит. Одна только беда — пока свернут его заскорузлые пальцы цигарку, Роман Павлович под настроение вспомнит в нехорошем словесном окружении и бога-отца, и бога-сына, и бога святого духа, и деву Марию, и всех их боженят. Услышала внучка ненароком беседу со святым семейством и стала стыдить: «Срам какой! Старый, а так матюгается. Пора о спасении души думать, а у тебя вон какие слова на языке. Смотри, правнуков не научи! Да и сам-то забывай поганые эти слова». «Кхе-кхе, как же их забудешь, когда всю жизнь с ними,- ответил Роман Павлович. — Умру — не буду безбожником… Умрешь — разве заматюгаешься…»

Лет эдак семьдесят назад был Роман Павлович зловредным мужиком, можно даже сказать — народным вредителем. И не столько зловредным, сколько изнывающим от скуки. Земли у него не было, хата стояла его на песчаном бугре, детей много — разводил нищету Роман Павлович со своей женой довольно успешно.

Старуха у него была безропотная, работала поденщицей — кому поможет огород вскопать, прополоть, урожай собрать; дети, подрастая, шли в пастухи; а сам Роман Павлович всю жизнь трудился в Донбассе — было время, рубал и уголек, но больше шел по строительству — малярил, штукатурил, стеклил, кровельничал, плотничал. С двенадцати лет Роман Павлович каждый год уезжал туда в феврале-марте, а возвращался в октябре-ноябре. Каждый год — не считая, конечно, действительной военной службы, потом той германской войны, затем нескольких лет гражданской, когда Роман Павлович махал шашкой, ну и этой, германской, для которой он оказался уже старым. Воевать он не воевал, но и не работал, пока Донбасс был под немцем.

Попав в солдаты, он за день, правда с помощью одного товарища по службе, выучился рисовать буквы и написал письмо домой, — у него всегда был зуд сделать что-нибудь такое, чего никогда не было, или сделать так, чтобы всем стало смешно.

Еще мальчиком Роман Павлович стал устраивать разные свои штучки. Увидел как-то он у родного дяди на огороде чучело — старый зипун на крестовине, пук соломы под картузом — и сразу у него созрел план, как употребить это сооружение. Поздно вечером, когда уже стемнело, он поставил чучело под дверь дяде с таким расчетом, чтоб оно упало, когда тот станет открывать, да еще чтобы и угостило палкой. Постучал в окно и скрылся за тыном. Лязгнул запор, дядя открыл дверь, и чучело свалилось на него — послышались короткая борьба, треск палок и свирепый дядин мат.

В парнях Роман Павлович бросал в трубы хат, где жили гонористые девчата, картофелины с привязанными к ним на нитке перьями — затопит хозяйка печь, а перо поднимается вверх по трубе, начинает крутиться и гнать дым назад, в хату. Роман Павлович мог чью-нибудь телегу закатить в чужой двор или за ночь перенести между соседями забор — проснутся они, увидит один из них, что сосед хотел оттяпать у него таким манером полоску земли, и пока разберутся, что к чему, трещат зубы и чубы. Не любил Роман Павлович жадных и завистливых, хитрых и проходимистых — вершил над ними свой суд, делал посмешищем. И от них, само собой, благодарности за это не ждал.

И еще имел привычку немного привирать. Да так, что люди говорили не так уж редко: «Врет, как Роман Павлович». Если послушать его полдня, то можно узнать кучу любопытнейших подробностей: как охранял Роман Павлович покои царицы, как любил его царь, как воевал с немцами, потом чуть на арестовал Троцкого, каким лихим рубакой-буденновцем был в гражданскую. Его нисколько не беспокоило то, что его рассказы противоречили друг другу. Герой их — сам Роман Павлович — был вездесущим, везде успевал, во всем участвовал.

И все равно ему жилось скучно. Не скучнее, чем сейчас, но все-таки…

Роман Павлович сидит и смотрит, как мальчишки в конце улицы, на пустыре, играют в футбол. Играют босиком — босоножки, штаны и майки разложили на четыре кучки, изображают ворота. Гоняют мяч, кричат, толкаются. Среди них, кажется, один из правнуков — тоже Роман, в честь прадеда. Родня у Романа Павловича большая — собрались недавно, даже не все, на день рождения внучки, так он смотрел на многих с удивлением. Откуда столько… Поднялась бы старая с того света, радовалась бы — любила она детей. Двенадцать родила, четверо умерли младенцами, остальных вырастила. В третьем поколении было уже человек сорок, около половины из них взяла война, но все равно — в третьем, четвертом и пятом поколениях столько родни, что считали, считали да так и недосчитались до точности — живут-то по всему белому свету…

Так вот, внуки и правнуки упрашивали Романа Павловича рассказать что-нибудь из его жизни позабористей. По случаю семейного торжества сидел Роман Павлович в вышитой рубахе во главе стола и, лукаво прищурив один глаз, гордился своим положением и всеобщим вниманием. Ни с того ни с сего, да еще за столом, вспомнилась совсем срамная, но не грустная история.

— Когда я служил царю-батюшке, — начал тогда Роман Павлович, — был у нас фельдфебель — не человек, а зверь. Ох уж и гонял он нас, ох и муштровал. Все меня заставлял по полдня ружейные приемы сполнять. Поставит ни за что на приемы эти, вот и дергаешься с ружьем, как механизма.

Потом фельдфебель сдал полроты в плен, и Роман Павлович с ним и вместе с другими пленными попал в батраки к хозяину хутора Петерсдорф в Австрии. Была у хозяина дочка Мария, на которой хотел жениться бывший фельдфебель русской армии. Марии нравился Роман, но у него в России была уже жена и дети, да и не нравился ему папаша Марии. «Русиш швайн» называл он всех пленных, а сам, не стыдясь, да и все члены семьи никогда не держали дурной воздух в животах. А русские у них швайн. Вредно, говорили, держать. Цивилизация! Даже Мария — хорошенькая, сдобненькая такая австриячка идет по двору и вдруг на виду у всех — трах! Ни стыда, ни совести…

А вокруг Романа Павловича увивалась, приглашала в дом, учила играть на рояле, узнавала разные русские слова. Однажды нарядилась она, надушилась духами и спрашивает Романа Павловича, мол, как по-русски будет «пахну». Роман Павлович не расстерялся и говорит:

— Бздишь!

Вышла она во двор к друзьям Романа Павловича и спрашивает, как, мол, я бздишь, карашо?

— Карашо, Мария! — хохотали ребята.

Разобиделась она на Романа. Стал к ней в светелку по лестнице лазить фельдфебель. Вот тогда Роман Павлович обработал лестницу так, что тот однажды появился .перед Марией весь испачканный. Переволновался, должно быть, боялся хозяина и не слышал носом. Хотел Роман Павлович тут же лестницу убрать, чтобы фельдфебель прошел в таком виде через дом, а потом подумал: прыгнет ведь на кусты сирени, обломает, а хозяин шкуру спустит. Оставил лестницу — пусть на обратном пути доберет то, что пропустил.

Странное дело — одни и те же рассказы у Романа Павловича по-разному кончаются. Такие он и не любит вспоминать часто. Рассказывает, конечно, но без особого вдохновения. Один из таких рассказов о том, как Роман Павлович в минувшую войну ловко устроил — так, что немцы стали лупцевать друг друга. Подходила якобы какая-то немецкая часть к селу, где Роман Павлович находился в эвакуации, и вот у него мелькнула мыслишка одна. Сел он на телегу и, показывая куда-то за село, промчался по улице с истошным криком: «Партизаны!» И немцы, стоявшие в селе, стали садить по тем, которые подходили…

Эта же история имела несколько других концов, но один из них, наиболее устойчивый, такой. Когда мчался Роман Павлович на телеге, то его немцы остановили, похвалили за бдительность, а потом так разрисовали шомполами, что он чуть ли не до конца войны мог жить только в одном положении — лежа на животе.

Со временем, когда мастерство врать и чудить у Романа Павловича окрепло, у него появился свой почерк. Он нашел в человеке такую слабину, которая позволила ему над очень многими подшутить. Он нашел магическое слово и метод — задаток. Правда, находка эта не дешево обходилась Роману Павловичу как с материальной стороны, так и с моральной — жена его не поднималась по служебной линии выше должности уборщицы и никак не могла одобрять расходы супруга, когда в хате — голь и нищета, а дети замазку на окнах пообъедали. Пообъедали, объяснял Роман Павлович, потому, что она на растительном масле делана.

Для детей, чтобы в окна не дуло, купил Роман Павлович после гражданской воны корову. Тогда все миллионеры были — в несколько миллионов рублей обошлась корова, короче говоря, почти два мешка денег. Остался еще один мешок — на сено. Взял его и пошел на базар. На один воз у Романа Павловича хватает, а на другой — нет. А одного воза на зиму не хватит, потому что мужики возы продавали жидкие — только сверху пышнота, а внизу пусто, внатруску. Хотел купить воз сена и воз соломы — тоже мешка не хватает. «Что за жизня пошла, — недоумевал он, — все стали миллионерами, а корму скотине не купишь!» Купил один воз сена, а оставшиеся деньги раздал мужикам и с сеном и соломой — задаток! — и велел им ехать к аптеке и во дворе разгружаться.

Мужики-миллионеры друг за дружкой заезжают во двор, сгружают сено-солому и ждут окончательного расчета. Выходит аптекарь, спрашивает:

— Объясните, пожалуйста, господа-товарищи, что здесь происходит? Зачем вы сюда навезли столько сена?

— Как зачем? Нам хозяин наказал сюда везти, разгружаться и ждать его.

— Какой хозяин? Здесь, господа-товарищи, аптека! Если даже это целебные травы, в чем я очень сомневаюсь, то все равно нам в таких количествах ни к чему!

— Но нам хозяин задаток дал! Как же так?

— Странно, странно, господа-товарищи, тогда ждите своего хозяина, — смирился аптекарь.

Часа через три, так и не дождавшись Романа Павловича, хотя он уже отвез купленное сено домой, схоронившись, наблюдал за двором аптекаря, мужики стали нагружать сено и солому на телегу. Тут и началось: сено у всех было разное, каждый трамбовал свой воз поплотнее, каждому казалось, что другой хочет взять его, лучшее сено, обмануть. Мат, крик, а потом и более решительные поступки — вначале за грудки, ну и в зубы. Пошла кутерьма — перемешали сено с соломой. «А добре друг друга лупят, по-мужицки, сплеча, хоть и миллионеры», — усмехнулся Роман Павлович. Драка утихла, а затем со двора аптеки один за другим им выехало семь не таких пышных, как утром, возов сена и соломы, а еще точнее — сено-соломы…

Сколько раздал за свою жизнь таких задатков, Роман Павлович и сам не помнит. За задаток на Пасху он нанимал крепко верующим в бога бригады баб копать огороды, с помощью задатка он осуществлял и более значительные задумки. Под Макеевкой в начале двадцатых годов Роман Павлович, видя, что начальник стройки наворовал камня и кирпича на дом, нанял ему каменщиков, сделал на участке фундамент. В виде пятиконечной звезды! Застройщик быстро запасся оправдательными документами, Романа Павловича чуть не судили, и судили бы, если бы его не отыскали каменщики и не дали как следует за шутку над ними. Пришлось посреди рабочего сезона возвращаться в Изюм, становиться на учет на бирже труда.

Работы в Изюме не находилось, как ни частил Роман Павлович на биржу в город и на привокзальный базар, где собирались безработные. Сколачивались на базаре артели строителей-косарей, землекопов-грабарей. Рук было много, но применения для них — мало. И Роман Павлович совсем заскучал. А когда он скучал, к нему всегда являлись разные мысли. И вот тогда-то он осуществил самый грандиозный свой проект, повеселил народ.

Пришел на базар в белом картузе, в гимнастерке под ремешком, в хромовых сапогах — с виду самый настоящий подрядчик. Ходил возле грабарей, присматривался к ним, к их подводам и лошадям, что-то прикидывал в уме. Заложив руки в карманы галифе, подрыгал икрами, вроде что-то хотел сказать ребятам, но потом, видно, раздумал и пошел дальше.

— Мил человек, а не работников ищешь? — крикнули вдогонку грабари.

Роман Павлович остановился, взглянул на них недоверчиво, сказал:

— Угадали.

— А кто тебе нужен?

— Хорошая артель грабарей. Крепкая. А вы, вижу, каждый сам по себе. Мне такие не нужны…

— Так нам недолго артель создать. Зачем обижаешь?

— Ну, кто у вас здесь за старшего? — небрежно спросил Роман Павлович. — Не буду же я со всеми сразу говорить. Давайте старшего для разговору.

— Пусть Тихон говорит с подрядчиком. Он грамотный и бывалый, — предложили грабари.

— Давайте Тихона, — согласился Роман Павлович. — Кто из вас и есть тот самый Тихон?

— Я Тихон, — сказал лохматый, слезая с телеги.

Тихон, мрачный и крепкий мужичище, знающий, видать по всему, себе цену, нехотя подошел к Роману Павловичу. Тот его отвел в сторону и стал говорить о деле. Роман Павлович боялся, что у него ничего не выгорит, больно уж Тихон показался ему серьезным, но чем больше тот слушал, тем больше проникался доверием к подрядчику. Прежде чем начать разговор, Роман Павлович спросил строго Тихона:

— Ты против Советской власти не воевал, нет?

— Нет, — замотал головой тот.

— Смотри, я проверю, — предупредил Роман Павлович. — А теперь внимательно слушай меня. Значит, так. Здесь у вас, под Изюмом, начинается большое строительство. Завод будем строить, а какой — ты меня не спрашивай, не твоего ума дело. Назначаю тебя десятником, временно, конечно. А оправдаешь доверие — потом посмотрим, — Роман Павлович заметил, как при этих словах Тихон огладил черную бородищу, подумал, что этот оправдает, пуп себе надорвет, глотку другому перегрызет, а оправдает. — Знаешь, там такой огромный песчаный бугор? А за ним овраг? Знаешь? Вот и хорошо. Так вот этот бугор надо будет сравнять, а овраг засыпать. Как думаешь, сколько туда нужно грабарей со своими подводами?

— Ну, сколько, — задумался Тихон. — Человек пятьдесят…

— Пятьдесят, — усмехнулся Роман Павлович. — Не меньше пятисот, понял? Работы там непочатый край. Сколько сможешь народу вывезти?

— Мужиков тридцать, пожалуй, наберу…

— Мало, — ненасытным голосом сказал Роман Павлович, а потом смягчился .- Ладно, набирай, сколько можешь… Список мне составь, чтобы все было честь почести, и учет веди — сколько подвод песку вывезли. Только смотри мне, без шулерства — меня не проведешь. Дело казенное! Условия такие: лошадям даем корм и платим деньгами — кто как пожелает. Организуем столовку, ну, а остальное — кто сколько заработает. Расценки не мои — государственные, о чем тут говорить. Как тебя-то по батюшке? И фамилия как?

— Миронович я. А фамилие — Бакулин.

— Так все тебе понятно, товарищ Бакулин?

— А что тут непонятного. Работа — она и есть работа. Дороже ее, работы, сейчас ничего нет!

— Да, повезло тебе и твоим дружкам, — согласился Роман Павлович. — И выпить на радостях не на что?

— Куда нам, — снова помрачнел Тихон, подумав, видимо, что подрядчик требует магарыч.

— Ну, ладно. Выручу я вас, — сказал Роман Павлович и достал бумажник. — Вот в виде задатка даю тебе на ведро водки и на селедку. Выпьешь с артелью за мое здоровье и за свою удачу. И расписку напишешь. Мне — начальнику участка — Ивану Антоновичу Киселеву. А впрочем, зачем расписка, держи без нее, потом сочтемся, — и Роман Павлович широким жестам вложил в руку Тихона Бакулина все свои деньги, которые привез из Донбасса.

— Благодарствуем, Иван Антонович, — согласился Тихон.

— То-то, товарищ Бакулин, — подтвердил Роман Павлович, — со мной не пропадешь. Через час я подойду сюда, чтоб список был составлен, и поедем на место стройки. Покажу, что надо делать.

Как и положено начальству, Роман Павлович задержался и, прежде чем подойти к грабарям, посмотрел внимательно — нет ли среди них кого-нибудь из знакомых. На счастье, таких не нашлось. Грабари уже подвыпили на его деньги, встретили Романа Павловича как отца родного, и он не погнушался чаркой. «На свои ведь кровные пью, мать-перемать», — подумал Роман Павлович и поехал вместе с Тихоном на бугор.

Утрам Роман Павлович увидел на вершине бугра десятки людей с подводами. Внизу, у подножья, стаяла хата Донцовых, так что задерживаться доа ему не была никакого смысла. Сказав жене, чтоб она, если станет трудно, продала корову, Роман Павлович уехал в Донбасс. «Пусть хоть каким-нибудь делам займутся, человек без дела ржавеет», — думал Роман Павлович в поезде и усмехался, представляя, что будет с грабарями, когда узнают, как их околпачили.

Потом ему рассказывали, что Тихон, ожидая начальника, который на несколько дней уехал в столицу — в Харьков, вместе с артелью развозил бугор недели две…

«Глупый был народ», — думает сейчас Роман Павлович.

После войны этот бугор грузили экскаваторами лет двадцать, ветку железнодорожную провели, вывезли песка миллионы тонн, но большая его половина, в том числе и вершина, где трудилась артель Тихона, так и осталась нетронутой. Правда, посадили на ней сосны — уже и лес стоит, шумит хвоей…

Роман Павлович свернул цигарку, закурил. По дороге проехал грузовик, груженный полосатыми, блестящими на солнце арбузами. А кавунчика бы сейчас, холодненького, сахарного, было бы в самый раз, — подумал он, и его полудремлющий мозг осеняет вдруг мысль.

— Эй, хлопцы! — кричит он футболистам и манит рукой. — Идите быстренько сюда. Ну, кто быстрее, тому первому что-то скажу…

Мальчишки бегут к нему наперегонки, окружают, запыхавшиеся, загорелые, со сбитыми в кровь ногами. И правнук Роман прибежал, смотрит нетерпеливо на прадеда.

— Всем говорить или, может, одному правнуку Роману, а? — спрашивает Роман Павлович.

— Нет, деда, всем говорите! Зачем тогда бежали!

— Всем дедушка, говорите, — просит и правнук.

— Так вот, сейчас тетка шла одна и сказала: возле Капитоловского моста опрокинулась машина с кавунами. С прицепом. Там кавунов этих видимо-невидимо. Люди берут, кто сколько может унести. Может, сбегали бы туда, а, ребята?

Мальчишки срываются с места — одурачить их легко, и мчатся по домам за сетками под кавуны. Все уже, наверное, забыли, что Роман Павлович умеет врать. Но слух пущен, И Роман Павлович почти тут же забывает о своей шутке, как вдруг видит, что к Капитоловскому мосту спешат и взрослые.

— Куда это народ бежит? — кричит Роман Павлович.

— Да возле Капитоловки машина с кавунами опрокинулась…

— А… — вспоминает Роман Павлович, и самое поразительное, что он поднимается со скамеечки и тоже идет туда. «А что, если вдруг она там на самом деле опрокинулась?»- думает он.

Первая публикация – Александр Ольшанский. Сто пятый километр. М., Современник, 1977