Девятая часть

Федотка стал жертвой своей же начинающейся славы: отчим Аэроплана Леонидовича, товарищ Валдайский, проводивший коллективизацию в Шарашенском уезде, а затем работавший агитатором на Кузнецкстрое, опознал его.

   Шарашенский уезд числился в подшефных НИИ тонкой безотходной технологии, а товарищ Около-Бричко был как бы главным шефом, то ничего удивительного не было в том, что с дедом Федотом, проживающим в деревеньке Малые Синяки, они встретились. Аэроплан Леонидович, как он любит писать, прогуливал себя по лужку вдоль речки и возле одного омутка, меж кустами вербняка, увидел в фуфайке и ватных штанах старика, удившего рыбу. В довершение всего у него оказались еще и

Федотка стал жертвой своей же начинающейся славы: отчим Аэроплана Леонидовича, товарищ Валдайский, проводивший коллективизацию в Шарашенском уезде, а затем работавший агитатором на Кузнецкстрое, опознал его.

   Шарашенский уезд числился в подшефных НИИ тонкой безотходной технологии, а товарищ Около-Бричко был как бы главным шефом, то ничего удивительного не было в том, что с дедом Федотом, проживающим в деревеньке Малые Синяки, они встретились. Аэроплан Леонидович, как он любит писать, прогуливал себя по лужку вдоль речки и возле одного омутка, меж кустами вербняка, увидел в фуфайке и ватных штанах старика, удившего рыбу. В довершение всего у него оказались еще и валенки с калошами — совершенно не взирая на начало августа.

   — Клюет? — бодро спросил Аэроплан Леонидович.

   — Не хочет, — ответил старик и пожаловался: — Третий год не клюет. Зарок себе дал: пока не клюнет, не помирать…

   У старика не было во рту ни единого зуба и его шамканье с трудом разделялось на слова. Потом, когда разговорились, старик  рассказал, как у него от цинги ссыпались зубы…

   — А я вас знаю. Ой, как знаю, — неожиданно признался рыбак. — Вы никак приемный сынок товарища Валдайского? — И не дожидаясь ответа, задал совершенно странный вопрос: — А котлеточку помните, ее вам дал Алешка, брат вашей одноклассницы Нюры Смирновой? Хороша была котлеточка, а? Окрест, куда ни кинь, голодуха, пухлота, а Алешка котлеточкой угощает. Откуда бы, а? Исчезла тогда Нюра, племянницей мне доводилась… Не помните, значитца, котлеточку… Матушка Алешки, моя родная сестра, надоумила котлеточкой угостить… Не вспомнили?

   — Не помню я никакой котлеточки, — отмел какие-то нехорошие подозрения Аэроплан Леонидович и хотел отойти от неприятного старика, как тот предложил послушать кое-что о товарище Валдайском, папашке, и рассказал, как тот разоблачал его на строительстве города-сада.

   — Лопатой шурую я, жилы, как наканифоленные скрипят… Молодо-зелено… Народ толпится, переживает: одолею я Роганова или нет. С тачками мои помощники так и мелькают, так и мелькают… А пообок, рядом, очень знакомые кожаные галифе с малиновым клином, ну, с нутра, или как тут сказать, одним словом, фасон такой. Топчутся черно-малиновые галифе возле меня, и сапоги на них вроде знакомые, и душа чует, что товарищу Валдайскому они принадлежат, и никому другому. Поворачиваюсь к ним спиной, а они вновь — пообок, я к ним спиной, а они — пообок. И глаз не смею поднять, ведь я так боялся ошибиться! «Федот, а, Федот?» — слышу голос товарища Валдайского, без ошибки… «Федот, да не тот», — весело так отвечаю. «Да нет, тот, — возвысил голос товарищ Валдайский. — Взять его, он с Соловков сбежал!»… Андел охранитель… Эк, кого бы я к стенке поставил, за милую душу поставил…

   — Между прочим, — процедил сквозь зубы Аэроплан Леонидович, — его к стенке поставили. В тридцать седьмом, да будет известно…

   — Заслужил… Продешевили: надо было пеньковую веревку и осиновый кол в могилу — от нечистой силы так у нас спасались. Вот уж о ком не скажешь: царствие ему небесное!

   — Да как вы смеете?! Он реабилитирован! Восстановлен во всех правах, вас это не убеждает?

   — Мил человек, бумага — она все стерпит. Она у нас вроде души стала. Заменителем души. Душа — она одно принимает, другое — нет, а бумага принимает все: и правду, и ложь. Вместо чувств — документы. Чувства подделать трудно, зато документ — за милую душу. Что написал пером, все равно, что вырубил топором… Вы, выходит, в шефах наших ходите, продолжаете дело реабилитированного папашки? Ну, жизнь и дает копоти, ну дает… Хе-хе… А про котлетку из Нюрки так и не вспомнилось?

   И рыбак загнул такой заковыристый мат, с такими загогулинами, переливами сюжета, с таким вызовом нравственности и вводными словами, что Аэроплан Леонидович инстинктивно нашарил ручку, чтобы записать не слышанную ранее конструкцию, но чем она заканчивалась, разобрать было невозможно, так как докладчик, пока выпускал пар, говорил более-менее внятно, а отвел душу — сжевал, зашамкал концовку. Выматерился и потерял интерес к продолжению разговора, вздыхал натужно, сопел сердито, и Аэроплан Леонидович, не попрощавшись, пошел своей дорогой.

   Вспомнив старика из Синяков, товарищ Около-Бричко попал в плен сложных и противоречивых чувств. Какой тут коэффициент  демократичности применить?! Разве не спросят его на этот счет? Спросят. Один к десяти или один к пяти? Если к десяти — шестьдесят две с половиной подписи, две с половиной деревни, терпимо для большого желания поместить заявление в центральную всесоюзную печать. А что скажет рабочий класс, где это видано, чтоб крестьянину, представителю отсталого класса, десятикратная льгота по сравнению с пролетарием, гегемоном, давалась? Никакой социальной справедливости, вообще какой-то оппортунизм. А как быть с трудовой интеллигенцией? А с теми, которые имеют законные льготы, кто не отсиживался по лагерям, личным примером приближая свое и наше общее нынешнее светлое будущее? Пусть бы сегодня Петр I попробовал ввести свою табель о рангах да рассовать всех нас по четырнадцати классам.