Часть 9

И до коньяка был не дурак, вот только сигары не курит и не курил никогда. Соответствовал ли Председатель Черчиллю, бог ведает, но то, что сам Захарыч и небольшим ростом, и сухопаростью, и взрывным характером, и отвагой, азартной лихостью, походил на Суворова, это признавали все. Признавали так же все его боевые награды, как заслуженные и справедливые награды — это важно, чтоб свои признавали, знающие подлинную цену признавали.

Подвижный, беспокойный, даже в последнее время несколько суетливый, Иван Захарович по трассе едет, однако, неторопливо, осмотрительно. Эх, дать бы по газам, мелькнуть стрелой, как того требует настроение, но старик рассудителен —

И до коньяка был не дурак, вот только сигары не курит и не курил никогда. Соответствовал ли Председатель Черчиллю, бог ведает, но то, что сам Захарыч и небольшим ростом, и сухопаростью, и взрывным характером, и отвагой, азартной лихостью, походил на Суворова, это признавали все. Признавали так же все его боевые награды, как заслуженные и справедливые награды — это важно, чтоб свои признавали, знающие подлинную цену признавали.

Подвижный, беспокойный, даже в последнее время несколько суетливый, Иван Захарович по трассе едет, однако, неторопливо, осмотрительно. Эх, дать бы по газам, мелькнуть стрелой, как того требует настроение, но старик рассудителен — зачем? С утра он вымылся, надел чистое белье, тщательно выскоблил седую щетину из складок кожи, облачился в свежую рубашку, выглаженные брюки, повязал старенький галстук и основательно, по-мужски, в полфлакона, подушился одеколоном — «химическую атаку устроил», по словам Павловны. Она сидела в комнате, наполнив своей добродушной массой все кресло, наблюдала через открытую дверь за суетой мужа и вязала шерстяной свитерок для внучка, старательно вязала, ласково, любовно, с особым усердием вязала, заранее прикидывая, каким он будет ярким, мягким и теплым для любимого Серёньки.

-Ты не бабку новую себе случаем завел? – шутливо-ревниво спросила Павловна, отрываясь от вязания и глядя на приготовления мужа поверх очков.

— Старая, а все туда же, — ворчливо отмахнулся Захарыч от бабьей глупости, причесывая у зеркала седые с желтизной, ещё чуть влажные волосы. Оглядел себя справа-слева, повернулся, повертелся, в настроении поигрался и остался доволен своим помолодевшим видом, даже иронично худую грудь расправил – ястреб, сущий ястреб! «Дитя дитём, — думает Павловна, – Как был задиристым мальчишкой, таким остался». Мудрая Павловна посматривает на приготовления мужа, любуется им и думает про себя какую-то долгую думу, как вязанье долгую.

Иван Захарович стал надевать свои ордена и медали на новый пиджак, но их было так много, что они своим весом оттягивали одежду, непривычно звякали при ходьбе, сковывали подвижность старика, как сковывает парадный мундир, да ещё казалось, что награды перекашивают чуточку великоватый пиджак на худощавой фигуре, отчего вид его становился достаточно нелепым. Носить награды Захарыч не любил, надевал их от силы раз в году, и всякий раз испытывал некое неудобство: все люди как люди, а он… «вырядился». Может, по этой же причине он однажды расстался со старым мундиром. Вот и сейчас начались мучения с этими «побрякушками», как язвила Павловна. А нужно ли все надевать? А если не все, то какие надеть? Какие оставить?.. В конце концов, Захарыч рассердился и на неудобство, и на свою нерешительность, раскраснелся, разнервничался, дрожащими пальцами стал снимать все награды, все снял, оставил только одну, главную, и облегченно успокоился. «Черчилль, правда, поворчит, что не при полном иконостасе, ну да ладно…»

Иван Захарович на родном «Москвичонке» едет неторопливо, осмотрительно.