Часть 8

Что это не очередная причуда соседки, а нечто большее, требующее серьезного отношения к себе. И стало ясно, что акция Клавы — это лишь начало вереницы хлопот и разных дел, пугающих своей сложностью и непонятностью.

   «Как Клава изменилась, — думала она ночью, когда проснулась в третьем часу и больше не могла уснуть. — Стала напористой, жесткой, совсем грубой. Два месяца — и совсем другой человек. У нее на уме только одно: дача, дача, дача…  Поговорить с ней невозможно стало —  не о чем… А что будет через год или два? Будет она посылать меня торговать яблоками  и картошкой

Что это не очередная причуда соседки, а нечто большее, требующее серьезного отношения к себе. И стало ясно, что акция Клавы — это лишь начало вереницы хлопот и разных дел, пугающих своей сложностью и непонятностью.

   «Как Клава изменилась, — думала она ночью, когда проснулась в третьем часу и больше не могла уснуть. — Стала напористой, жесткой, совсем грубой. Два месяца — и совсем другой человек. У нее на уме только одно: дача, дача, дача…  Поговорить с ней невозможно стало —  не о чем… А что будет через год или два? Будет она посылать меня торговать яблоками  и картошкой на рынок — чует мое сердце, будет… Все мы, бабы, говорят же люди, становимся к старости скупыми, запасливыми и невозможными. Нет, это неправда, не все такими становятся. Клава такой будет, а мне зачем на старости лет такая маета? Зачем? Жила спокойно, и на тебе  — дачевладелицей стала. Тьфу ты, господи!.. Ну взяла бы, сняла на лето комнатку — была бы не клятой и не мятой. А теперь и к морю не поедешь — деньги надо зарабатывать на финский домик. И поздно назад… Потом, конечно, если Клава и дальше такой будет, попробую отказаться. Имею же я право отказаться? Имею, конечно…»

   Но тут в жизни Евдокии Степановны произошли такие события, что ее дачные терзания отошли на задний план, и ей порой даже казалось смешным, как это она могла ночами не спать и думать о Клаве и об участке по Павелецкой дороге.

   Дело в том, что недалеко от того места, где ставила она свой аппарат, находился квасной ларек. Был там и табачный ларек, и молочный, но несколько дальше — рядом с трамвайной остановкой, а квасной — рядом с универсамом. Свой аппарат Евдокия Степановна ставила всего в нескольких метрах от этого ларька, так близко, что ее ручеек воды от мойки стаканов впадал в такой же ручеек из-под ларька и, соединившись, исчезал в чугунной решетке, прикрывающий люк для отвода дождевых и талых вод.

   Ларек был новый, из желтого гофрированного пластика — что и говорить, Евдокия Степановна завидовала продавцу кваса Маркелу Маркелычу, особенно когда было жарко или накрапывал дождь. У нее ведь был всего лишь овальный зонтик из выцветшего полосатого материала.

   Маркел Маркелыч вначале не показался ей, она посчитала его за пьяницу и болтуна. На вид ему было не больше пятидесяти- пятидесяти пяти, на работу приходил в светло-сером костюме, в белой сорочке с галстуком. Этот наряд Евдокия  Степановна принимала за маскировку — лицо-то у него красное и нос красный. Утром идет человеком, думала она, а вечером напивается и хороводится по разным укромным местам с такими же, как сам… В первый же день работы Евдокии Степановны он подошел к ней, и когда она удивилась редкому имени и отчеству, Маркел Маркелыч тут же, нескромно и несколько хвастливо заявил:

   — У меня еще фамилия такая хитрая: читается одинаково — хоть туда, хоть сюда.

   — Какая же это фамилия? — иронически спросила она.

   — Водоводов!

   — Фамилия как фамилия, ничего в ней хитрого.

   — Как же нет ничего! Смотрите! — и он, вынув паспорт, поднес его к глазам Евдокии Степановны стал водить пальцем по буквам.