Часть 7

Они ходили на каток в парк Горького, ездили кататься на лыжах в Подрезково и на Планерную, купались на Левобережной. И теперь жили в Москве рядом – она в высотном доме на Котельнической набережной, он – на Таганке.

   «А ведь мы могли встретиться раньше, — с грустью думала Лариса Никитична. — Вполне могли… Хорошие люди почему-то всегда появляются не вовремя. А вдруг рядом со мной идет тот самый единственный, мой человек, с которым мне суждено было счастье? – спросила она себя неожиданно. — Между нами – сколько всего стоит… Михаил Викентьевич – не мой, чей-то, чужой. В самом-то

Они ходили на каток в парк Горького, ездили кататься на лыжах в Подрезково и на Планерную, купались на Левобережной. И теперь жили в Москве рядом – она в высотном доме на Котельнической набережной, он – на Таганке.

   «А ведь мы могли встретиться раньше, — с грустью думала Лариса Никитична. — Вполне могли… Хорошие люди почему-то всегда появляются не вовремя. А вдруг рядом со мной идет тот самый единственный, мой человек, с которым мне суждено было счастье? – спросила она себя неожиданно. — Между нами – сколько всего стоит… Михаил Викентьевич – не мой, чей-то, чужой. В самом-то деле, вдруг этот милый Виктор Иванович тот самый человек, о существовании которого я знала еще девчонкой, знала, что он есть где-то, а потом  ждала, ждала?..»

   — Мы ездим в одних автобусах и троллейбусах и не знаем друг друга, — сказал Виктор Иванович. Она была уверена, что он сейчас чувствует то же самое, что и она. — Когда ездишь в одно и то же время на работу, кажется: знаешь водителей, многих пассажиров, запоминаешь даже, кто на какой остановке садится, выходит… Увидишь знакомое лицо после этого – и ломаешь голову: кто это, знакомый, с ним нужно поздороваться, или это один из примелькавшихся пассажиров? А ведь я не знаю толком соседей по площадке, кто они, где работают, счастливы или несчастны, может быть, за крупнопанельными стенами каждый день события, достойные Шекспира, или же совершено никчемное, растительное существование? И как бывает неприятно, когда звонят какие-то женщины общественницы и говорят, что в таком-то подъезде кто-то умер и нужно дать на венок. Не считают даже нужным объяснить, кто умер, заранее уверены, что ты его не знал, оптимально взывают к оптимальному состраданию…

   «Что он говорит? Ведь не о том, что думает и чувствует сейчас. Почему? А может, мне кажется, что он должен говорить другое? Дались ему эти старухи- общественницы…»

   — Бывает, встретишь человека и – будто сто лет знакома с ним , — сказала она. — Я знаю вас давным-давно…

   — И становится скучно?

   — Иногда, иногда, — лукаво ответила она, воздав ему за общественниц.

   — Больше не буду, — пошутил он.

   — Мне с вами интересно, но я думаю, какое  грустное это дело строить заводские трубы. Когда вы назвались трубачом, я подумала, что вы из какого-нибудь оркестра, — усмехнулась она и минуту помолчала. – Вы обиделись? Что вы, Виктор Иванович! Вы как маленький, честное слово. Я люблю иронизировать, не обращайте на это внимания. Ну, я плохая, плохая – и тоже больше не буду, — сказала она, чувствуя, как поднимается у нее в душа волна нежности, просыпается что-то материнское к нему.

   С этим чувством она вошла в самолет. Пока набирали высоту и молчали, она подумала о том, что ему, должно быть, хотелось выговориться, освободиться от всего передуманного и пережитого. Возможно, ему это сделать не с кем, он обрадовался такой возможности, а она стала язвить. Он не пригласил ее на вальс после капустника, а она так любила вальс, не подлетел к ней на коньках в парке  Горького, не вытащил ее из сугроба, когда она зарывалась носом в снег в Подрезково.